Татуров склонился над столом и записал в конспект:
«Мечта — вот что помогает работе. Во всяком деле мечта должна быть впереди: она удесятеряет силу человека. Но мечтать надо по-большевистски. Примеры: мечты Ленина о ста тысячах тракторов, об электрификации стали реальностью».
Конспект закончил к двенадцати часам. Спать не хотелось, но голова была тяжелой. Керосин выгорел, фитиль чадил.
«Через годик-другой мы тебя выбросим, вонючку…»
На постели разметалась спящая Аграфена. Одеяло сбилось, на сторону, заплетенная на ночь длинная черная ее коса опустилась до полу. Вениамин тихонько подошел к постели, поднял косу, укрыл спавшую жену до подбородка и открыл раму. Комната наполнилась морозной свежестью. Татуров сделал несколько гимнастических упражнений: грудь, глубоко вбиравшая свежий воздух, при каждом вдохе наполнялась бодрящим, щекочущим холодком. Усталость точно ветром сдуло.
Вениамин долил лампу, закрыл окно и решил пополнить конспект.
В тетрадку записал:
«Волчья грива — тракторы — город. Агроном Дымов — наука — город. Новые, высокодоходные породы скота — наука — город».
«С примерами вдвое легче понять самое сложное. Это так же ясно, как то, что вдвойне лучше работать, если чередовать занятия над книгой с легкими физкультурными упражнениями».
Татуров вел беседу и внимательно наблюдал за слушателями. Он безошибочно понял, что пора переходить к примерам.
— Давно, дедам за память, забегали в эти места наши предки-раскольники. Я слышал от стариков, как это происходило…
Бритый, с резко очерченным подбородком, с выпуклым сильным лбом, в военной гимнастерке, в хромовых сапогах, секретарь парторганизации колхоза «Горные орлы» Татуров рисовал своим слушателям картину, как заселяли Алтай бородатые раскольники. Селифон смотрел на секретаря и думал:
«Как он непохож на сермяжных начетчиков кержацких молелен, с заплечными котомками дониконовских книг, проповедовавших «миробытие антихристова времени»!
— …Горы, леса, топи. А дождь льет, следы смывает, трава вслед поднимается… Ликует душа раскольника: «Значит, поживем!..»
Вениамин замолк. И тот же Кузьма Малафеев с веселыми глазами радостно подхватил удачно приведенный секретарем пример.
— И я, Веньямин Ильич, слышал, сколь скрытно, как тараканы в щели, жили наши сродственнички-раскольники. Все справедливо. Дорог не делали, звериными тропами пользовались. Каждой порожистой реке, каждой топи радовались. А как заметят, что их выследили, жгли избы и уходили еще глубже в леса и горы. Вот-то было житьишко…
Селифон закрыл глаза и ясно представил себе потаенную жизнь людей, забегавших в безвестную глушь, так непохожую на теперешнюю Черновушку, проложившую шоссейную дорогу через горы и топи, мечтающую о строительстве гидроэлектростанции, о большой библиотеке.
От неожиданного перехода Татурова к знакомому примеру все оживились, и все, что потом рассказывал секретарь о развитии железных дорог и авиации, уничтожающих препятствия к тому, чтоб колхозник мог пользоваться в городах сокровищами науки и искусства, воспринималось легко, точно мост перекинул он от одного раздела темы к другому.
— А ну, Грунюшка, помоги, — сказал Вениамин Ильич, обращаясь к комсомолке.
Груня, вся разом просиявшая, вытерла платочком губы, подошла к Татурову и устремила на него черные, в длинных ресницах, девически чистые глаза.
Она любила «помогать» Вениамину Ильичу в его беседах. Редактор колхозной стенной газеты, Груня Овечкина считала своей святой обязанностью знать каждую тему лучше всех остальных комсомольцев. За необыкновенное усердие в политучебе Груню Тату ров шутя называл «мой помощник».
— Скажи-ка ты нам, Груня, что будет построено в крае в этой пятилетке?
Щеки девушки вспыхнули нежным румянцем. Отчетливо произнося каждое слово, она перечислила основные заводы и фабрики.
Окинув победным взглядом секретаря комсомольской ячейки Трефила Петухова, Груня пошла к столу и села рядом с хозяйкой.
Во время беседы Вениамину Ильичу помогали и другие комсомольцы. Они то читали за него выдержки и объясняли, как надо правильно понимать их идейный смысл и значение, то прикалывали к стенке различные диаграммы, то под его диктовку писали примеры, цифры.
Внимательно наблюдавшего за беседой Селифона Адуева поразило разнообразие примеров, помогающих раскрыть сложную, трудную тему со всех сторон.
Вениамин Ильич продиктовал новый пример:
— «Фермер Кейнс из штата Айовы продал в Чикаго на рынок теленка весом в 100 фунтов по 2 цента за фунт.
Кейнс должен был получить за него 2 доллара, но расходы по продаже составили:
Перевозка на грузовике — 50 центов
Железнодорожный фрахт — 45 центов
Сборы на скотопрогонный пункт — 25 центов
Комиссионных — 55 центов
Фермерскому кооперативу — 20 центов
Итого — 1 доллар 95 центов
А теленка — как не было!»
Со слов Рахимжана ребята записали довоенный годовой пастушеский заработок и рядом количество хлеба, мяса, меда, овощей и денег, полученных им в этом году на трудодни.
«Вот почему идут коммунисты без зову к Татурову на учебу: интересно, не скучно», — подумал Селифон.
А Вениамин Ильич уже говорил об электрификации:
— Большевики умеют дальше и лучше видеть будущее. Мы мечтаем о строительстве гидроэлектростанции. Секретарь райкома товарищ Быков говорит о том же, наша Черновая не дает ему покоя. Грош нам будет цена, если эту мечту мы не обратим в жизнь. Мы должны заставить Черновую пахать нашу землю, молотить наш хлеб, пилить наш лес, доить коров, стричь овец на фермах, варить нам пищу, стирать наше белье, освещать, обогревать наши дома, двигать моторы наших ремонтных мастерских, работать так же исправно, как работают сотни наших людей, тысячи человеческих рук. Если мы хорошо подготовим народ, на стройку электростанции пойдут не только все мужчины, но и женщины, и старый, и малый…
Ровный, спокойный всегда Вениамин Ильич сильно переживал то, что рассказывал. Это было заметно по его лицу.
— Кто скажет, что мы не сумеем оседлать реку вот этими нашими руками? — Вениамин Ильич выкинул широкие в кисти руки и потряс ими.
Аграфена перетирала стаканы и, затаив дыхание, слушала, что говорил ее Веня.
Наконец Вениамин Ильич поднялся и сказал:
— Однако хватит на сегодня…
Но еще долго не расходились. Вновь всем ближайшее будущее казалось заманчивым, как путешествие в сказочную страну.
Размечтавшиеся вслух комсомольцы говорили, что они на обоих Теремках поставят по огромной мачте и укрепят на них прожекторы такой силы, что свет их будет виден на сотни верст, что через пятилетку они будут летать на самолетах в Москву на все футбольные матчи.
Уже на улице, когда попрощались и стояли, не желая расходиться, к Трефилу подошла Груня и сказала:
— А ведь здорово: в Черновушке гидростанция! Теперь лопаты бы нам, а? Я бы, кажется, Теремок срыла…
Праздник Октябрьской революции в этот год праздновали в Черновушке необычно. С пятого на шестое ноября оттеплело, и снова повалил густой, мягкий снег. За ночь снегу выпало до полубока лошади.
Председатель сельсовета Кирилл Рожков собрал срочное заседание президиума.
— Как быть? Ежели еще хоть немного снегу добавит, сорвет демонстрацию: поутопим мы в снегу наших пионеров…
Адуев предложил проводить манифестацию на лыжах:
— В каждом дворе, худо-бедно, по три пары лыж имеется. Уж веселья будет!..
План Селифона был принят.
И действительно, более величественное и необычное для черновушан зрелище трудно было представить, когда сотни лыжников, колхозников и рабочих и служащих совхоза, в колоннах, с флагами и плакатами, под музыку двинулись к площади.
Собрались у братской могилы, увешанной свежими венками.
По пробитым лыжницам вслед за взрослыми подкатили школьники. Чтобы не заморозить ребят, речи решили перенести в клуб, на торжественное заседание.
С детства привыкшие к лыжам, горноорловцы чувствовали себя прекрасно. И только кубанцы-новоселы, сбившись в один ряд, чувствовали себя на «чертовых полозьях, як курица на воде».
Зато в клубе они оправились и сидели гордо и уверенно на первых скамейках, рядом со своими женами, статными, чернобровыми и белолицыми — «каждую хоть в Москву на выставку», — говорили о них в публике.
На трибуну Адуев вынес плакат-диаграмму. Речь его была необычной. В сравнительных иллюстрациях, понятных даже неграмотным, был показан рост пахотной площади, поголовья скота, ульев, маралов. Конеферма была изображена только что родившимся жеребенком, плодово-ягодный сад — крошечной яблонькой.
— У нас есть водопровод в скотных дворах, но нет еще электричества в домах. Мы — словно бы щеголь в шляпе, но в опорках. И мы с совхозовцами, — Адуев посмотрел в сторону Марфы Даниловны, — в будущем году ставим вопрос о постройке гидростанции. У нас есть библиотека, — привел еще пример Адуев, — но в ней мало покуда настоящих книг, которые выращивали бы душу человека, учили бы его мыслить, для кого и для чего работает он. В этом году мы приобрели три грузовых автомобиля. Заветная дума покойного Дмитрия Седова осуществилась. Мы подымаемся в зажиточные колхозы. И мы радуемся не большому еще, но уже все-таки растущему нашему богатству. Но давайте радоваться и подъему в сознании людей. Например, всем вам известный заведующий конефермой Рахимжан Джарбулов…
Старик, сидевший в президиуме, испуганно вскинул глаза на председателя и, невнятно шепча что-то, спрятался за спину Дымова, сидевшего рядом с ним.
— Так вот, еще тогда, когда у нас не было конефермы, Рахимжан Джарбулов высказал большую государственную мысль: «Буржуй подымется, бай подымется — на ком бить буржуя будем?» Слова эти прожгли меня насквозь. А немного позже почти то же я прочитал у нашего великого пролетарского писателя Горького. Рахимжан Горького не читал, но умом и сердцем понял все, как нужно. И я подумал, что каждый час все мы должны работать, как на току перед грозой. Как если бы знали, что напасть на нас могут завтра! И разве это не показательно, товарищи, когда думы простых людей