По пути я с изумлением разглядывала дома, соседствующие с домом Карнеги. Мне уже доводилось бывать в некоторых из них, сопровождая хозяйку на ее утренних и послеобеденных визитах, однако сейчас, когда я шла одна, эти особняки казались еще более величественными и неприступными. Я с трудом верила, что теперь вхожа в такие дома. И не переставала удивляться тому, что моя уловка с подменой Кларой Келли сработала и продолжает работать.
Стоило подумать о той девушке, и мысли сами собой обратились к ее Томасу. Где он сейчас? Что с ним стало? После первого и единственного письма из Дублина он больше не проявлялся, но я часто представляла себе, как он ждет ответа от девушки, которую любит. Ждет с таким же нетерпеливым волнением, с каким я ждала писем из дома. Только Томас не дождется ответного письма. Он всегда будет думать, что Клара отвергла его любовь. Он никогда не узнает, что она умерла по дороге в Америку. Он не сможет оплакать свою потерю.
От этих мыслей я вновь испытала укол вины за свое невероятное везение — и за свою ложь. В качестве горничной в зажиточном доме я зарабатывала много больше, чем заработала бы на фабрике или в должности домашней прислуги низшего ранга вроде нашей посудомойки Хильды. И все же, прилагая массу усилий, чтобы заслужить расположение миссис Карнеги, я попросту не успевала обстоятельно поразмышлять об источнике своей удачи. Иногда я почти забывала, что получила такое хорошее место ценой гибели другой Клары.
От тяжелых мыслей мое замечательное настроение улетучилось. К остановке подъехала конка, и я шагнула с платформы в вагон. В такой час он был почти пустым, и мне одной досталась целая скамья. Как только мы с грохотом тронулись с места, я повернулась к окну и стала смотреть на городские пейзажи, выбеленные свежевыпавшим снегом. Чем дальше мы отъезжали от Хоумвуда, тем беднее становились дома, церкви и магазины, но под снегом город сверкал и искрился. Это волшебное зрелище всегда приводило меня в восторг.
Вскоре мы выехали на окраину Питсбурга — в промышленные районы с многочисленными фабриками и заводами. Опять пошел снег, но здесь он уже еле справлялся с висевшей в воздухе гарью и чернел сразу, как только ложился на землю. Когда конка пересекла подвесной мост между Питсбургом и Аллегейни, снег окончательно проиграл битву со смогом и копотью. Вместо снежинок с неба падали черные хлопья сажи, оседавшей на всех поверхностях вязкой чернильной пленкой.
Я вышла на остановке «Ребекка-стрит», спустилась со станционной платформы и присоединилась к людскому потоку, бурлящему на грязной узенькой улочке. Из-за витавшей в воздухе едкой гари, смешанной с испарениями от близлежащих кожевенных фабрик, у меня сразу же защипало в носу и запершило в горле. В этом удушающем хаосе я не увидела ни единой таблички с названием улицы и номерами домов. Возможно, я вышла не на той остановке? Я решила вернуться на станцию и обратиться за помощью к кондуктору или смотрителю.
Минуя длинную очередь, растянувшуюся по платформе, я подошла к билетному кассиру:
— Прошу прощения, сэр. Я ищу дом номер триста пятьдесят четыре на Ребекка-стрит. Вы не подскажете, в какую сторону мне идти?
— Это вам надо попасть в Закопченный квартал. Придется немного пройтись.
Я совсем растерялась. Я могла бы поклясться, что кондуктор в вагоне объявил остановку «Ребекка-стрит», когда мы подъезжали к станции.
— Это же остановка «Ребекка-стрит»?
— Да, мисс. Но вам нужна не Ридж-авеню, а другой район — Закопченный квартал. Та еще кроличья нора. Я могу подсказать общее направление, но, чтобы найти нужный дом, вам придется спросить у местных.
— Возможно, мне стоит взять кеб?
— Ни один кеб не поедет в Закопченный квартал, мисс. — И он отвернулся к нетерпеливому покупателю.
В точности следуя указаниям кассира, я направилась вниз по Ребекка-стрит, внимательно глядя под ноги, чтобы не наступить в конский навоз или размокшую грязь, однако все равно перепачкала туфли на улице, никогда не видавшей брусчатки. Галдящая стайка пронесшихся мимо уличных мальчишек чуть не сбила меня с ног, и я едва не налетела на группу мужчин, игравших в кости прямо на тротуаре, и на женщину, которая развешивала на веревке белье — только постиранное, но уже сероватое от копоти, пропитавшей всю улицу. Наконец я дошла до той части Ребекка-стрит, где начинались дома с триста тридцатыми номерами, темными силуэтами проступавшие на фоне кроваво-красного зарева от заводов и фабрик, расположенных прямо за ними. Меня поразило, что индустриальные кварталы так близко примыкали к жилым домам, буквально сливаясь с городскими улицами.
Нужный мне дом никак не находился. Немногочисленные угрюмые прохожие выглядели в лучшем случае неприветливо, и я опасалась спрашивать у них дорогу. Наконец мимо проковылял пожилой джентльмен с добродушным лицом, в заметно потрепанной, но безупречно чистой одежде, и я решилась обратиться к нему за помощью.
Он ответил с сильным немецким акцентом:
— Вы не можете найти триста пятьдесят четвертый дом, потому что на нем нет номера. Он между теми двумя домами.
Чувствуя себя нарушительницей границ, вторгшейся на чужую территорию, я подошла к строению, на которое мне указал пожилой джентльмен. Он сказал правду. Этот дом, втиснутый между двумя обветшавшими, но относительно крепкими с виду зданиями, был сбит из металлолома и старых рассохшихся досок; он казался еще более ветхим, чем все остальные, и располагался еще ближе к искрам, летящим от фабрики, гудящей на задах квартала.
То ли из-за своего расположения на склоне холма, то ли из-за собственной хлипкой конструкции, дом моих родственников клонился к соседнему — почти как пристройка с навесом. Никакой краски на стенах, только голые доски. В двух окнах на втором этаже вместо стекол была бумага. Этот бедный домишко стал бы и моим пристанищем, если бы не смерть другой Клары Келли.
Я не сразу решилась постучать в дверь. Больше всего мне хотелось бежать без оглядки из этого мрачного места — бежать от того, что могло бы стать моей судьбой, — но меня остановила мысль, что эти бедные люди ждали меня, готовились и, возможно, потратили все свои скудные сбережения на угощение в мою честь. Лишь обязательство перед родней удержало меня от постыдного бегства.
Стучать, однако, не пришлось. Дверь открылась сама.
— Мы уж думали, ты до нас не доберешься, — улыбнулся мне бородатый мужчина лет тридцати пяти. Это мог быть только мамин троюродный брат, Патрик Лэмб.
Он шагнул мне навстречу и стиснул в объятиях.
— Сразу видно, что ты дочка Элис. У тебя мамины глаза. Давай заходи, ты замерзла.
Щурясь от тусклого света свечей, я вошла в единственную комнату, занимавшую весь первый этаж дома Патрика. Когда глаза привыкли к полумраку, я разглядела беременную женщину с младенцем на руках. За ее юбку цеплялся полуторагодовалый малыш. Еще двое детей — мальчик и девочка лет, наверное, пяти и шести — стеснительно прятались за ее спиной. Все они стояли рядом с прямоугольным деревянным столом, накрытым к ужину, — в пепельно-серой комнате, насквозь пропитанной копотью от близлежащих заводов и фабрик.
— Ну, здравствуй, племянница. Как приятно увидеть родное ирландское лицо среди сплошных тутошних немцев, — сказала Мейв, жена Патрика. Миниатюрная, хоть и с большим животом, она была настоящей красавицей, но ее красоту сильно портили темные круги под глазами.
Глядя на четверых малышей — а ведь скоро появится пятый! — я легко представляла себе, как она уставала.
Патрик указал жестом на стол.
— Садись, не стесняйся. Расскажи, как добралась из Ирландии. Мы думали, ты соберешься к нам раньше. Но лучше поздно, чем никогда.
Я уселась за стол, накрытый, как я и предполагала, к праздничной трапезе блюдами из лучших продуктов, которые могла позволить себе семья моего дяди. Тушеный кролик, вареный картофель, буханка хлеба — сущая малость по сравнению с застольями в доме Карнеги, но все равно славный обед, незамысловатый и сытный. И, судя по состоянию дядиной семьи и их дома, деньги на этот обед были заработаны потом и кровью.
После нескольких месяцев притворного англо-ирландского акцента мой настоящий ирландский говор давался мне с трудом.
— Не стоило так тратиться.
— Вот еще глупости, — сказал Патрик. — Здесь у меня есть работа. Крепкая, постоянная работа на литейном заводе, как я писал твоей матери. Мы можем позволить себе снимать дом на семью. Без соседства с чужими людьми. — Он с гордостью посмотрел на жену. — Наши дети одеты-обуты, мы всегда можем их прокормить. Мы не голодаем, как было в Голуэе.
— А я беру штопку или шью по ночам. Тоже подспорье, — добавила Мейв, гордая своим вкладом в семейный достаток. — Вот сегодня опять буду шить.
Я застыла, не донеся вилку до рта. У меня все перевернулось внутри при одной мысли, что эта усталая хрупкая женщина, которая растила четверых малолетних детей — и ждала пятого, — шила и штопала по ночам при тусклом свете свечи, чтобы заработать лишние гроши и выставить достойное угощение для гостьи. Мне было очень неловко осознавать, что я отбирала еду у этих детишек. Кусок не лез в горло.
Но я не могла отказаться от угощения. Отказ оскорбил бы Лэмбов, а мне совсем не хотелось обижать эту гордую семью. Поэтому я съела все, что лежало в моей тарелке. За столом мы говорили о моей службе в доме Карнеги. Я сказала Патрику и Мейв, что работала посудомойкой. То же самое я написала домой. Ни одной девушке нашего социального происхождения не позволили бы служить личной горничной при хозяйке богатого дома, и никому в целом мире не следовало знать, каким нечестным путем я сумела устроиться на это место. Стыдясь своего вранья, я поспешила перевести разговор на житье-бытье Патрика и Мейв здесь, в Питсбурге. Они рассказали о непростой и опасной работе Патрика на чугунолитейном заводе; о постоянных конфликтах среди групп иммигрантов, стремившихся к более высокому положению в местной иерархии; о непрестанной битве Мейв с сажей и копотью — битве усердной, но заведомо проигрышной; об угрозе холеры из-за отсутствия канализации. Слушать об этом было больно, но я напоминала себе, что Лэмбам не нужна моя жалость. Хотя черная сажа накрепко въелась в их кожу и пропитала весь дом, хотя Патрику приходилось работать на опасном промышленном производстве, здесь они все равно жили лучше, чем в Голуэе, где люди гибли от голода целыми семьями, а многие из уцелевших остались без всяких средств к существованию.