– Он говорит, ему было очень интересно стоять за штурвалом, но нельзя ли ему теперь посидеть немного с нами?
Я кивнул, и Миша сел между нами, что-то пролаяв при этом.
– Вы слышали? – На глазах Наташи опять выступили слезы.
– Да.
– В последнее время он все чаще издает звуки. И все громче! Послезавтра мы с ним опять пойдем к отоларингологу.
– Желаю вам счастья, Наташа. Вам и ему.
– Мы тоже желаем вам счастья, мистер Джордан. Вторые ворота раздвинулись. Наш рулевой обернулся.
– Не съездить ли еще и в Ганзейскую гавань?
– Да, пожалуйста, – сказал я.
– Спасибо, не надо, – возразила Наташа. – Поедем обратно.
– Слушаюсь, сударыня, – ответил лодочник.
Наша моторка скользнула в узкий канальчик и понеслась назад к Эльбе. Вдруг я почувствовал, что Миша положил свою ручку на мою руку, и увидел, что другой он ищет руку матери. Схватив нас обоих за руки, он беззвучно рассмеялся во весь рот, и глаза засверкали от счастья. Так мы долго сидели рука об руку, словно маленькая счастливая семья. Рулевой все это время стоял к нам спиной. Он курил. Внезапно Миша вновь начал оживленно жестикулировать.
– Он говорит, что очень хотел бы нарисовать для вас картинку. И нарисует все, что вы захотите.
– Пусть рисует то, что ему самому хочется.
– Хорошо. Я ему скажу, что пошлю вам картинку по почте. – Наташа больше не смотрела на меня. Она смотрела на суда и лодки, на воду и небо, на Таможенную гавань и на город, но не на меня. – А сама разорву ее и выброшу.
– Лучше сохраните.
– Зачем? – Она резко обернулась ко мне, и я увидел, что она плачет. Прижав Мишу к себе, чтобы он не заметил ее слез, она еще раз спросила: – Зачем? Как напоминание об этом часе?
Сняв очки, она вытирала слезы, пока Миша взволнованно «говорил» пальцами. Потом отрицательно покачала головой.
После этого Миша грустно взглянул на меня.
– Что он сказал?
– Ничего.
– Что он сказал?
– Он спросил, не собираемся ли мы сообщить ему важную новость.
– Новость? Какую новость?
– Он спросил, может быть, вы – его папа и теперь навсегда останетесь с нами. – (Миша продолжал жестикулировать.) – Ведь он думает, что его папа просто уехал далеко от нас. Так я ему сказала.
– И что он должен вернуться?
– Да, и что он должен вернуться.
– Что он теперь говорит?
Она взглянула на меня – в глазах ее опять стояли слезы – и сказала, волнуясь и не замечая бессмысленности своих слов:
– Не слушайте его. Не слушайте!
Она прижала мальчика к себе, и он опять что-то пролаял, на этот раз грустно.
– Хау… хау…
Моторка пересекла Эльбу, свернула в спокойную воду у причалов и втиснулась между другими лодками. Погода в этот субботний день была на редкость приятная, так что на пирсе толпилось много народу и лодки были нарасхват.
– Мы поедем на метро, – сказала Наташа, когда я помог ей вылезти из моторки.
Молодой человек поднял Мишу и поставил на берег. Было половина пятого. Как сиял от радости мальчик в начале поездки и как хмуро глядел на мир теперь. Он не спускал с меня глаз. Я расплатился с лодочником, и тот, к концу поездки часто оглядывавшийся на нас, сказал мне:
– Завидую вам – какой замечательный мальчик.
– Я же вам сказал, он глухонемой.
– Ну и что? – возразил он. – Я тоже женат. Наш ребенок родился мертвым. А Мария не может больше рожать. Вы знаете, почему Бог допускает такое?
– Нет, – честно признался я. – Не знаю. Лодочник пожал руки Мише и его маме, а в моторке уже рассаживались новые пассажиры.
– Приходите еще покататься.
– Обязательно, – откликнулся я.
– Но не к кому-нибудь, а ко мне.
– Конечно, – сказала Наташа.
– Если меня нет на месте, я сижу вон в той пивной. Меня зовут Хюльвер. Ян Хюльвер.
– Да, господин Хюльвер.
– Мне очень хочется еще повидаться с мальчиком. Как зовут вашего сына?
– Миша, – ответил я.
Лодочник сказал:
– До свидания, Миша.
И по-воскресному празднично одетый малыш ответил ему чинным поклоном. Я поднялся с ним и Наташей на улицу, а там уже и я пожал мальчику руку. Он опять поклонился и что-то сказал пальцами. Наташа перевела:
– Можно ему вас поцеловать?
Я наклонился, и его безгласные влажные губы коснулись моей щеки. Тогда и я поцеловал его в щечку. В этот момент его ручки крепко обняли меня за шею, но Наташа тут же высвободила меня из его объятий, сказав:
– Нам пора. Кивните ему, пожалуйста. Он спросил, скоро ли мы снова увидимся.
Я кивнул, он сразу просиял и сложил указательный и большой пальцы колечком.
– Это значит: до свидания, – пояснила Наташа. Я тоже сделал пальцами такое же колечко.
– Можете на меня положиться.
– Наташа…
– Нет. – Она покачала головой. – Я больше не могу. – И быстро зашагала прочь, уводя Мишу. Я даже не успел на прощанье пожать ей руку. Мать и сын направились к метро, люди все больше заслоняли их от меня. Но Миша то и дело оборачивался и все время показывал поднятой рукой колечко из пальцев, я тоже. До свиданья. До свиданья. До свиданья.
Никогда я его не увижу, подумал я, когда он вместе с Наташей начал спускаться в метро и исчез из виду. Ни его, ни Наташу. Разве что случайно. И разве только для того, чтобы поздороваться при встрече. С остальным покончено. Тут я заметил, что рука моя все еще поднята, а пальцы сложены колечком.
Меня то и дело толкали, я мешал людям пройти. Поэтому я поднял с тротуара черную сумку, стоявшую у ног, и пошел к машине, припаркованной в ближайшем переулке. Здесь было по-воскресному тихо. Солнце мирно освещало улочку старинных фахверковых домиков. У дверей своего дома молча сидели рядышком престарелые супруги, а я сидел в машине и пил.
Пил долго, потому что боялся ехать домой, боялся отеля, боялся увидеться с Шерли и Джоан. Боялся самого себя и собственной жизни.
16
– Хенесси? Его нет. Сегодня во второй половине дня его здесь не было.
Привратник у входа в киностудию «Альгамбра» покачал головой. Из порта я поехал прямиком на студию, потому что, напившись, не мог думать ни о чем, кроме как о Шерли и телефонном звонке во время обеда. Я был сильно пьян, но держался так, как привык в последние годы, и привратник ничего не заметил.
– А я знаю, что он тут был.
– Да нет же. Уехал в час вместе со всеми. И что ему тут делать в субботу, да еще после обеда?
– Он должен был взять образцы в монтажной и доставить их в аэропорт.
– Наверняка захватил их, когда уехал в обед.
– Но кто-то нечаянно унес ключ от монтажной, так что он не мог туда войти.
Весь этот разговор происходил перед дверью в каморку привратника. Внутри сидел дежурный пожарник и пил пиво. Тут он вдруг подал голос:
– И все вранье.
– Что – вранье?
– Что кто-то там нечаянно унес ключ.
– А вы почем знаете?
– Все ключи всегда сдают нам. Я дежурю с одиннадцати. И сразу заметил бы, что одного ключа не хватает. Какой номер у вашей монтажной?
– Триста семьдесят восемь.
– Сходим вместе, раз вы так интересуетесь. О да, я очень даже интересовался.
Я пошел с пожарником в его дежурку, где висела огромная доска с сотнями ключей – каждый на отдельном крючке с номером.
– Ну, убедитесь, – сказал пожарник. – Вот ваш триста семьдесят восьмой, на месте. И висит тут с полудня. – Он вдруг засмеялся. – Я даже вспомнил, кто мне его сдал.
– Кто?
– Да ваша собственная дочка, мистер Джордан. Ну смех, да и только!
17
Итак, что же произошло, когда я увиделся с Шерли?
А что бы вы сделали на моем месте, дорогой профессор Понтевиво? Я не сделал ничего. Ровно ничего. Шерли солгала мне, это было ясно, причем солгала намеренно и добровольно. И раз справилась с этим так хладнокровно, так уверенно, можно было спокойно предположить, что она будет лгать и дальше, если я потребую от нее объяснений.
Нет, так я ничего не узнаю.
Таким образом, у нее была своя тайна, равно как и у меня. В эту субботу она где-то пропадала четыре часа кряду, как сказала Джоан. Ну что ж. Я тоже пропадал четыре часа кряду. И Шерли тоже не спросила меня где. Это было странно. Она не спрашивала. Я тоже. Она лгала. Я тоже. У нее была тайна. У меня тоже. Я был полон решимости раскрыть ее тайну и выяснить, что происходило в ее душе, с кем она встречалась, почему, был ли это Хенесси или какой-то другой парень. Но действовать надо по-умному, осмотрительно и осторожно наблюдая за ней. Может, и она за мной наблюдает?
Может, и она решила раскрыть мою тайну и выяснить, что происходит в моей душе?
Да, странная мы пара влюбленных!
Спокойно. Спокойно, черт побери!
Что с нами происходит? Куда нас гонит? И кто нас гонит? Это же безумие, полное безумие! Девушка, измученная страхом, угрызениями совести, постоянной тошнотой; девушка, носящая под сердцем ребенка, которому не суждено увидеть свет; девушка эта – доброе, благородное, верующее в Бога создание. Неужели она от меня уходит? Неужели поставила на себе крест? Или же отчаяние толкает ее на безумные поступки?
Нет и еще раз нет.
Не может быть, чтобы она обманывала меня с другим – именно теперь, в эти дни, в этом ее состоянии. Это было немыслимо. Так ли? А для Шерли тоже было немыслимо, что я обманываю ее с другой – именно теперь, в эти дни, когда она в таком состоянии?
Да? Нет?
Нет? Да?
В этот вечер мы втроем поехали на пароходике в ресторанчик «Мюленкампер фэрхаус». Обедали в уютном старинном зале с полом в крупную черно-белую клетку наподобие шахматной доски, с настоящим камином, толстыми потолочными балками и удобными стульями, обтянутыми красной кожей. Обед был великолепен. Джоан сказала, что каждый проглоченный кусочек доставляет ей истинное наслаждение. Я не помню, что мы ели. Затененные желтыми абажурами лампы, стоявшие на всех столиках, отбрасывали свет на лица двух женщин, сидевших напротив меня на фоне большого окна. Два лица, знакомые мне до мельчайших черточек.