Владимир Степанович ГалкинГорностаева гора
Сибирские сказы
ОТ АВТОРА
Издавна в Сибирь из России устремлялось безземельное крестьянство. Переселенцы, несли с собой обычаи, нравственно-жизненные устои, культуру. В долгие зимние вечера женщины пряли, шили одежду, а чтобы скрасить нелегкий труд, пели песни, рассказывали легенды, предания, складывали сказки и сказы. И где бы ни жили сибиряки — в тайге, в горах, в степи или на реках, — всегда и везде было у них бережное отношение к природе. Это и понятно — люди ею кормились и видели, что не бездонны ее кладовые. Крестьянская община строго карала каждого, кто осмеливался в неурочное время зверя стрелять или добывать орех, а срубившего кедр считали преступником. Поэтому и герои народных сказок охраняли природу: и хитрый леший, и суровый Седой медведь-батюшка — всему лесу хозяин, и Девица Луговая.
Современный человек, разумеется, не верит в существование всевозможных чудес и волшебных превращений, но в них верили наши предки, потому что не могли объяснить себе причины явлений природы, отождествляя стихию со сверхъестественной силой: ветер в трубе завоет или половицы в сенях заскрипят — крестьянин скажет — «домовой сердится», в зимнем лесу с ветки снег упадет — «леший балует», пузыри на болоте — «водяной зевнул».
В детстве я слышал немало занятных рассказов от моих бабок, коренных сибирячек, которым в молодости вместе с отцами, с мужьями приходилось тайгу корчевать, землю пахать, охотничьим и извозным промыслом заниматься и даже золото в глухих местах мыть. Сколько разных историй за их долгую жизнь накопилось! То, что я запомнил, повзрослев, записал. Потом уж, где бы ни жил, ни работал, сам искал людей, знающих старые сказки.
Немного, правда, остается таких знатоков — кто забывать стал, а кого уж нет.
Много мне по сибирским деревням и селам поездить пришлось, с разными людьми повстречаться, чтобы интересную сказку услышать. Бывало, познакомишься с человеком — вроде взгляд жесткий и голос хриплый, а разговорится, раскроется и так и посыплет прибаутками да пословицами, былинками да притчами разными, а то и песню споет, каких сейчас не поют, и сказку скажет, каких не сказывают. Такой человек для меня — клад. Но это не часто бывает. Время идет, а ничего нового. И опять терпения набираешься. Подолгу сказки искать приходится!
В этой книге собраны сказы, которые мне удалось найти.
Еремеево слово
Через тайгу речушка в Обь пробивается — Тоя, в деревеньке на ней — Тойская. Кержаки церковь поставили, а потом монастырь основали — Тоя-Монастырской деревню прозвали. В ней старик Еремей Стоеросов жил Летом землю пахал, зимой короба да корзины плёл. Напилит с осени чурбаков сосновых, по годовому кольцу тонкой лентой дранки наколет, в кипятке подержит, ну и плетёт, Занятие это у нас каждому с малых лет знакомое, только Еремей по-разному плёл: для клубники — ведёрком высоким, для малины — коробком мелким, корзина и в руках удобна, и для глаз загляденье.
Бабы да девки за его работою шибко охотились. А ребятишки вовсе у него пропадали — балагуром слыл, сказочником. Смолоду помотала его судьба по свету: в Барабе (Барабинская степь) у татарина овец, пас, за золотом по Алтаю бродил, довелось и ямщиком по тракту кататься, а в городе большом даже в хоре соборном пел. Начнет рассказывать о том, где бывал, что видал, что от людей знающих слыхивал — вечера не хватало.
Мать какого-нибудь мальчонки придет, зашумит:
— Байки слушает, а поутру не добудишься!
Но другие на неё зашикают:
— Бери, тётка, мальца своего, да нам не мешай!
Баба замолчит. Постоит, постоит, да присядет в уголке:
— Эвон, как складно сказывает!
На другой вечер сама придет, соседку да мужа с собою приведет — народу пол-избы набивалось. Верили аль нет, всё же к Еремею всегда с интересом ходили.
А то соберутся одни мужики: кто медовуху с собой прихватит, кто сальца кусок — угостят друг друга, потом табачок смолят и толкуют меж собой про хлеб да пашню, про жизнь таёжную. Зимой такие посиделки частенько устраивали, а иной раз и летом Еремеевы байки захотят послушать. Старик руками разводил поперву:
— Да занятны ли они вам?! Но мужики в один голос:
— К слову твоему завсегда с уважением, потому как в нем суть наша — мужицкая.
Старику-то лестно — с тех пор и мужикам свои сказки сказывал.
Только однажды сидели так же вот, а с ними Оська Рябов, Рябок по прозвищу. В деревне его недолюбливали — завистливый был и душой ко всему поперёк: увидит на вечёрке — девка парня плясать позовёт, он на смех поднимает:
— Гляди-ка! Паранька за Ванькой все каблуки сбила!
Сосед к празднику жене платок с городу привезет, Рябок по деревне нашёптывает:
— Чего Макар Марью выряжает? Все равно рылом не вышла.
Еремей Оську тоже не жаловал, однако из избы не гнал: «Пущай слушает». Ну, а Рябку завидно, что старик в почете. Сидел, сидел, да и брякнул:
— Враки всё!
— Что всё? — глянули на него.
— Да всё, что сказывал. Он врёт, а мы сидим, рты разинули, уши развесили.
— Так тебя не держит никто, — ответили мужики, — иди подобру-поздорову, другим не мешай.
А Еремей плетёт спокойно корзинку, будто вовсе не слышал. Многие удивлялись:
— Гляди-ка — молчит!
— Оробел, поди?
— Срезал, видать, его Оська-то!
Услышал старик, что мужики говорят, нахмурился, посидел, посидел молча, будто думал о чём, потом поднялся — у самого лукавинка в глазах заиграла:
— Завтра байка доскажется, а сегодня у меня дело есть.
И тут же к Рябку обратился, да не просто — с поклоном:
— А вас, Осип Нефедович, особенно жду!
…На другой день, к вечеру, собираются мужики к Еремею, и Оська-Рябок приплёлся. Глядит — хозяин во дворе короб большущий поставил. Его и спрашивают:
— Чего это, Еремей, устраиваешь?
Тот прищурился, вроде как ухмыльнулся, да и говорит:
— Зайцев буду ловить, чего даром время терять. Заговор прочту — они и наловятся, пока вам байки рассказываю.
Оська голову на тощей шее из тулупа высунул, как петух перед боем, и расхохотался:
— Ну, братцы, умора! Видано ли дело — зайцы к нему прибегут, да сами в короб-то и запрыгнут. Совсем Еремей избрехался!
Мужики некоторые не вытерпели, старику сказали, чего, мол, зубоскала-то терпишь, гнал бы в шею. А тот подмигнул в ответ только, сам же молчком в короб овса посыпал и к Оське:
— А коли наловлю — поставишь мужикам медовухи ведро?!
Оська сразу голову спрятал, нахохлился, будто воробей на морозе. Теперь мужики над ним потешаются:
— Эй, Оська, душа твоя заячья, чего испугался? Давай слово, бей по рукам!
Оська заморгал: «Как быть?» А мужики подталкивают его, хохочут на всю улицу:
— Ну, Оська-Рябок! Ты ж не веришь а Еремеевы заговоры.
Оська залепетал:
— Я-то не отказываюсь, а Еремей как?
Старик будто ждал того, сказал:
— А я, в счет выигрыша али проигрыша, сейчас угощаю.
И позвал всех в избу. Мужики заторопились к крыльцу, Еремей собачонку в будку загнал да прикрыл дырку:
— Это чтоб не пугала.
Зашли мужики, глядят — стол накрыт, Еремеева старуха по чаркам медовуху разливает. Сели за стол, поели, раздобрели, балагурят о том, о сем, но Оське не сидится на месте, ёрзает, на хозяина поглядывает. А тот гостей угощает и Оську тоже. Как стемнело на улице, поднялся Еремей:
— Заговор щас прочту! Только, чур, не мешайте, а то не подействует.
Пошептал по углам, погасил лампу, снова зажег. И так три раза. Потом сказал:
— Ну, а теперь… глядеть пойдемте.
Вышли мужики, сунулись в короб-то и глаза выпучили:
— Батюшки! Короб зайцев полнехонек!
Сидят, трясутся, уши прижавши. Еремей длинноухих достал, да у всех на глазах пустил по улице. То-то они — кто в лес, кто в поле стрекача дали. Мужики поохали, поахали, а кой-кто ухмыльнулся в усы, на Еремея хитро поглядел да Оську и давай подталкивать:
— Ставь, Рябок, медовухи ведро — проспорил старику!
Тому деваться некуда — пришлось в тот же вечер всю ораву к себе вести, угощать.
С тех пор Еремею ещё больше вера была. Но мужики, которые в усы хитро ухмылялись, сказали старику:
— На загадку твою у нас сразу отгадка была: видели, к кому ходил в тот вечер, да уж больно Рябка ущемить хотелось, потому и молчали.
Посмеялся Еремей с мужиками, да тут и рассказал, как зайцы в короб попали…
В приятелях у него парень был — Федя Сентябов — не то чтобы охотник заядлый — так, промышлял иногда с ружьишком, да и носил больше для форсу. Сам ямами-ловушками зайцев ловил: петли-то не любил — косоглазые больше калечились, а иногда уходили. Ну, вот, по осени на тропе яму большую выроет, зимой прутиками заложит, снегом запорошит, лапкой заячий след отпечатает, а проверит, глядишь — несет в деревню косоглазых с полдюжины. Еремей и шепнул ему насчет Оськи-Рябка, дескать, слово-то делом закрепить надобно. Федя рад был старику помочь — тоже Рябка не любил. Наловил за ночь десяток зверьков, день у себя продержал, а вечером, по уговору, пошел к Еремееву дому. Подождал, пока свет троекратно в избе не погаснет, прокрался во двор — да из мешка в короб длинноухих и выпустил.
Вот так дело-то было.
Седой медведь
С тайги, почитай, полдеревни кормилось, да только не всякий достатком довольный — хапает, рвет, а все мало. И заслону хитнику не было. Одного и побаивались, что Еремей Седому Медведю пожалуется. Знавался, говорят, с ним старик. Увидит кого в неурочное время, крикнет:
— Почто на охоту тащишься — птица в гнездо села?! Вот Седой-то медведь узнает, будет тебе на орехи!
Мужичонка глаза вытаращит и бежит на свой двор, потому как, бывали случаи — узнает про такого медведь, в тайгу боле не пустит. Ночью в деревню во