– Как звать-то вас? – спросила Галина.
– В монашестве Афанасием.
Галина осталась у входа, дожидаясь возвращения Задова.
В келье стоял полумрак, но Нестор увидел лицо склонившегося над ним монаха.
– Здравствуй, Иван, – неголко и хрипло сказал Махно. – Чи мне тоже тебя отцом Афанасием теперь звать? Чего от родительского имени отрекаешься?
– Здравствуй, Нестор! Хочешь, зови Иваном. Отвык я уже от мирского имени, – ответил монах. – Тебя вон, я знаю, среди своих батькой кличут. – И скупо улыбнулся: – У меня здесь тоже есть вроде как батько. Старец Филимон. От него я получил рясофорное монашество.
– Как же тебя занесло сюда из наших краев? Далеко ведь.
Со свечой в руке Иван осматривал рану. Потом подложил руку под спину, нащупал входное отверстие. Положил руку на живот, накрыв выходное отверстие, и стал словно к чему-то прислушааться. И лишь потом, определив то, что ему было нужно, коротко ответил:
– У Бога далеко не бывает. Всех куда-то выводит. Вот и тебя Бог ко мне привел. Ты, поди, и не знал, что такое наш монастырь и где он находится.
– Нельзя мне, Иван, тут долго лежать, – думая о своем, сказал Нестор. – Обкладывают нас со всех сторон. От силы три дня…
– Бог даст, и за три дня встанешь. Не даст – и за день преставишься… Но я чую, ты жить будешь.
– Есть мне нельзя.
– Знаю.
– Шо ж ты о брате не спросишь, Иван? С тех пор як ты тогда с моста ушел, считай, три года прошло…
– Помню, – ответил монах. – И что брат погиб, знаю.
– Кто сказал?
– Сон видел. Вещий. Когда я уходил, на Александре уже лежала печать.
– Смотрю, ты совсем в веру ушел, Иван.
– Я монах. По-другому жить не могу. Ты лежи, лежи. Я тебя вылечу. Я как сюда пришел, послушничество в больнице проходил. Два года. Врач у нас был. Большого опыта и ума, и крепкой веры. Научил!
Нестор смотрел то на икону, то на лампадку, то на отрешенное лицо Ивана:
– Позвал бы того врача.
– Убили его.
– Кто? За шо?
– Приехали четверо. Командир у них помирал. «Вылечишь, жить будешь». Не сподобил Господь того командира в живых оставить. Ну и они его… Сейчас спрашивать «кто» и «за что» – досужее дело. Стоит только начать кровь проливать, хотя бы и за правду, она уже будет литься, как вино из дырявой бочки. Начнешь за правду, а потом уже и за кривду – сам не поймешь. Дьяволу только палец отдай – по плечо отхватит.
– Это ты про меня?
– Про всех нас. Все грешные. Порушники, а не строители. Ладно. Сначала вспомним Евангелие. О Расслабленном… А ты просто слушай. Глаза закрой и слушай…
Махно вслушивался в страстный шепот Ивана. Куда делась отрешенность монаха? Он словно общался с кем-то близким и дорогим.
– «Опять сказал им Иисус: Я отхожу, и будете искать меня, и умрете во грехе вашем; куда Я иду, туда вы не можете придти… вы от нижних, я от вышних, вы от мира сего, я не от сего мира… потому Я и сказал вам, если не уверуете, что это Я, то умрете в грехах ваших…»
Нестор закрыл глаза и вдруг словно возвратился в детство. Увидел степь… жаворонка услышал, его песню… себя на коне увидел… несущийся табун… И еще он увидел Настю. Ту Настю, босоногую пигалицу, совсем девочку… И слезы покатились из закрытых глаз Нестора.
– «…Иисус отвечает им: истинно, истинно говорю вам: всякий, делающий грех, есть раб греха… но раб не пребывает в доме вечно, сын пребывает вечно… и так, если сын освободит вас, то истинно свободны будете…»
– Истинно свободны будете… истинно свободны будете… – слова эти как музыка звучали в странном сновидении Нестора…
Отряд ждал выздоровления Нестора в лесу, благо Бершадский лес был велик и запущен и в глубину его не осмеливались заходить в эти разбойные годы даже смельчаки. Бойцы-махновцы сидели у небольшого костерка, утешались едой. В этот вечер у них был разносол, включая домашнюю колбасу.
– Де твоя тачанка, Фома? – спросил у Кожина Задов.
– На колбасу променял. У селян.
– Продешевил ты, Фома! – сказал Задов, который пище насущной радовался, как ребенок. – В Одессе на Привози тоби б три цены далы…
– Треба було б продавать вместе с пулеметом, – подсказал Юрко.
– В Одессе – да!
– В Одессе тоби тилькы за одын пулемет далы б, скилькы ты счас за тачанку выручив.
– Ну шо вы все: Одесса, Одесса! Тут Подолия, народ смирный, оружия боятся. А за тачанку я торговался, как старый еврей за свой лапсердак…
Кожин сорвал с куста листы, вытер зеленым пучком жирные руки.
– И что, не жалко тачанку? – спросила Галина.
– Жалко, конечно. А только лишняя она была.
– Да черт з нею… наживное… – пробормотал Задов, который, оставшись на время старшим в отряде, видимо, и дал разрешение на продажу.
Все эти дни Лёвка был мрачен и даже ел, после полуголодных дней, без всякого интереса. Медленно жевал, уставившись на огонь. Слишком тяжелые потери понесли повстанцы только в последние дни, начиная с отъезда Фени. Лицо его осунулось, втянулись щеки, под глазами легли круги.
Разговоры между тем вокруг костра продолжались, и Лёвка невольно вслушивался.
– А вот если б хто спросил меня: Фома, хочешь мирно жить, садочок там, курочкы, гусочки – чи с пулеметом на тачанке? – задумчиво сказал Фома.
– Ну?
– Думаю… Не, хлопцы, я б с пулеметом остался.
– А когда б постарел? – спросила Галина.
– Пулеметчики не стареют, Галю. Они живут, живут – и враз умирают.
Мужики закурили. Галина ушла спать на тачанку.
– Як там батько? – забеспокоился Юрко.
– Выздоровеет. В монастырях все выздоравливают, – сказал рязанский солдатик. – У меня свояк в Богоявленском монастыре лежал. Почты мертвого привезли – выздоровел. Правда, потом, через три дня помер. Но это вже когда додому привезли.
– Типун тоби на язык, Савелий, – пробасил Лёвка.
А в келье Ивана Нестор уже поднялся, сидел на лежаке.
– Спасибо тебе, Иван, за приют, за все. Дальше отправлюсь, – сказал Нестор.
– Третий день всего. Мало, – заметил Иван.
– Ты ж сам говорил: як Бог положит.
– Бог-то Бог… Бог нам свободу выбора дает.
Махно обвел взглядом келью. Тесная убогая жизнь.
– Ты вот выбрал себе такую свободу?
Махно и вправду удивительным образом выздоровел. Огонек дерзости вновь засветился в его глазах.
– Свобода – в душе, – строго сказал Иван, в упор глядя на Нестора. – Без этого везде тесно, скучно.
Махно только вздохнул. Он был готов спорить, но не стал. Берег силы.
– Каждому свое, – сказал он. – Пойду!
– Иди… Знаешь, Нестор, когда я читал Евангелие, у тебя на глазах слезы были.
– И шо? – грубо спросил Махно, словно стыдясь этого.
– Знак это. Что душа может очиститься, а Господь может простить. Он любого раскаявшегося грешника может простить. Путь к Спасению всегда открыт.
Нестор встал, ничего не ответил. Но было видно: его все это уже не интересовало. Он выглянул в окошко кельи, заметил Юрка. Радостно усмехнулся: вот они там, внизу, люди его мира.
– Ты бы хоть помолился, – предложил Иван. – Все же чудо тебе явилось. На третий день встал. А дыра-то какая была! Насквозь!
– Не могу, – сказал Махно. – Помолись ты за меня, Иван.
И вновь началась погоня. И вновь они уходили от преследования. На этот раз к грузовикам добавились конники…
Кожин отстреливался короткими очередями, не давая конным приблизиться.
– С флангив обходять! – закричал второй номер, глядя по сторонам. – От вчепылысь! Ну як бешени собакы!
Махновский передовой дозор, несколько конников, оказались на берегу реки.
– Та сколько ж можно этих речек! – в отчаянии закричал Кожин. – Шо они тут, сдурели?.. Речки да речки. Одна вода да крутые берега.
Стали переправляться. На этот раз брод искать было некогда. Кони с храпом неохотно спустились с крутого берега, потащили в воду тачанки. Обе тачанки почти исчезли под водой. Люди плыли, держась за все, что выступало из воды…
Кожин вдруг схватился за плечо, отцепился от тачанки. Стал грести одной рукой. Ему на помощь бросился Юрко, помогал, подталкивал…
А сзади продолжали поливать огнем. То один, то другой махновец навсегда исчезали под водой, оставляя на поверхности кровавые пятна. Это была самая трагическая переправа.
Внезапно Нестор словно попытался подпрыгнуть, но тут же его голову накрыла вода…
Вечный спаситель Задов, на счастье, оказался рядом. Под шквальным огнем выбрались на берег.
– Ну сколько ж можно в батьку пулять! – в бешенстве заорал Лёвка, унося заливающегоя кровью Нестора в спасительные кусты. Здесь уже собрались несколько уцелевших махновцев и Галина.
Ранение на этот раз было очень тяжелое. Пуля вошла в нижнюю часть затылка и, раздробив всю правую часть челюсти, выбив зубы, вышла через щеку. Кровь заливала лицо батьки, булькала сзади, растекалась по одежде.
– Пере… вяз… скор… риш… кровь… изо… йду… – с трудом выговорил Махно.
Галина и Задов торопливо обматывали его голову тряпками, стараясь как можно лучше расправить лоскуты кожи и прочнее стянуть самодельные бинты вокруг раны.
Юрко, посланный высмотреть дорогу, возвратился:
– Курсанты… сюда йдуть…
Задов и еще несколько махновцев бережно подняли Нестора, понесли. Всего их осталось двенадцать. Кожин, несмотря на раненую руку, тащил за дугу «Максим».
– Вы идите – сказал он Задову и Галине. – Идите. Я задержу.
– З одной рукой? – удивленно спросил Юрко.
– Как-то приспособлюсь.
– Я з тобой.
Юрко снял с себя ленту, заправил ее в пулемет.
– Прощайте, хлопцы! – уже издали крикнул им Задов. – Радый був трошкы з вамы повоювать!..
И исчезла за поворотом поляна, на которой остались Юрко и Кожин. Отряд скрылся среди деревьев, кустарника и невысоких каменных гряд.
Кожин кое-как управился с «Максимом». Закрепил винты наводки, просматривая поляну, на которой должны были появиться преследователи. Поводил стволом, попробовал прижать левую рукоять раненой рукой. Вроде получилось.