– Ах, господин Джордан, я так в вас верю! Вы – единственный человек, на которого я могу положиться. – (Ну, тогда помоги тебе Бог, подумал я.) – Теперь направо, потом налево через железную дорогу. Скоро будем на месте. – Она почему-то вдруг вспотела, хотя в машине было холодно, – я понял это по запаху.
– Я должен знать все в точности, раз мне приходится его вызволять. Поняла?
– Да.
– Например, что значит: он украл «ради меня»? Он в самом деле именно так выразился?
– Да, господин Джордан, именно так, слово в слово. Теперь мы ехали по ухабистой дороге, окаймленной ивами, покрытыми изморозью, словно сахарной пудрой. РОТЕНБУРГСОРТ. ТИФШТАК. МООРФЛЕТ. Дорожные указатели с названиями деревень промелькнули и унеслись. Я открыл свое окошко, потому что не мог вынести запаха пота Кэте, и теперь вдыхал ароматы болот и торфа. А вот и знакомая ограда того кладбища с покривившимися каменными крестами. Здесь я впервые ждал Шауберга – тогда, в ту страшную ночь.
Неужто он совсем потерял голову? В бумажнике у меня лежал чек на восемь тысяч марок. Нынче утром я должен был его ему вручить. И он это знал. А вот взял и вломился на фабрику микстуры от кашля. Почему? Зачем? Я все больше и больше терял естественную для всякого нормального человека уверенность, что все, что происходит, происходит на самом деле. День за днем, не говоря уже о ночах, во мне росло и поднималось все выше это скользкое, студенистое ощущение: я сошел с ума. То, что принимаешь за реальные события, на самом деле уже порождения вывихнутого сознания. Да где ты вообще находишься, Джордан? В какой психушке, в какой змеиной норе тебе все это привиделось? Какими лекарствами тебя одурманили, какими ядами отравили?
Когда мы ехали по просыпающемуся Райнбеку, Кэте сказала:
– Иногда мне кажется, что у меня крыша поехала и все это мне просто мерещится.
– Тебе тоже?
– Что «тоже»?
– Да так, ничего. Расскажи о Шауберге.
– Он пришел ко мне на работу…
– Когда?
– Три дня назад. Я работала в утреннюю смену. Знаете, что он сделал?
– Что?
– Он заплакал.
– Не может быть! – Шауберг – и вдруг слезы. Дьявол – и святой венец. Генерал – и движение за мир. – Почему он заплакал?
– В то утро он виделся с вами.
– Что верно, то верно.
Райнбек остался позади. По узкой и изъезженной боковой дороге машина, переваливаясь, выехала в просторное белое поле, над которым кружили вороньи стаи. Ворон было так много, что мне подумалось: да есть ли они на самом деле? Есть ли на самом деле все, что я вижу окрест? И все это и в самом деле Германия? Или уже какой-то другой мир? До КУРСЛАКА 6 км. До НОЙЕНГАММЕ 17 км. Нойенгамме. Это же тот концлагерь. Нет, это все еще Германия.
– Ну а дальше? Дальше что было?
– Он был в отчаянии. И сказал, что вы сказали, что ваш фильм лопнет. И он больше не получит от вас денег. А ведь ему полагалось получить от вас еще много-много денег, правда? Он мне не говорил, за что, а я его, конечно, и не спрашивала. Но он сказал, что фильм сворачивается. Значит, его слезы, скорее всего, были связаны с этим фильмом, так я подумала…
Вот она наконец, расплата за глупость. Ведь я сразу почувствовал, что не стоило рассказывать Шаубергу про разговор между Ситоном и Косташем в пустом просмотровом зале. И собирался оставить этот разговор при себе. А потом все же выложил ему, проболтался, как какой-нибудь слюнявый недоумок. И вот теперь расплата.
– Он сказал, теперь ему придется все же взяться за эту работу.
– За какую? Он имел в виду эту кражу со взломом?
– Наверное. Он сказал, на этом тоже можно заработать деньжат. Меньше. Но все же сколько-то. Вот провернет это дельце и удерет из Германии. И еще сказал, что работать будет не один, а в паре с дружком.
– Дружка зовут Чарли.
– Вероятно.
– Кэте! Ну что можно украсть на этой чертовой фабрике? Чем там можно обогатиться?
– Микстурой от кашля.
– Ну и дуреха! Прости. Но не мели чушь.
– Разве вы не читали в газете?
– О чем?
– Во вчерашней было написано: неизвестные злоумышленники грузовиками вывозят микстуру от кашля с фармацевтической фабрики.
Вывозят грузовиками!
Так вот почему доктор Шауберг закатился от смеха, когда я пожаловался, что у меня саднит горло, и попросил привезти мне немного микстуры от кашля.
«Захвачу я вам что-нибудь для носоглотки. От кашля у меня пруд пруди всяких средств».
Понял я теперь хоть что-то? Отнюдь. Все стало только еще более зловещим и нереальным.
Я нажал на тормоз. Вот они опять перед глазами – поваленные заграждения из колючей проволоки на взорванных бетонных столбах, обрушившиеся бараки без окон, дверей и крыш, сломанные флагштоки, взорванные бетонные дороги, сторожевая вышка, смотровой плац, все это опять передо мной – тот самый лагерь.
– Выходи из машины. Быстро.
Бараки. Канавы. Небольшое озеро, покрытое льдом. Взорванные бункеры. Голые сосны. Второй бункер. АДОЛЬФ ГИТЛЕР – ПОБЕДА…
– Быстрее! Поторапливайся!
Она ковыляла за мной на своих шпильках.
– Не могу быстрее. Ноги подворачиваются. И потом, я боюсь, я ужасно боюсь. А вдруг тут люди… полицейские…
– Здесь нет никого, кроме мертвецов, – отрезал я. Казалось, лагерь тянется куда-то в бесконечность и края его безнадежно теряются в льдистом тумане. Бараки, развалины, каменные обломки и полусгнившую древесину мороз покрыл сверкающим белизной снежным саваном: он был очень уместен здесь и прекрасно вписывался в стиль этого места, как, впрочем, и многих других в этой стране лагерей.
5
Мы вытащили тяжелый ящик цвета хаки из-под развалин третьего бункера и отнесли его к машине. У Кэте то и дело подворачивались ноги, и у меня отлегло от сердца, только когда я наконец запер ящик с надписью АРМИЯ США – ДИВИЗИЯ РЕЙНБОУ в багажнике машины и мы поехали обратно в Гамбург.
9 часов 46 минут.
Я не забыл о господине Альбрехте и о том, что через три четверти часа я обязан стоять перед съемочной камерой, но теперь голова моя была забита такой уймой проблем, требующих решения, что фильм казался мне уже делом второстепенным.
– Тебе придется выйти в городе, – сказал я растерянной Кэте. – Дорогу обратно я и сам найду. А сейчас мне очень некогда.
– Да, господин Джордан.
– Я позвоню мадам Мизере. И вечером загляну к вам. К тому времени мы еще что-нибудь узнаем о Шауберге.
– Вы ему поможете? И позаботитесь о нем, да?
– Я сделаю все, что смогу. А ты, Кэте, будь умницей. – Кэте – и умница! Бедняжка. Я боялся даже подумать о том, что будет, если уголовная полиция явится к ней, а она наверняка явится. – Если полиция начнет тебя расспрашивать, ты скажи только, что ты любовница Шауберга. Это они и так знают.
– Да, господин Джордан.
– Можешь также добавить, что вы собираетесь пожениться. Только обо мне и о ящике – ни слова. Что мы с Шаубергом знакомы и вместе работали, об этом они ничего не знают.
– Поняла.
Ты способна что-то понять, бедняжка?
– Я все сделаю. Сделаю все, что вы скажете.
– Меня нельзя впутывать в это дело. Эта кража на фабрике и в самом деле не имеет ко мне никакого отношения. Если они станут тебя обо мне спрашивать – правда, это почти невероятно, – или покажут тебе мое фото, или будут там у вас, когда я приду, помни: ты знаешь меня только как клиента заведения.
– Только как клиента. Да. Конечно.
– Можешь сказать, что я ради тебя и хожу туда.
– Потому что вам нравится мой выговор, да?
– А теперь выходи из машины. И кончай плакать. Мы обязательно вызволим твоего Вальтера, не беспокойся.
– Я в этом уверена, – ответила Кэте Мэдлер и протянула мне руку – пухлую, вялую и потную от волнения. – Забудьте, что я вам сказала насчет угрей. Наоборот, я счастлива, что все так получилось! Ведь если бы я не удрала на Запад, я бы не нашла свое счастье.
– В чем же твое счастье?
– В Вальтере. Если бы не эти угри, я бы его никогда не встретила! Ведь я потому и пришла в такое отчаяние, что люблю его. В Лейпциге мне бы ни за что не найти такого человека, как он!
– Ну, вот видишь! – сказал я.
6
10 часов 15 минут.
За Вандсбекским шоссе я свернул в небольшую улочку Кёнигсрайе. Здесь был расположен все еще посеребренный инеем парк с игровой площадкой для детей, пустовавший в этот час. Затормозив, я вышел из машины, открыл багажник и отпер висячий замок на зеленом ящике. Уже на второй день нашего знакомства Шауберг вручил мне второй ключ к замку – причудливо зазубренный кусок металла. «Почем знать. Коли со мной что случится, вы немедленно припрячете ящик». Я поднял крышку. Сверху, на врачебных инструментах и упаковках с лекарствами, лежал запечатанный конверт без адреса. Я аккуратно запер ящик и багажник, а конверт взял и пошел в маленькую пивную напротив парка. В этот ранний час у стойки сидел и пил пиво и шнапс лишь один посетитель – небритый, но прилично одетый дядька.
– Кружку пива, – бросил я хозяину.
– И рюмку шнапса. Этот господин – мой гость, – вдруг произнес небритый. Я заметил, что рядом с ним лежал небольшой сверток в газете.
– Большое спасибо, но я не пью шнапса. – И я направился было к одному из столиков у окна.
– Не хотите выпить со мной, что ли?
– Да нет, я бы с радостью. Но в такую рань…
– Не заводитесь, господин доктор, – смущенно сказал хозяин, обращаясь к небритому, а сам примирительно подмигнул мне, как бы прося не обращать внимания.
Небритый бросил ему:
– А ты помолчи! – И, обращаясь ко мне, спросил: – Вы сразу поняли, кто я такой, верно?
– Что-что?
Хозяин, стоявший за спиной небритого, улыбаясь, постучал себя пальцем по лбу. А тот в ту же секунду отвернул рукав куртки и расстегнул манжету рубашки. На внутренней стороне запястья я увидел наколку: букву А и число 2456954. Я видел такую татуировку на фотографиях в американских журналах. Небритый был некогда узником концлагеря.