— Товарищи! Артель «Горные орлы» совместно с активом неубранную площадь разбила на два поля. Их надо заскирдовать и сколько можно обмолотить для сдачи хлеба государству. С полос до гумен расстояние поровну. Ответственный распорядитель Герасим Андреич.
— А угощенье будет? — крикнули с рыклинской подводы.
— На похоронах и то бывает… — не удержалась Матрена Погонышиха.
— Егора Егорыча нашим бригадёром! — закричали с рыклинской подводы.
— Рыклина!.. Рыклина!..
Герасим Андреич вскочил на свой рыдван и, волнуясь, забрал в руки вожжи.
— Скорей управимся — скорей выедем за орехом и на промысел! — радостно прокричал Седов.
Герасим Андреич тронул лошадь.
Верховые взвихрили пыль по улице.
Рыклинцы с тревогой следили, как вслед артельщикам потянулись однорукий Кузьма Малафеев с дочкой, братья Ляпуновы с женами, Фома Недовитков с сыном-комсомольцем.
Телега Акинфа Овечкина тоже была полна присоединившейся к артельщикам молодежи.
— Фома! К нам! Фома Исаич! — кричали вслед Недовиткову, но он только махнул рукой и погнал лошадь рысью.
— Нечего время золотое тратить! Скорей ради бога!.. — умоляюще кричал Рыклину Емельян Прокудкин.
Егор Егорыч что-то шепнул на ухо младшему Селезневу, и тот погнал коня к рыклинскому дому внамет.
— Да бочонок, который поболе! Да подмолодит пускай! — кричал вдогонку Егор Егорыч и многозначительно посмотрел на мужиков.
Задержавшиеся розовощекие близнецы Свищевы, большие любители выпить на даровщину, переглянулись, придержали коней и пристали к Рыклину.
— Артельщики — они, конечно, тоже дружные мужики, не похаишь, и мы не против. Но… организма, она, проклятая, который раз смочки требует… — путано объяснил Елизарий Свищев.
— Она, мужичья-то организма, все равно что земля, обязательно смочки требовает, — тотчас же повторил брат Ериферий.
Никандр Стахеич Краснозобов, редковолосый мужик с желтым и дряблым бабьим лицом заливисто захохотал:
— Пу-дели вы лукавые! Ей-богу, пу-дели… Носом учуяли!
Рыклин, как и Герасим Андреич, встал на ноги. В левую руку он забрал вожжи, снял барсучью свою шапку, перекрестился на моленную и с места тронул застоявшихся лошадей в карьер.
— На ближнюю дорогу! — силился перекричать грохот рыдвана и стук копыт Прокудкин.
На повороте показались артельщики. Егор Егорыч хлестал лошадей вожжами. Ему казалось, что, обгоняя артельщиков на паре сытых своих гнедых, он навсегда втопчет в грязь Дмитрия Седова и всех их вместе с ненавистной ему властью.
— Голубчики, грабят! Грабят, соколики!.. — исступленно закричал он. Кони распластались, сделались словно вдвое ниже. Густые гривы их закинулись, трепеща по ветру, как крылья.
…Неубранное поле призывно желтело рядами скошенного хлеба. Часть сжатой пшеницы была составлена в суслоны.
Багровое выкатилось солнце из-за хребта и выпило росу на золотистом жнивнике.
Колыхнул ветер, обдал настоем спелого хлеба, полыни, богородичной травы, и жаркий день покатился над тихими, задумчивыми увалами.
Еще дорогой Герасим Андреич обдумал, как он распределит народ на поле. Он гордился огромным массивом артельных хлебов, новенькими веялками и лобогрейками, стоявшими на току: радовался богатству.
Петухов схватил в охапку своих ребят и сына Емельяна Прокудкина Ваньшу и толкнул их на двух не по-юношески хмурых братьев Ляпуновых.
— Смотрите же, не осрамите комсомольского звания, — пошутил он над ребятами, хотя отлично знал, что комсомольцев в Черновушке было только два — Никитка Свищев и Костюха Недовитков.
На плотно уставленный снопами пшеницы ток загнали двенадцать лошадей. Коногон, веселый широколицый Никитка Свищев, взмахнул длинным кнутом. Кони, загрузнув по грудь в хлебной елани, как в топи, скачками начали пробивать первый круг.
— О-лё-лё-лё-лё, лё-о-о! — закричал Никитка на все поле, опоясывая саженным кнутом отстающих меринов.
Сухой колос под копытами лошадей зазвенел, как в глубине порога звенит вода. Выщелкнувшееся из рубашки зерно точно дробью ударяло ребятам в лицо и падало на черный ток, желтое и светлое.
— Что твой боб! Глаз выстегнуть может… — гордился Седов полновесным наливным зерном.
Костюха Недовитков подбежал к Дмитрию.
— Дядя Митрий! Пока Никитка зерно выбирает, давайте начнем свою комсомольско-молодежную кладь с ближней полосы!
Не дожидаясь согласия Седова, ребята устремились к снопам.
Герасим Андреич, укладывавший снопы в скирду, не сразу понял, куда это побежали с тока ребята вместе с Дмитрием. Но когда увидел, что парни наложили на ручки граблей, как на носилки, по целой куче снопов и понесли к току, радостно закричал им сверху:
— Вот это придумка! Вот это комсомольцы!
Недоставало телег для возки снопов, и из-за этого с таким трудом собранный на помощь артели коллектив работал не в полную силу.
Седов начал вторую кладь рядом со скирдой, на которой стоял Петухов.
Ребята вперегонки подносили ему снопы. По укатанной до глянца, похожей на ремень дороге, поскрипывая, двигались к гумну возы. Золотая россыпь солому переливалась на солнце. Упавшие тяжелые горсти хлеба хрустели под колесом. Обгорелый, темный, как цыган, Фома Недовитков подбирал их и затыкал в воз.
— Как горсть, так и калач белого хлеба.
Маломощный середняк Недовитков в артель пока не шел, но всегда первый отзывался на помощь артельщикам.
— Не кому-нибудь — артели. Все там будем, только не в одно время… — загадочно улыбаясь, говорил он мужикам.
— Мужик ты неглупый, Фома, и знаю я, что наш, — наедине с Недовитковым говорил Дмитрий Седов. — Машины у нас есть? Есть! Советское государство нам помогает? Ну и иди, иди, пока просят.
Фома только мрачнел лицом.
— Опять, поди, с уговорами приходил? — спрашивал Фому Егор Егорыч и переводил разговор на шутку: — Когда девку за старика сватают, всегда золотые горы сулят…
Работая, Дмитрий Седов все больше и больше наполнялся радостным чувством. Радостно было слушать и звонкий голос коногона Никитки, и разумные слова Костюхи, и скрип тяжелых возов.
Дмитрий на лету подхватывал снопы, бережно укладывал их один к другому, как спеленутых грудных ребят.
Не замечал, как проходило время. Казалось, что работу только начали, а поварихи уже задымили на стану.
— Оголодали! — недовольно сказал он Герасиму Андреичу.
Усталости Дмитрий не чувствовал, хотелось только как можно скорей закончить с уборкой.
Вздумал было он сбегать и на первое поле к мужикам. Но при мысли о них вставал Егор Егорыч. Усилием воли Седов заставил себя думать о другом.
— Нет, ребятенки-то что делают! — не прекращая работы, сказал Седов председателю, указывая на молодежь.
Герасим Петухов слышал голос Дмитрия, но плохо воспринимал смысл его слов: непрерывный поток снопов падал к его ногам.
Лицо, шея его были красны, точно ошпарены кипятком.
Почерневшую от пота на спине рубаху Герасима обдувал ветер, и казалось — это он кружил разгоряченную голову запахами спелого хлеба и полыни.
Егор Егорыч сорвал с головы шапку.
— Грожданы! Почтенные единоличники! Как все вы смертельно справные мужики… как вам говорить нечего… — Егор Егорыч необычно запинался. — Как я ваш бригадёр… И вот словно бы мы сегодня с артельщиками заложились бежать конь по коню… По разлюбимому-любимому нашему коню — привольной одноличной жизни, которой деды и отцы наши честно прожили и нам завещали… — Егор Егорыч обтер возбужденное ездой лицо. — И вот как смертельно некогда нам длинные речи пущать. — Рыклин опасливо посмотрел на второе поле колхозников, и мужики все повернулись туда же, — то должны мы раз и навсегда нищету за пояс в работе заткнуть, чтоб и не рыпались они на своих собраниях… Для пущей же затравки мужичьего сердца я медовухи бочонок жертвую. И поставить тот лагун, — Егор Егорыч посмотрел на Евлаху Селезнева, — в снопы на бугре, на самом краю поля! Главный помощник мой — Никанор Аникеич Селезнев… — Рыклин указал глазами на носатого, злобно насупившегося старшего Селезнева, — будет выполнять самую тонкую, ответственную работу — вершить клади. И вот… — Егор Егорыч, подняв над головой шапку, резко махнул ею вниз и выкрикнул: — С богом, мужички!
Единоличники поспешно распоясались и побросали на край гумна шапки и зипуны.
…Два тока артельщиков на разных концах огромных полей казались охваченными пожаром. В пыли, как в дыму, носились люди, крутились лошади, слышались крики.
Рыклин лежал на увале, смотрел, как работали единоличники, и кипел от гнева. Его бесил мужичий азарт, вызванный им же. Рыжеголовый Емельян Прокудкин впереди дюжины рослых мужиков не ходил — бегал в дальнем углу поля. Золотая его голова взблескивала на солнце, как переспелая луковица.
«Что делают! Что делают, мериньё! Сами себе, собственными руками могилу роем… Не помоги — сгнил бы хлеб, под снег ушел бы… А теперь? Да они этим хлебом половину Черновушки с ума сведут, будь они прокляты!»
Рыклин медленно пошел к гумну и по дороге начал упрекать себя, что резко выступал на собрании против вчерашнего «батрака-гужееда» Седова:
«Дурак! Вот ты и дурак, Егор Егорыч, хоть ты и Соломон! Дернуло тебя за язык с смертельными овечками в стаде! И как он вобче меня с этим моим «смертельным» словцом подсек. Тоже с зубами, кривой черт! Отучать себя надо от глупой привычки. Второй раз высмеет, и, пожалуй, действительно тогда смертельно получится. Язык откушу, если хоть раз скажу еще это прилипчивое слово и если хоть раз еще на собранье перечить ему открыто стану. На твоем месте поддаться бы ему, конешно бы поддаться: «Так, Митенька, правильно, Митенька…» Но погоди, я тебе помогу, я тебя подсажу ножом на печку!»
Никанор Селезнев с клади кричал что-то Егору Егорычу.
Рыклин ускорил шаг.
— Они вторую начали. Вручную снопы… Пыль столбом… Засмеют теперь. — донеслось до него с клади.
Егор Егорыч перешел на дробную рысь.
«Обгоняют!.. На хитрости, на изобретенья!..»