[45].
А тут Уляша и Миша Кадашовы, которые и так каждый день садятся с ними за стол, и пионеры — их она всегда встречает на конеферме.
Празднично-торжественный Рахимжан, в новом халате, в расшитой золотом тюбетейке, выдвинул все ящики пузатого комода и вытаскивал из них кульки со сладостями.
Раскрасневшиеся, нарядные пионеры с явным любопытством следили за приготовлениями хозяев. Робега раскладывала сладости по тарелкам, разливала крепкий, душистый чай по фарфоровым пиалушкам.
Лица стариков сияли таким счастьем, такое довольство и радушие светились в их глазах, что казалось, угощают они не пионеров школы, а дорогих своих детей, неожиданно вернувшихся в отчий дом после долгой разлуки.
— Миша! Ой, карагым-чарагым,[46] кусай сахар, праник, кампет кусай. Ой, Уляша! Урук кушай, кышмыш кушай, миленький дошка…
Рахимжан на правах домохозяина не притрагивался ни к чему, а все подкладывал и подкладывал ребятам лакомства на тарелки да пощипывал реденькие волоски на подбородке.
— Мясо тащи, — приказал он Робеге, как только ребята покончили со сластями и чаем.
— Мало-мало размочил бруко — мясо корошо ляжет…
Наевшиеся досыта пионеры переглянулись. Чуть заметные искорки мелькнули у них в глазах, но Робега уже ставила перед ними и мелко искрошенное, ароматное баранье мясо и крепкую, янтарную шурпу[47] в крошечных пиалушках.
— Кушай, Петушка! Кушай, Болодя. Мили гость дорогой, чем богат, тем рад… — Старая Робега просительно заглядывала в глаза пионерам, умоляя ребят непременно съесть все, «не оставлять зла», «не обижать хозяина»…
Кушанья были так вкусны, что ребята принялись за них и «не оставили на тарелках зла, не обидели хозяев»…
К концу угощения растроганный старик решил побаловать своих гостей музыкой и пением, как это делалось в самых богатых казахских домах.
Он снял со стены домбру с жильными струнами. Сел на коврик, подогнул под себя ноги калачиком и быстро-быстро затренькал по струнам: казалось, ветер качнул серебряные колокольчики, и они закачались, зазвенели.
Потом, прижав быстрыми пальцами залощенную узенькую шейку домбры и смежив глаза, запел, поднимая все выше и выше гортанную ноту: «Оо-оо-о-ый дааа-а-ый…»
Но когда-то сильный, звонкий голос его сорвался, и старик закашлялся. Кашлял долго, до красноты в лице. Потом отбросил домбру и опустил голову.
Ребята кончили есть и поблагодарили хозяев. Робега убрала со стола, а Рахимжан все сидел задумавшись.
— Дедушка Рахимжан, расскажи нам сказку, — попросила самая старшая и бойкая из пионеров Уляша Кадашова, любимица старика.
Рахимжан поднял голову и улыбнулся ребятам.
— Казахский закон — гость большой человек, скажет: на голову стань — хозяин на голову станет; садитесь рядышком, слушайте сказку.
Пионеры окружили его. Старик усадил двенадцати летнюю сиротку Уляшу на колени, обнял и, полузакрыв глаза, нараспев заговорил:
— «Жил-был богатырь. Шибко трудился он для своего народа. И прогнал он злого-презлого царя, который обижал бедных людей… Работал — ночи недосыпал, все учил бедный народ по правде жить.
Земля наша самая богатая на свете, самая красивая на свете. Прогнанные баи, буржюи подкрались к нашей земле, хотели захватить ее, чтоб бедный народ бараньим рогом загнуть…»
Рахимжан посмотрел на присмиревших ребят, внимательно слушавших его. В глазах пионеров ему показался испуг. Переполненное счастьем и нежностью сердце старика затрепетало.
— Не бойтесь, ребятушки, дальше слушайте, — ободрил он пионеров. — «Собрал богатырь русских солдат, казахских джигитов, собрал храбрых алтайцев, разни-разни бедный честный человек собрал и пошел воевать с буржюем.
Испугались буржюи храбрецов и побежали. Но вот беда — одних разобьют они, а другие снова лезут. Других разобьют, а третьи снова, как змеи, ползут на нашу землю…
Вот так и воевал богатырь, пока всю нашу землю от буржюев не очистил.
А великий богатырь — всему бедному народу отец родной — все работал и работал день и ночь, все работал, потом надел на плечи крепкую сыромятную сумку, наложил ее доверху маленькими книжечками, взял в руки березовый суюл и пошел по земле учить людей, как работать, как жить, чтоб у всех бедных людей на свете было счастье.
Однако книжечки в сумке у него были не простые, и написано на них всего только четире заветные буквы.
И давал он их не всякому. Посмотрит человеку в глаза и всего его, со всем потрохом, наскрозь увидит. Шибко честный, шибко рабочий человек — даст. А лодырь, плут — не даст. Но если даст он ее старому, старый молодым становится: никакой работы, никаких баев, буржюев не боится. Силы у старого на десять человек прибавится… Молодому даст — молодой шибко терпеливым сделается, шибко умным сделается, как будто много-много прожил он на белом свете.
Счастливым, добрым с его книжечкой человек сделается, веселым сделается: песни петь ему охота. Работает, а сердце поет. Отдохнуть сядет, а сердце опять поет, как каратургай[48].
И все эти люди с чудесными его книжечками становятся братьями всех честных людей на земле. О всех бедняках пекутся, как о родных детях.
Много, лет ходил мудрый отец всего бедного народа, много книжечек роздал, много счастливых, сильных, веселых людей сделал, а сумка все полная.
Узнали про это дело баи. Буржюи шибко рассердились, убить задумали умнейшего великого богатыря. Черную бабу злую-презлую отыскали, мултук[49] ей дали, велели застрелить богатыря»…
Рахимжан снова остановился и посмотрел на пионеров.
— Не бойтесь, ребятушки, еще слушайте. «Ничего не вышло у них: не берет пуля великого богатыря. Дальше и дальше шагает он. И вот, дошел он до наших алтайских гор. Но совсем аксакалом[50] стал, шибко пристал. Березовый суюл истерся, с ложку сделался. А горы высокие. Но знал он, что живут там бедные-бедные пастухи и пасут они чужой скот. Летом и зимой с конями. Куда пастух от коней? Где конь пасется — там и пастух живет. Без пастуха волк коней пасти будет, медведь коней пасти будет.
Буран, мороз, пастух с конями спит, луна ему спину греет…
Шибко он жалел алтайских пастухов. Шибко хотелось ему сделать их молодыми, умными, веселыми.
Взвился горным орлом богатырь и полетел быстрее ветра. Летит — тайга клонится, как трава. Горы подгибают макушки. И куда ни глянет он — зацветают там сады, реки, как конь на узде делаются, моря подбегают к горам.
Увидели это баи-буржюи, разозлились на богатыря, как псы: принялись лаять на него.
Но можно ли богатыря испугать?!
Сколько грязных чапанов[51] ни поднимай, разве можно солнце закрыть от людей?
Сколько на солнце ни лай, разве можно солнце испугать?!
Прилетел к пастухам, сел на вершину Белухи и увидел всю нашу алтайскую землю.
Увидели его казахские баи, алтайские баи, русские буржюи и разбежались в разные стороны.
И стал богатырь свободно ходить по горам и раздавать красные книжечки и пастухам, и охотникам, и пахарям.
И у нас на Алтае старые люди стали делаться молодыми. И Ракимжану дал он красную книжечку с четире буквы.
И положил ее Ракимжан возле своего помолодевшего сердца. И стал богат бедный Ракимжан. Зажил он в новом, теплом доме с большой печкой — двум на ней в мороз лечь можно. И выращивает Ракимжан коней, быстрых, как маралы…
И в горах люди стали счастливыми.
И вернулся он к себе в красную юрту, где есть у него высокая-превысокая башня. И над той башней день и ночь горит огненная звезда. А в башне окошечко круглое, как бычий глаз. И из него виден весь народ на всем мире.
И стала тихая красная юрта, где отдыхает великий богатырь, сердцем земли. И люди со всего света потекли к ней, как ручьи. И нас с вами видит он, ребята, и радуется, что мы счастливы. Богатеет наша земля. Спокойно спит в красной юрте великий богатырь».
— Вы все знаете, как зовут его? — неожиданно спросил ребят Рахимжан.
— Ленин! Ленин! — хором закричали пионеры.
Селифон надел свой легкий, удобный для лыжной ходьбы тунгусский костюм и расшитые цветным стеклярусом унты, Марина — белый шерстяной свитер, лыжные штаны с завязками у щиколотки. На голову надела вязанную из козьего пуха шапочку с желтою кисточкой на макушке.
— Пойдем. До ребят мне хочется показать тебе любимые мои места охоты на косачей с чучелами.
Адуев привязал лыжные ремни к ногам жены, подал ей сухой, гладко обструганный пихтовый каек, закинул шомпольную винтовку за плечи, и они вышли.
Северный крутой склон Малого Теремка сразу же за деревней был безлесный, удобный для катанья на лыжах.
Селифон и Марина, обогнув Теремок у подошвы и все время забирая круче, углубились в старый березовый лес.
— Нажимай! — обернувшись, крикнул Селифон жене и замедлил движение.
Раскрасневшаяся Марина прибавила ходу. Узкие голубеющие следы лыжницы Селифона быстрее побежали ей навстречу. Широкая спина мужа уже совсем близко. Идти готовой лыжней легко, но шаг Марины короче, а толчок слабее, хоть и старается она изо всех сил.
«Не уйдешь, Силушка, догоню!..» — твердила Марина.
Селифон еще убавил ход. Вот он уже совсем близко. Бежать вдоль хребта с чуть заметным подъемом легко, но во рту уже сухо и в груди жжет.
«Все равно догоню! — подбадривала себя Марина. На подъеме она загадала: — Ежели догоню, значит, родится сын. И я ему скажу вечером…»
Еще за обедом ей неудержимо хотелось сказать ему о «нем».
Переодеваясь в лыжный костюм, Марина с новым чувством радостного, тайного любопытства смотрела на свое гибкое, нисколько не изменившееся тело.