День выдался жаркий. С начальника пот ручьем, только успевает шею платком утирать. Решил на заимку к Савватею заехать, воды испить. Подъехали. Савватей на крыльцо вышел, а начальник кричит:
— Воды быстрее давай!
Савватей на Арину глянул, та ковш принесла. Выпил начальник половину, смотрит на кучера искоса. Тот сухие губы облизывает, слюну глотает, руку за ковшом потянул. Но начальник тюремный вылил воду на землю и расхохотался по-дикому. Андрей зубы стиснул, желваки на скулах перекатываются. А у Арины сердце трепещет от жалости: подняла смело голову, свела брови собольи, глаза чёрные, словно угли, горят. Тут начальник и примолк — никогда такой не видал красавицы. Расплылся в улыбке, с таратайки сполз и к Арине, но та повела плечом, отошла в сторону. Тогда. начальник к Савватею обратился за какой-то безделицей, лишь бы время потянуть да про Арину поболе вызнать. А она в это время успела воды принести, дала Андрею напиться, а увидела цепь — воскликнула:
— Словно пса на цепи держат!
И сунула украдкой напильник. Тут начальник подошел, глазенками Арину сверлит, протянул руки, но та отскочила.
— Что ж это, милая, боишься меня али брезгуешь? — проворчал тот. — Ить я охвицер! От царя чин полученный!
— Какой офицер?! — ответила смело Арина. — Тюремщик! Душегуб! Людей, словно собак, на цепи держишь!
И пошла. А на том месте, где стояла, вдруг ветер пыль закрутил. Начальник испугался, в таратайку прыгнул. А ветер ещё сильней. Тот кричит:
— Гони быстрей!
Взглянул Андрей на Арину в последний раз, но получил плетью по спине:
— Гони!!!
Приехал начальник домой, но из головы не идет: «Что ж это я — девчонки оробел. А красивая!» Который день Арина перед глазами стоит. Поглядеть на неё охота. Не вытерпел, в конце осени собрался ехать. Посадил Андрея опять кучером, двух солдат из охраны в таратайку прихватил для спокойствия. Вернулся в село, купца спрашивает:
— Что за дивчина у вас на заимке?
Но тот руками замахал:
— Что ты, там место нечистое. Я сам жизни чуть не лишился!
Но начальник тюремный хорохорится:
— Чего нам бояться? Я вон каких молодцов захватил, да ты с урядником — вот нас и пятеро!
Налил купец по рюмке для храбрости… Вышли на крыльцо; глядят — Андрея на козлах нет, лишь концы цепи с таратайки свисают. Кинулись по селу искать. Без толку. Выскочили на окраину, вдалеке беглеца увидели. И — за ним. Вот-вот догонят. Вдруг померкло всё, снег повалил, ветер подул, закрутил со свистом. Дальше носа ничего не видно. А ветер знай крутит. И хохочет над головами кто-то жутким голосом и пригоршнями снег в лица кидает. Перепугались купец с начальником, повернули обратно, на том погоня и кончилась. В это время Арина в горнице отца с матерью из тайги поджидала. Сидит, в окошко поглядывает. Вдруг видит — снег повалил, ветер поднялся, закрутил хлопьями. И на душе тревожно стало: «Неужто с батюшкой, с матушкой что приключилось?» Но тут же подумала: «Не из таковых они, чтоб испугаться бурана».
Но сердце пуще ноет, и совсем Арина встревожилась. Вдруг в окно постучал кто-то. Выскочила она на крыльцо и обомлела: под окном Андрей лежит, на ногах концы цепей. Подбежала, обхватила руками, внесла в избу, обогрела, отваром целебным напоила, на теплую печь уложила.
Вскоре Савватей с женой вернулись, снегом запорошенные.
— Ну и погодка! — крякнул Савватей, отряхиваясь. — Видать, Перелесник; над кем-то балует.
Глянул на печь и руками развел:
— Вот оно что!
…Андрей на печи в беспамятстве долго лежал, бородой оброс, но Арина не отходила, выхаживала. Очнулся он поутру. Арина рядом сидит, улыбается ласково.
Подала чашку с отваром. Выпил Андрей, вскоре силу почувствовал, слез с печи, отцу с матерью поклонился. Ну а те довольные, что всё обошлось. На стол собирают…
…Зажил с тех пор Андрей в новой семье. Пока совсем не поправился, по хозяйству помогал: дрова рубил, воду носил. С Ариной у них все сговорено — к весне свадьбу сыграют. Да прознал про Андрея какой-то лиходей, донес уряднику. Вызвали солдат ловить беглого, а с ними начальник тюремный заявился.
Поутру отправились. Подошли, в ворота стучат. Пока мать-старуха ворота отворяла да собак унимала, Арина собрала Андрея быстро, Савватей лыжи свои отдал, указал, как в лесу найти балаганчик охотничий…
Ворвалась погоня, словно волки, рычат, двор осмотрели, дом облазили, перебили все, переломали, хотели рукой махнуть, да урядник свежую лыжню приметил. И — по следу…
Вот уж к лесу подошли, да вдруг ветер закрутил, с ног сшибает, снегом окутывает, и хохочет над головой кто-то. Прикрыли тюремный начальник и урядник лица руками, присели в сугроб, а Перелесник их знай снегом окутывает, рука-ноги сковывает. И уж не хохот, а вой дикий над полем, над тайгой раздаётся. И вдруг стихло всё, поле и тайга светом покрыты, и у леса два сугроба образовались, меж них солдаты бегают, руками размахивают. Разгребли они сугробы, а в них урядник и начальник тюремный сидят скрюченные, замёрзли совсем.
Отсиделся Андрей в тайге до весны, а там Арина дошла его проведать. Скоро на большую поляну вышла. Андрей издалека увидел её, навстречу заторопился.
Вдруг ветер поднялся, перед глазами опавшую хвою и листья столбом крутит, а внутри старик косматый озорно прыгает, хохочет весело и, будто петух крыльями, руками по бокам себя хлопает. И чем ближе Андрей с Ариной друг к другу подходят, тем ветер слабей становится. Вот уж столбик совсем маленький, крутит у ног, в землю уходит и… пропал, а над головой крыльями кто-то захлопал. Андрей вверх поглядел, ничего не увидел, обнял Арину и пошли они домой. Только слышали вслед, будто хохотал кто-то да крыльями хлопал.
Горный батюшка
Ранее-то начальство горное берг-коллегией прозывалось, а кто в шахте али на руднике кайлом да киркой робил — бергалами. Руду из горы выбирать и вольному труднику не сладкое дело, а у бергалов совсем каторга. Ступил не так — порка, сказал не то — порка. Бывало, насмерть забьют, а спрашивать не с кого. Что хотели, то и творили. Одна и была надежда — на Горного Батюшку. Сказывали старики, трудникам он пособлял, а приказных не миловал. Как полезет какой в шахту доглядывать, кто сколь наробил, и сгинет, найдут потом с головой расколотой. Старые бергалы так и говорили:
— Горный его укокошил!
Попы руднишные все ругались:
— Кто Горный такой? В кого веруете?! В сатану!! За это и святым отцам лихо бывало. Один поп на весь рудник Горного хаял, а поехал меж гор и камнепад! Коляску с попом завалило, а лошадь цела. Вот и думай, что за случайность. Власти-то про Горного дознавались: каков из себя, будто словить хотели. Да только как словишь-то? Кому Горного видывать приходилось, по-разному толковали: угольщикам он мужиком черным являлся с глазами красными, в медном забое — стариком с бородою зеленой, а на золотых выработках, само собой, в кафтане парчовом, а волосы и глаза желтые. И опять — помощь от него бергалу немалая: то жилу золотую укажет, то самородок подкинет али пласт угольный, чтоб уж чистый, без породы. Хозяевам прибыль, трудникам облегчение. Так нет же, один полез доглядывать, чем бергалы в шахте-то занимаются. Не сидят ли? А злющий, наверху от него не токма бергалам, но и бергалихам покою не было — до баб шибко охоч. Ну а как полез, так в шахте обвал, доглядчика в лепешку пластом, а трудники живы. Кто тогда в забое был, всех перепороли, да бергалы свое:
— Горный обвал-то устроил.
Пристав руднишный взбеленился, велел бергалов в чан с ледяной водой посадить.
— Я, — говорит, — всех на чистую воду выведу!
Ну, сначала старики и кто послабее ко дну пошли. Остальные стоят, шеи тянут, воздух глотают. Приставу глядеть надоело, ушел именины жены справлять, да забыл, видать, загулялся. Все бергалы к утру померзли да потопли. Один только молодой, Илюхой звали, чудом живой остался. С отцом, стариком, вместе в забое-то был и в чане стоял. Отец его все плечом поддерживал:
Крепись, сынок, береги силушку! Авось выдюжишь.
Сам насмерть застыл, захлебнулся. А парня, как достали, вместе со всеми в ледник и потащили. Он и стонет:
— Я, братцы, живой ишшо!
Тут пристав уставился глазами пьяными, кричит караульным:
Коли не домерз, все равно в ледник; там уж наверняка!
Матери да женки других утопленников про чан с водой-то узнали, волосы на себе рвали, а Илюхина мамка так ума и лишилась. Да, видать, не суждено было парню-то сгинуть. Пролежал сколько-то, к вечеру выполз. Караульные это видели, да самим парня-то жалко:
— Пущай греется.
А тут случись — мужик косматущий в рваной рубахе во всю мочь по поселку на телеге гнал, да с таким грохотом, будто камни в коробах вез. Коло ледника остановился, парня — на телегу, да и был таков, прямо в горы лошади понесли. Пристав солдат караульных порол, да они в один голос про Горного: так, мол, и так. А как? И сами не знаем. Пристав ден семь на рудник не показывался — спужался, видать, но потом опять бергалов плетью охаживал. Кряхтели, терпели да Горного поминали. В забой спустятся, не крестятся, а поклонятся и штоф водки в сторонке поставят:
— Пей, Батюшка, да нас не оставь!
Нарядчики да урядники хоть в забой лазить боялись, зато наверху лютовали, да только потом то одного, то другого в горах находили. Лежат, руки-ноги раскинули, грудь валуном раздавлена, десятку мужиков не поднять. Горному только под силу. Ну как не поверишь!
Как-то руднишных погнали на лесовырубку, а работа тяжелая, потная. Одного ветерком прохватило, занемог, прилег под деревом. Приказчик на него:
— Дармоед, казенный харч переводишь!
Велел караульным бедолагу пороть. А те сами-то подневольные.
— Прости, — говорят, — браток. Наше дело солдатское. Мы уж тебя полегче будем.
Сами плетью размахивают и без силы бьют. Ну а приказчик-то углядел, выхватил у одного плеть и давай с оттяжкой хлестать. Раз хлестанул — рубашка в клочья, другой — на спине след кровавый. Третий раз намахнулся — вдруг земля затряслась, в горах заухало, и огромные валуны незнамо как с неба-то полетели, да все коло приказчика падают. Приказчик плетку бросил — и в поселок, караульные за ним припустили. А бергалы к гулу да грохоту с детства привышные — в шахте чего не случается. Только удивляются: пошто с неба-то камни падают?