— Ну, Кзума с Севера, — сказала Лия, и ее голос звучал легко и шутливо. — Пришла беда, отворяй ворота, верно?
— Я пойду с тобой, — сказал он.
— Нет, Кзума. Я пойду одна. Я хочу идти одна. Мне жаль, что все случилось так сразу. Сначала Папаша, потом Элиза, а теперь еще это. Так вот и бывает. Я о тебе буду тревожиться, ты ведь у меня как взрослый сын, а сын всегда дорог материнскому сердцу, верно?
Она протянула ему руку, большую, сильную, умелую. Кзума пожал ее и почувствовал ее силу.
Из комнаты Лии вышла Опора с шалью и накинула шаль на плечи Лии.
Лия обернулась к полицейскому, ее левая бровь была вздернута, на губах — кривая усмешка.
— Я готова, Лис.
Лис отступил в сторону, и Лия прошла мимо него.
— Ну и дурак! — И Лия вызывающе рассмеялась.
Голову она держала высоко. Плечи развернуты. В походке уверенность. Лия. Сильная Лия.
Остальные смотрели вслед процессии, пока она не скрылась за углом. Еще долго после их ухода Кзума видел кривую усмешку на губах Лии, слышал ее вызывающий смех. Элиза ушла… А теперь и Лии не будет.
Свет следовал за тьмою, а тьма за светом. Уже сколько дней так продолжалось. Время потеряло смысл. Все было нереально, а поверх этих нереальностей было небо, и земля, и люди. Люди ели, работали, спали, пили. Люди не изменились. Они ссорились и дрались, смеялись и любили. А миру будто и не было до них дела. И людям до мира — тоже. Огромная земля — говорят, она круглая, как шар, — катится своим путем. Элиза ушла, а земля катится. Папаша умер — а она катится. Лия в тюрьме — а она катится. Как это может быть? Почему? Кому есть дело до людей?
Кзума остановился и закурил. Бросил спичку, посмотрел на луну. Луна была круглая, большая, быстро двигалась к западу. Близилось утро.
Он шел с работы. Пробовал думать о работе, но мысли все возвращались к Лии. Он был в суде, когда разбиралось ее дело. Лия тогда стояла в загончике, куда вводили всех подсудимых. Она улыбнулась ему, и глаза у нее были спокойные, дружелюбные. А потом белый человек сказал, что ей надо идти в тюрьму на девять месяцев. И фотографию ее поместили в газете белых. А перед зданием суда какой-то юнец всем объяснял, что белые продают пиво и другие напитки, а в тюрьму их не отправляют. И еще сказал, что единственный способ обуздать владелиц незаконных пивнушек — это настроить пивных для всех чернокожих.
Почему, если Лия продает пиво, это плохо, а если белые — хорошо?
С того субботнего вечера, когда Лия ушла из дома под конвоем двух полицейских, все чувства у Кзумы притупились. Осталась только усталость. Усталость и много вопросов, которые обременяли мозг, потому что ответов на них он не знал. И спать было трудно, потому что усталости тела приходилось бороться с усталостью ума. Какое-то чувство было, но это было чужое чувство, оно не причиняло боли. Боли он больше не чувствовал. И комок не стоял поперек горла. И сердце не колотилось. Он без труда улыбался. Делал все то, что научился делать, когда пришел жить в город. Все как будто было по-старому. Но казалось — все это видишь чужими глазами и все это делает и обо всем этом думает кто-то другой. Что-то пропало. Что-то такое, что раньше было в нем, внутри него, все время. А теперь пропало.
Опора и Мейзи приходили к нему, пытались ему помочь. И пытались подбодрить его. Но в подбадривании он не нуждался. Он не был несчастен. Просто говорить с Опорой и с Мейзи было трудно, но они этого не понимали. Они думали, что он очень несчастен.
Ему не нравилось, что они к нему ходят, но просить их не ходить представлялось ненужной канителью, и он молчал, а они приходили. Пытались поговорить с ним, но не знали, о чем. А потом перестали приходить. В последний раз, когда Мейзи навестила его, она перед уходом стала в дверях и сказала: «Когда я тебе буду нужна, приходи ко мне, где я работаю. Опора живет там у меня. Мы будем рады тебя видеть». И ушла. С тех пор миновало уже много дней.
Кзума погасил сигарету, поглядел, как спешит луна. Подковырнул ногой ком земли и сел. Странно, как без Лии все изменилось. Дни сматывались в ночи, ночи в дни. Все до ужаса однообразно, утомительно. И он чувствовал себя чужим среди чужих. Вспоминал ту ночь, когда он подошел к дому, где когда-то жила Лия. Он тогда вышел из своей комнаты, всю дорогу шел медленно. И с ним здоровались, потому что он уже стал своим человеком в Малайской слободе, и он читал это в глазах встречных. И знал, что они знают про Элизу, ибо в Малайской слободе люди каким-то неисповедимым образом узнают все про всех. Случалось, кто-то говорил своему спутнику:
— Это Кзума, он работает на руднике. Его женщина бросила его. А сильная Лия, которую он любит как родную мать, сидит в тюрьме. И все случилось одновременно.
Так было и в ту ночь, когда он медленно брел по улице. Он свернул налево, потом направо, потом опять налево. И вокруг него были люди.
Он медленно брел по улице, где когда-то жила Лия. Улица та же. И дома те же. Потом увидел дом. Тот самый дом. Он почти увидел Опору у калитки, и Лию на веранде, и пьяненького Папашу на улице. Почти увидел Элизу, как она стоит рядом с Лией и улыбается, так что появились две ямочки и сверкают прекрасные белые зубы. Почти услышал беспечный смех Мейзи, увидел, как хрупкая маленькая Лина укрощает верзилу Йоханнеса. И вдруг видение погасло. На веранду вышла незнакомая женщина. Низенькая, круглая, как шарик. А следом за ней мужчина, хромой. Кзума быстро повернулся и пошел прочь. Больно было видеть, что в этом доме, где когда-то жила Лия, теперь живут чужие. Чужие люди живут в нем, и смеются, и спят, и разговаривают. Было больно, потому что этот дом много для него значил. Первый дом, в котором он спал, когда только добрался до города. Первый дом, где у него появились друзья. Дом, где он нашел Элизу. Где Элиза родилась. Дом, где с Лией жили Папаша и Опора, Лиин дом.
Кзума горько улыбнулся и собрал в кулак горсть песка. Большая луна спешила своим путем, а звезды бледнели. День быстро приближался.
Он услышал, как по камешкам хрустят толстые подошвы, и поднял голову. Кто-то шел к нему, кто-то крупный, но лица пока не разобрать. Кзума ждал. Когда тот приблизился, оказалось, что это — Рыжий.
— Эй, Зума! — окликнул Падди.
Кзума ответил, Падди подошел и тяжело опустился рядом с ним на землю. Вытащил из кармана пачку сигарет, извлек одну и протянул пачку Кзуме. Оба закурили. Кзума смотрел на белого человека и ждал, чтобы он заговорил. А Падди молчал, только смотрел вверх на небо и на луну.
— Что случилось? — не выдержал Кзума.
— Трудно сказать, — ответил Падди. — Когда человек болен телом, говоришь «у него то-то и то-то» и ведешь его к доктору, а доктор дает тебе лекарство и говорит «принимать столько-то раз в день и все пройдет», так?
— Да.
— Очень хорошо. А теперь возьмем другой случай, может быть, здесь ты что-нибудь скажешь. Если у человека болит душа, что ему делать? С этим к доктору не пойдешь.
— Тогда надо терпеть, — сказал Кзума, глядя на луну.
— Но эту мудрость проповедовали твои предки.
— То было давно, до того как пришли белые.
— Ну, а теперь, когда белые пришли?
— Теперь делать нечего.
— Даже бороться нельзя?
— Как бороться голыми руками против пушек?
— Ты меня не понял, Кзума, я не о такой борьбе говорю. Есть и другая борьба.
— Какая же?
— Ищи ее сам, Зума. Она должна родиться из твоих чувств, из твоей боли. Некоторые люди нашли ее. И ты можешь найти. Но сначала научись думать и не бойся своих мыслей. И если у тебя есть вопросы и ты поищешь вокруг себя, то найдешь и людей, которые на эти вопросы ответят. Но сначала ты должен решить, с чем ты намерен бороться, и почему, и чего добиваться.
— Почему ты, белый человек, так со мной говоришь?
— Потому что я, Кзума, в первую очередь человек, как и ты, а потом уже белый человек. Я вижу, что у тебя болит душа. Я с тобой работаю изо дня в день, и увидел твою болезнь, и понял.
Кзума удивленно воззрился на Падди.
— Ты говоришь, что понял, ты, белый?
Падди кивнул.
— И по-твоему, я должен говорить, что у меня на душе?
Падди снова кивнул.
Кзума молча смотрел вдаль. Падди ждал. Луна ушла далеко на запад. Звезды были еле видны. И эти двое, черный и белый, были как бы одни во всем мире. Ни признака жизни вокруг. Вдали высокие отвалы на фоне неба, а в другой стороне возвышаются дома Йоханнесбурга. В холодном утреннем воздухе — затишье. Словно весь мир затаил дыхание.
— Ты сказал, что понимаешь, — заговорил наконец Кзума, — но разве это возможно? Ты белый. Ходишь без пропуска. Не знаешь, каково это, когда тебя задерживает полицейский на улице. Ходишь куда хочешь. И не знаешь, каково это, когда тебе говорят: «Выйди. Здесь только для белых». Тебя бросает женщина, потому что с ума сошла от зависти к вещам, какие есть у белых. Ты Лию знал? Ты любил ее? Знаешь, каково это, когда у тебя на глазах ее на девять месяцев отправляют в тюрьму? Ты знал ее дом? Тебя туда впускали среди ночи? — Голос Кзумы окреп. — Говорила с тобой Лия, улыбалась тебе краем рта? Ты говоришь, что все понимаешь. А чувствовать все это, как я, ты можешь? Где тебе понять, белый человек. Ты понимаешь головой, а я болью. Болью сердца. Вот это понимание. Понимаю сердцем и страдаю от этого, а не просто думаю и говорю. Я-то это чувствую! Ты хочешь, чтобы я был тебе другом. Как я могу быть тебе другом, когда твои люди так поступают со мною и с моими?
Кзума встал.
— Ты прав, Зума, такого со мной не случалось, поэтому я этого не чувствую, но ты мне вот что скажи. Ты думаешь, черный человек все это чувствовал бы, если бы это не случилось с ним самим? И твой Йоханнес так же чувствует все про Элизу и про Лию? Он не любил Элизу. Возможно, он тебя жалеет, потому что ты его друг. Но к Элизе-то он не может чувствовать того же, что ты. Скажи-ка!
— Йоханнес черный, как я, и он знает, что Элиза бросила меня из-за белых, и что Лия в тюрьме из-за них. Когда он трезв, на сердце у него великое горе, потому что он это знает.