Для Клары
Мне нужна ваша помощь, чтобы проложить другой путь. Простите меня. И пожалуйста, не откажите — встретьтесь со мной в вестибюле сегодня в семь вечера. Я хочу пригласить вас в Музыкальную академию. Эндрю.
Стоило ли мне согласиться? Стоило ли тешить себя надеждой? Или достаточно уже предаваться глупым девичьим грезам?
Глава сороковая
Я спускалась по парадной лестнице «Сент-Николаса» медленно и осторожно, маленькими деликатными шажками. В таком сверкающем, великолепном наряде я притягивала взгляды и ощущала себя странно и неуютно, так как привыкла быть невидимкой. Хотелось сжаться в комок и сделаться крошечной и незаметной, что было никак невозможно в роскошном платье, предназначенном для привлечения внимания.
Взоры окружающих устремлялись на меня — или мне так казалось. Видели ли они ирландскую фермершу за элегантной нью-йоркской леди, величаво плывущей по лестнице? Заподозрил ли кто-то во мне обманщицу и самозванку? Я боролась с желанием развернуться и убежать в свою темную спальню на этаже для прислуги, где жила одной лишь ложью. Я долго размышляла о том, стоило ли принимать приглашение Эндрю — и что оно означало для моего представления о нас: кем являлся каждый из нас по отдельности и кем мы были вместе. В конце концов я четко осознала, в чем заключалась моя ответственность перед собой и всей моей семьей, — и приняла приглашение, держа в голове эти соображения.
Эндрю ждал у подножия лестницы и тоже смотрел на меня во все глаза. Под его пристальным взглядом мне стало совсем неловко, и я даже задумалась, хорошо ли сидит на мне платье. В моей комнате было лишь крошечное ручное зеркальце на комоде, так что я не сумела увидеть себя перед выходом. К тому же у меня возникли серьезные проблемы с тем, чтобы самостоятельно зашнуровать замысловатый корсет, прилагавшийся к платью, затянуть все завязки и застегнуть мелкие пуговки на спине, — однако в итоге я окончательно избавилась от сомнений в необходимости помощи горничных. Я надеялась, что сумела справиться с этим изысканным платьем и что оно сидело на мне, как должно.
Когда я сошла с нижней ступеньки, Эндрю не взял меня под руку, как того требовал этикет, а продолжал изумленно смотреть на меня.
— Со мной что-то не так? — все-таки спросила я.
— Вовсе нет, — сказал он, краснея до корней волос. — Просто вы… совершенно другая.
— Совсем на себя не похожая?
— Наоборот, Клара. Вы сейчас еще более настоящая. Как будто форма служанки — это лишь маскарадный костюм, а это платье — ваше естественное одеяние.
Теперь пришел мой черед покраснеть.
— Спасибо за платье, Эндрю. Я не уверена, что допустимо принимать такой щедрый подарок, но, как вы видите, решила забыть о приличиях. По крайней мере, на сегодняшний вечер.
— Я рад, что вы приняли его. Это значит, что я прощен.
Он взял меня под руку, и мы пошли через сверкающий позолотой вестибюль «Сент-Николаса». Я пыталась двигаться легким, скользящим шагом, как ходят настоящие светские дамы, но быстро оставила эти попытки. Вечернее платье было намного теснее и жестче, чем привычное мне одеяние служанки, и я боялась, что выгляжу скорее наигранно, чем элегантно. И все же, когда мы с Эндрю шли к выходу, коридорные и портье почтительно кланялись, а швейцар распахнул перед нами дверь, чего никогда не сделал бы перед невидимой горничной Кларой Келли. Я как будто проходила здесь впервые. Теперь я поняла, почему Эндрю так рвался войти в высшие светские круги, хотя по-прежнему не одобряла это стремление.
Всю дорогу в карете от Бродвея до Юнион-сквер мы молчали. После того злополучного разговора в парке между нами многое переменилось — наши с ним разногласия никуда не исчезли, как не исчезли и мои горькие мысли о том, чего хотел Эндрю и что это значило для меня, — и мы оба не знали, как начать разговор и о чем говорить. К тому времени, когда мы подъехали к зданию Музыкальной академии, я решила на сегодняшний вечер принять свою новую роль. Вжиться в нее точно так же, как вжилась в роль другой Клары Келли. А потом будь что будет.
Выходя из кареты, я улыбнулась Эндрю. Он снова взял меня под руку, и мы вступили в освещенное свечами театральное фойе. Я уже держалась так, словно сама принадлежала к этому миру богатства и изысканной роскоши. Капельдинер встретил нас у дверей в зрительный зал и почтительно проводил к местам в партере. Усевшись в мягкое, обитое бархатом кресло, я оглядела огромное пространство: красная парчовая отделка, золоченая лепнина, пасторальные фрески и хрустальная люстра размером с карету. Интерьер оказался гораздо более великолепным, чем я представляла себе, сидя в фойе на скамье для прислуги.
Наверняка это был самый большой в мире оперный театр. Пять ярусов поднимались к сводчатому куполу высотой футов в восемьдесят. На всех ярусах располагались частные ложи, каждая — с собственным позолоченным балконом и восемью креслами.
— Это те самые ложи, о которых судачили горничные, — прошептала я себе под нос.
— Прошу прощения, Клара. Я вас не расслышал.
Я прошептала чуть громче:
— Эти частные ложи напомнили мне один разговор между горничными. Я сидела поблизости и невольно подслушала. Семьи из «первой десятки»…
— Что такое «первая десятка»?
— Это самая верхушка нью-йоркского высшего света. Они финансировали строительство Музыкальной академии и зарезервировали за собой частные ложи для себя и своих друзей. Вандербильты и другие богатые люди, не вхожие в высшее общество, уже много лет безуспешно пытаются получить доступ в эти ложи. А теперь ходят слухи, что обеспеченные предприниматели и торговцы, не имеющие своих лож, построят себе другой оперный театр, еще более грандиозный. Театр, который затмит Музыкальную академию и разорит ее.
— Интересно, — проговорил Эндрю, пряча в бороде озорную улыбку. — Но меня, разумеется, больше не интересуют дела нью-йоркского высшего света — если только они не касаются моего бизнеса.
Я улыбнулась, радуясь перемене его мнения. Но потом подумала, что перемена выглядит слишком уж радикальной (вдруг он сказал это лишь для того, чтобы сделать приятное мне?), и моя улыбка тут же погасла.
Свет в зале померк, оркестр заиграл первые такты «Травиаты». Я уже прослушала две оперы и одну симфонию, сидя под дверью в зрительный зал, однако не была готова к грандиозному зрелищу, сопровождавшему музыку. Красный бархатный занавес разъехался в стороны, открывая роскошный парижский салон, где проходил светский прием и величественные герои спектакля выпевали свою трагическую историю.
Захваченная волнующей историей любви Альфреда и Виолетты, я полностью погрузилась в происходящее на сцене. Хотя мне хотелось, чтобы Виолетта ответила на чувства Альфреда и ушла к нему от своего любовника, барона, я очень остро сопереживала ее внутреннему конфликту, вызванному растущими чувствами к Альфреду (È strano… Ah, fors’è lui[10]) и стремлением к свободе (sempre libera[11]). Мое сердце рвалось на части, когда Виолетта, все же поддавшаяся эмоциям, согласилась уйти от Альфреда по настоянию его отца, утверждавшего, что ее отношения с Альфредом губят не только его собственную репутацию, но и репутацию всей его семьи.
Не понимая, в чем дело, я шепотом спросила у Эндрю:
— Почему отношения Альфреда и Виолетты губят его репутацию?
— Виолетта — куртизанка, — прошептал он в ответ.
Мои глаза округлились от изумления. Я знала, кто такие куртизанки. И порадовалась полумраку в зале, помешавшему Эндрю увидеть, как вспыхнули мои щеки.
Я чуть не расплакалась от горестно-трогательной арии Виолетты в конце второго акта (di questo core non puoi comprendere tutto l’amore[12]), но все же сумела сдержать подступившие слезы. В антракте мы с Эндрю вышли в фойе, где был устроен буфет с прохладительными напитками. Прогуливаясь среди зрителей — светских дам и джентльменов, за которыми еще две недели назад я наблюдала со скамьи для прислуги, — я никак не могла отделаться от ощущения, что это сон. Чувство нереальности происходящего только усилилось, когда шлейф моей юбки задел скамейку, на которой сидели рядком служанки, одетые в неприметные черные платья.
Официант передал нам хрустальные бокалы с кларетом, и я сказала:
— Я очень вам благодарна, Эндрю, за дивный вечер. Я даже не думала, что опера может быть такой трогательной.
— Это чудо, не правда ли? Надо признаться, те оперы, которые я слушал в Европе, не идут ни в какое сравнение с непревзойденными постановками здесь, в Академии.
— У вас есть любимая опера? — спросила я.
— До сегодняшнего вечера я назвал бы любое другое из произведений Джузеппе Верди, которые мне посчастливилось посетить в Европе. Но сегодня, здесь, с вами, «Травиата» как-то особенно отзывается в моем сердце. Может быть, из-за сходства дилеммы главных героев с нашей собственной. По крайней мере, с моей стороны.
Видимо, на моем лице отразился ужас, потому что Эндрю поспешно добавил, заикаясь от смущения:
— Р-разумеется, з-за исключением отсылки к куртизанкам. Если только вас не возмутило, что я сравнил нашу собственную ситуацию с ситуацией Альфреда и Виолетты.
Встревоженная этим явным намеком на наши взаимные чувства — которые никуда не исчезли, хотя мы давно перестали о них говорить, — я ответила с нервным смешком:
— Меня возмутило именно сравнение с куртизанкой.
Мы рассмеялись. То ли от облегчения, то ли от тревожного предчувствия предстоящего разговора, которого было не избежать. К счастью, именно в эту минуту прозвучал гонг, приглашающий зрителей обратно в зал.
Я вернулась в придуманный мир «Травиаты», желая скорее узнать, чем завершится последний акт. Я полностью погрузилась в историю, происходящую на сцене, где все притворялись и никто не был тем, кем казался. Почти как семейство Карнеги. И как я сама.