Перед взволнованными глазами старого агронома и Татурова широко, до горизонта, лежали поля «Горных орлов». Запаханная навек Волчья грива с серым дурнотравьем превращалась в «золотую хлебную чашину». На оплодотворенной трудом земле разливались зеленые пожары — рождали большие надежды.
Первого мая у Адуевых собрались друзья. Не было только Дымовых: отец и дочь уехали за плодовыми саженцами, но непонятно почему запоздали в пути. Селифон понимал истинную причину «запоздания» Анны Васильевны и не огорчался. Но его смущало, что отсутствием Дымовых на их вечеринке не огорчается Марина. «Узнала, рассказали. Может быть, и хорошо, что узнала, по крайней мере, таиться не придется».
Из кухни, где готовили Христинья Седова и вызвавшаяся помогать ей Пистимея Петухова, наплывали вкусные запахи, слышалось шипение масла на сковороде.
Марина то появлялась среди гостей, то уходила в кухню.
И каждый раз, входя в комнату, Марина чувствовала на себе взгляды гостей. Они смущали и радовали ее. В этот вечер, как никогда, она сама ощущала переполнявшую ее любовь.
Селифона тоже смущало и общество директора совхоза Ганзы, с которым он привык иметь дело только по работе, и впервые надетый галстук, и то, что у него, как у всех Адуевых, от деда до отца, которого Селифон хорошо помнил, в моменты волнения кровь с силой бросалась к шее, к щекам…
Селифон повернулся к зоотехнику Каширину, и через минуту у них закипел спор, начатый ими давно и всякий раз возобновляемый при встрече.
Марфа Даниловна сидела рядом с Аграфеной Татуровой.
Яркая красота радостно оживленной Марины поражала сегодня даже и Обухову. Она видела, как появление Марины в комнате словно притягивало к ней глаза гостей.
И только, не замечая никого, спорили Селифон и Каширин. Обухова смеющимися глазами указала Марине на них.
— Попробуем растащить петухов, — шепнула она подруге. — Наши собрания и даже споры всегда почему-то носят сугубо деловой характер.
Прищурившись, Обухова смотрела на Селифона и Каширина. Оба показались ей очень похожими друг на друга и очертаниями крупных голов, и ростом, и широкими плечами.
— Думаю, что совсем, совсем недалеко то время, когда мы не только на первомайской встрече, как сегодня, но и на общих собраниях будем спорить о новой книге, о музыке, о любви, — Марфа Даниловна взглянула на Марину и улыбнулась понятной только им двум улыбкой.
Марина шутливо встала между мужем и зоотехником.
— Я их растащу сейчас, — засмеялась она и, взяв голову Селифона в свои руки, повернула в сторону женщин.
Селифон вместе со стулом повернулся к Обуховой.
— Плясать кочу! — встал грузный Ганза и двинулся к Марине.
— Нет, нет, погодите, Андрей Антоныч! Слово! Прошу слово! — Обухова, смеясь, подняла большую полную руку.
Все гости повернулись к ней.
Ей, как и Марине, хотелось, чтоб эта первая их вечеринка удалась, и Марфа Даниловна искренне решила помогать подруге весь вечер.
Но еще перед приходом гостей ей пришлось срочно оказать Адуевым помощь.
Селифон хотел по случаю торжественного дня надеть новый московский костюм. Все шло хорошо, пока он не стал завязывать галстук, но как ни завертывал, как ни перекладывал он из руки в руку плывущий меж пальцев галстук, непременно получался простой узел.
— Будь ты проклят! — обозлился Селифон и в десятый раз стал складывать на щепоти новую комбинацию.
Марина заглянула в дверь и кивнула подруге. Адуев, сбочив голову, обмотал по белому воротнику сорочки галстук и, задумавшись, держал его под подбородком, не зная, в какую сторону и как наложить одну половинку галстука на другую.
Женщины ворвались к нему.
— Попался, варвар, а еще хвастался! — закричала Марфа Даниловна.
Она отобрала у смущенного Селифона галстук, переложила его с ладони на ладонь и, перекинув концы, неуловимо быстрым поворотом пальцев затянула красивый продолговатый узел.
— Хоть на выставку! — оправляя воротник сорочки, похлопала она Адуева по жесткому, сильному плечу.
— …Плясать кочу! — настойчиво повторил подвыпивший Андрей Антоныч и уставился на Марину.
Иван Лебедев, сидевший рядом с дочкой директора Эмилией, игриво перебирал лады баяна, но Обухова попросила:
— Попляшем чуть позже! Давайте лучше поспорим о любви, о красоте, о жизни…
— Ну, с отвлеченными разговорчиками о прекрасном можно подождать, товарищ начальник политотдела. Над нами не каплет. И о любви в наши горячие дни ровно бы не того… — полушутя, полусерьезно возразил ей Вениамин Татуров.
— Да, и о любви! — повторила Марфа Даниловна. — И стыдиться любви нечего. Стыдно, когда не можешь, не умеешь любить… Да, о музыке! О новой книге… Вот свалим с плеч дьявольские заботы о куске насущном, — а это ведь не за горами, — и тогда все это придет, станет потребностью миллионов людей. Облегчая труд, — Марфа Даниловна обвела присутствующих взглядом, — мы раскрепощаем человека для возвышенных духовных наслаждений, — невольно впадая в тон пропагандиста, загорячилась Обухова.
Вениамин Татуров слушал Марфу Даниловну, упрямо втянув коротко остриженную круглую голову в могучие плечи. Еще на демонстрации, после речи начальника политотдела, он понял, что ему, секретарю черновушанской ячейки, многому надо учиться у ней. Однако он, сам того не сознавая, репликами Марфе Даниловне хотел как-то восстановить поколебленное спокойствие своей души.
— И все-таки, товарищ Обухова, нам полезнее сейчас производственное совещание о выпойке телят, например, чем отвлеченные разговоры о музыке, о литературе, — тем же полушутливым тоном упрямо перебил Вениамин Обухову.
Марфа Даниловна повернулась к нему. До этого она все время смотрела в сторону Марины и Селифона. Круглоголовый, богатырски широкий Вениамин заинтересовал ее своим упорством.
— Я ведь, кажется, говорила о ближайшем будущем? — начала она вопросом, и так как взгляд ее опять перебежал на Адуева, то Селифон утвердительно кивнул ей головой. — Вспомните, что говорил Энгельс о появлении железа. Железо дало ремесленнику орудия такой твердости и остроты, которым не мог противостоять ни один камень. Но все это не сразу… Каменное оружие исчезало медленно. Но движение вперед совершалось неудержимо… А разве сейчас по отдельным, как будто бы даже мелким фактам нельзя разглядеть будущее? Да хотя бы ваш полевой стан с чистыми простынями… Разве это не говорит о том, как изменится быт колхозника завтра? Или вот этот ваш шкафчике двумя-тремя десятками книг и брошюрок, — разве это не признак, что в нашей деревне растет своя, новая интеллигенция и что уже через год мы с вами будем спорить об ином и по-иному?..
Марина внимательно слушала подругу. Слова Марфы о полевом стане и ее частое обращение к Селифону она восприняла как похвалу мужу.
— Ну, а вы о чем спорили с товарищем Кашириным? — меняя разговор обратилась Марфа Даниловна к Селифону, по-прежнему дружески улыбаясь ему.
Каширин, все время напряженно ожидавший продолжения спора, вздрогнул.
— Борис Борисыч за узкую специализацию и против многоотраслевых колхозов.
Но зоотехник поспешно заговорил сам:
— Кустарничество, близорукость, баловство…
По начавшемуся движению среди присутствующих Обухова поняла, что спор «о выпойке телят» действительно интересует сейчас больше — и совершенно законно — всех собравшихся, чем отвлеченный, как сказал Татуров, разговор о будущем.
Герасим Андреич, Станислав Матвеич, Вениамин Ильич и Иван Лебедев снова подвинулись к Адуеву и Каширину.
— Вот на Кубани, например, пшеница, в Дании — молочный скот. Но зато уж это пшеница, скот! — Каширин одобрительно тряхнул кудрявой головой и посмотрел на слушателей широко расставленными карими глазами.
Чутьем хозяина-практика Селифон понимал заблуждение Каширина, страстного фанатика животноводства.
— И все-таки я с вами не согласен, — убежденно сказал Селифон и покраснел, чувствуя на себе пытливый взгляд Марфы Даниловны. — Мне кажется, что вы не учитываете одного: живых людей в колхозе, бывших крестьян, их склонностей, навыков, приобретенных ими до колхоза. Их любви к скоту, к земле, к пчелам… к охотничьему промыслу.
— Так его, Селифон Абакумыч, — не выдержала Обухова.
Адуев боялся, что он начнет волноваться и не сумеет доказать Каширину и всем присутствующим то, что ему самому было совершенно ясно. Он вскинул глаза на стоявшую сзади него Марину, опершуюся на спинку стула, на котором он сидел, и прочел в ее глазах восхищение. Она, казалось, говорила ему: «Какой ты у меня!..»
Марина действительно гордилась своим мужем, который так серьезно возражал ученому зоотехнику.
Адуев помолчал немного, выбирая более доказательные примеры.
— Ведь мы же в одной нашей деревне соединили вечных пасечников, животноводов, мараловодов, охотников-промышленников, хлеборобов. А вы всех их хотите заставить разводить кроликов, например, Мне кажется, что, рассуждая так, можно бы какой-нибудь город и всех до одного жителей в нем заставить гнать скипидар… — сознательно утрируя мысль противника, перешел от обороны к наступлению Адуев.
Каширин не выдержал:
— А государственный план? А почему огромные цехи рабочих могут вырабатывать один и тот же винт или деталь?
Селифон ждал этого возражения. И когда сам он думал раньше о планировании социалистического хозяйства, о выгодности специализации, то ему казалось, что Каширин в какой-то мере, может быть, и прав. Но лишь только он подходил к делу практически, как тотчас же набирались тысячи возражений.
— Нет, такую штуковину в нашем колхозном хозяйстве проделывать бессмысленно, — ощущая теплую руку жены на своем плече, уверенно возразил Селифон. — Пчелы, пушной промысел, скотоводство, мараловодство, земледелие, садоводство — все вместе. И никуда нам от этого сейчас не уйти. Нельзя же в нашей деревне создавать еще особые пчеловодные, мараловодческие карликовые колхозы. И нельзя, занимаясь животноводством, не пахать. А куда мы денем труд подростков, как не на сбор очень ценного кедрового ореха? Как ублаготворить страсть промышленника к охоте? Тоже, значит, колхоз охотников?.. Другое дело, что каждую из этих отраслей вести нужно культурно и прежде всего любить ее, как любите вы, Борис Борисыч, зоотехническую свою науку, своих быков, коров, — решил скрасить Селифон очевидное для всех поражение его собеседника. — А что касается…