— Я просто хотела скорее отдать хозяйке все, что ей нужно, миссис Стюарт.
— Прямо-таки идеальная служанка.
Я решила принять это едкое замечание за комплимент.
— Стараюсь.
Повесив пальто на вешалку, я прошла через кухню к двери на черную лестницу.
— Эй, погодите, — окликнула меня миссис Стюарт. — Чуть не забыла. Вам письмо. — Она выудила из кармана конверт и протянула его мне.
Я уже почти два месяца не получала весточек из дома и теперь бросилась за письмом сломя голову.
— Спасибо, миссис Стюарт.
Поднявшись до середины черной лестницы, я присела на ступеньку. Здесь меня не увидит никто из хозяев и никто из прислуги. Дрожа от нетерпения, я вскрыла конверт.
Дорогая Клара!
Не знаю, где застанет тебя это письмо, в Питсбурге или в Нью-Йорке, и как скоро оно до тебя доберется. Я надеюсь, оно дойдет быстро, потому что у меня печальные новости, и я просто не в силах вынести их в одиночку. Не понимаю, как об этом писать, и потому напишу прямо, хотя все мое существо сопротивляется и не желает облекать горькие вести в слова на бумаге, тем самым делая произошедшее окончательно реальным. Сесилия умерла.
Все началось с кашля. Самого обыкновенного кашля, которым мы все страдали и прежде в особенно студеные зимы. Раньше, когда у нас была ферма, мама делала нам травяные припарки на грудь, помнишь? Помнишь, как они пахли: летней свежестью и самим исцелением! Но здесь у нас нет возможности собирать и сушить травы. Нет возможности делать припарки. Здесь только сырая, холодная комната на чердаке, где мы спим на стопках одежды вместо матрасов, и по полу непрестанно гуляет сквозняк. Папа тоже мучился кашлем (и кашляет до сих), но не так сильно, как бедняжка Сесилия.
Мы старались не тратить те деньги, которые ты присылаешь, и откладывать их на билеты на пароход до Америки. Хотели сделать тебе сюрприз. Эти накопления очень нам пригодились: денег хватило, чтобы вызвать врача, когда Сесилии стало совсем худо. На лекарство, которое он прописал, мы потратили все оставшиеся сбережения, но оно хорошо помогло ей от кашля. К несчастью, оно не сумело исцелить ее полностью. Было уже слишком поздно.
Нашей милой Сесилии больше нет. Это огромное горе и невосполнимая утрата. Папа говорит, что с ним все хорошо, но, пожалуйста, молись за него, потому что сейчас он не может работать. Мы живем только за счет нашего с мамой шитья и пребываем в непрестанной печали.
Я зажала ладонью рот, чтобы не разрыдаться в голос. Я не могла допустить, чтобы такая же страшная участь постигла еще кого-нибудь из моих близких. Их требовалось спасать. И я знала, что надо делать.
Глава сорок третья
От горячего чая поднимался пар. Я наклонилась над чашкой, чтобы согреть озябшие щеки. По календарю был апрель, но весна еще не добралась до Питсбурга.
— Попросить холодной воды, чтобы остудить чай, Клара? — спросил Эндрю, легонько коснувшись моей руки. Он был в перчатках, уже во второй паре за день. Первая пара почернела от питсбургской сажи еще до обеда, и их пришлось заменить.
Я подняла голову и посмотрела в его глаза. Умные, добрые, проницательные глаза — единственные, видевшие во мне настоящую Клару Келли, пусть он и не знал, что до моей сути ему пришлось пробираться сквозь обманные внешние оболочки.
— Спасибо, Эндрю, не нужно. Мне надо согреться, — тихо ответила я.
Хотя исходившее от чашки тепло унимало жжение на замерзших щеках, ничто не могло исцелить боль в моем сердце. Бедняжка Сесилия! Я никогда не увижу, как она повзрослеет и превратится из девочки в женщину. Даже страшно представить, что чувствовали мама с папой и Элиза, наблюдая, как Сесилия медленно угасала на их глазах. Боль и беспомощность, которые они ощущали тогда, теперь захватили меня. Моя семья не должна более оставаться в Ирландии, где их ждала лишь убийственная, беспросветная нищета. Следовало скорее перевезти их сюда. Но я не могла рассказать Эндрю о своих бедах. Ни о смерти младшей сестры, ни об отчаянном положении близких, ни о той Кларе Келли, которая сошла с корабля в Филадельфии. Как же спасти мою семью, сохранив отношения с Эндрю? Что он подумает обо мне, обнаружив, что во мне нет ни грана той честности, которой он так дорожит, и что я годами обманывала и его самого, и его любимую мать? Как он отреагирует, узнав, что я всего лишь дочь бедного фермера, чья семья умирает в трущобах Голуэй-Сити, и поэтому хочу скорее получить деньги, которые он мне обещал? Я совершенно не представляла, как раздобыть эти деньги, не признавшись во всем. А потому мысленно собрала волю в кулак, приготовившись к неизбежному.
— Да, весна что-то запаздывает. Но представь, Клара, скоро станет тепло, и мы снова сможем встречаться в парках, а не в чайных и коридорах «Ясного луга».
Он говорил о весне, а я боялась загадывать так далеко. Я могла думать лишь о сегодняшнем дне, о предстоящем признании. От осознания того, что я должна сделать, мое сердце рвалось на куски. Вся моя жизнь в Америке построена на изначальном обмане, и я не видела другого способа спасти семью, кроме как раскрыть этот обман. И тем самым разбить все надежды на будущее с Эндрю.
Эндрю вынул из внутреннего кармана два конверта и положил их на стол между нами. Я не потянулась за ними, и он спросил:
— Тебе неинтересно, что там?
После вчерашнего письма от Элизы конверты меня пугали. Они казались предвестниками беды, а не носителями добрых вестей. Я вдруг поняла, что совершенно не хочу их открывать.
— Наверное, там деловые бумаги. Может быть, предложение от инвестора по контракту на строительство моста через реку Миссури? — высказала я свою первую догадку. — Я знаю, в последнее время ты много работал над привлечением инвестиций для этого проекта.
— Эти бумаги касаются вопроса, над которым я работал гораздо усерднее, чем над проектом моста через реку Миссури. Вопроса, который занимает меня уже не один год. И который гораздо важнее любых мостов.
— Даже не представляю, что может быть важнее моста через реку Миссури. — Я пыталась шутить, хотя мне было вовсе не весело.
— Пожалуйста, Клара. — Он подхватил со стола конверт, что поменьше, и протянул его мне. — Я хочу увидеть твое лицо, когда ты это прочтешь.
Я взяла столовый нож и вскрыла конверт. Внутри лежал сложенный лист бумаги. Я вытащила его, развернула и прочла вслух:
— «К сведению мисс Клары Келли. Депозитный счет номер два-четыре-девять-семь-шесть в Банке Питсбурга: сумма в размере тысячи двухсот пятидесяти долларов доступна для снятия в отделении банка»… Ах, Эндрю, — прошептала я, не веря своим глазам. Вот они, средства, в которых я так нуждалась. Уже у меня в руках. И мне не пришлось совершать никаких трудных признаний, чтобы получить их.
— Это те премиальные деньги, которые «Тихоокеанская и Атлантическая телеграфная компания» выплатила за твою долю акций «Кистоунского телеграфа» — компании, основанной благодаря только твоей гениальной идее о расположении линий общественного телеграфа вдоль железной дороги. — Эндрю улыбнулся. — Открой второй конверт, Клара. Это моя благодарность за твою помощь в деле с железнодорожными вагонами.
Я не поняла, о чем он говорил. Мы с ним обсуждали пульмановские и вудраффские вагоны всего однажды, в первый день нашей поездки в Нью-Йорк.
Руки мои заметно дрожали, когда я открывала второй конверт. На стол выпал лист плотной бумаги весьма характерного вида. Акционерный сертификат. Я опять прочла вслух:
— «Настоящим доводим до всеобщего сведения, что Клара Келли является владелицей ста акций Вудраффской компании железнодорожных вагонов. Акции могут быть обналичены или переданы другому лицу только в конторах вышеуказанной компании и только в личном присутствии вышеуказанного акционера при обязательном предъявлении данного сертификата».
— Тебе больше не нужно прислуживать моей матери, Клара. Теперь ты женщина с собственным капиталом. И мы с тобой равны по положению.
По моим щекам потекли слезы, но я не могла вымолвить слов благодарности и любви, захлестнувших сердце. Неужели я все же сумею спасти семью и сохранить отношения с Эндрю?
Он протянул руку и бережно смахнул слезы с моей мокрой щеки.
— Сегодня не время для слез, моя милая Клара. Пора рассказать обо всем маме.
Глава сорок четвертая
Улицы Закопченного квартала по-прежнему утопали в грязи и навозе. Стайки все тех же оборванных беспризорных детишек слонялись по сумрачным переулкам, безработные мужчины играли в кости прямо на тротуарах. Фабричный дым все еще затягивал небо, искры летели в опасной близости от деревянных домов на Ребекка-стрит. В воздухе витал запах протухшей еды и человеческих нечистот. Но сегодня меня уже не задевала беспросветная жуть, царившая в этом унылом месте. Эндрю пообещал поговорить со своей матерью на следующей неделе, и я еще позавчера написала родителям и сестре, что совсем скоро у них будут билеты на пароход до Америки. Всего неделя — и моя жизнь изменится навсегда.
Возможно, сегодня я в последний раз посещала Лэмбов в качестве горничной миссис Карнеги, — вот о чем я размышляла, обходя кучи конского навоза и уворачиваясь от хлопавшего на ветру белья. Я обдумывала разные способы, с помощью которых могла бы вытащить дядину семью из этой дыры, используя средства Эндрю, находившиеся в нашем общем распоряжении. Я еще не решила, как скажу Эндрю о скором приезде моей семьи и что буду делать, когда они появятся здесь. Открою ли ему свое настоящее происхождение или продолжу врать? Впрочем, у меня было время подумать, пока родители с Элизой не доберутся до Питсбурга. Благополучие близких превыше всего.
Я подошла к дому Лэмбов и постучала. Мне никто не ответил, даже когда тонкая дощатая дверь начала дребезжать от настойчивых ударов.