При среднем росте Вениамин был так широк в груди и в плечах, что тянул около шести пудов весу. Но при этом подвижен и ловок: как-то в тайге, один на один, он связал полуторагодовалого медведя. В Красной Армии, где, как говорил Вениамин, «был прибит ему большой аппетит к жизни», товарищи по полку, знавшие необыкновенную его силу и ловкость, упросили командование разрешить Татурову побороться в цирке с известным киевским борцом.
Командование разрешило. Окруженный толпой друзей, взволнованных предстоящей схваткой, Вениамин с интересом смотрел на головокружительные полеты гимнастов под куполом цирка, танцы красивых, гибких, словно бескостных, балерин на канате, хохотал вместе со всеми над грубоватыми, смешными проделками рыжего клоуна.
Командир полка Первухин в антракте оставил жену, подошел к Татурову и указал на стоявшего рядом с выходом на арену огромного, толстого человека в бархатном малиновом халате. У великана было длинное лицо и тяжелая, выдвинувшаяся вперед нижняя челюсть.
— Вон твой противник.
Вениамин сразу же узнал борца «наитяжелейшего веса», портрет которого висел при входе в цирк. Это был Остап Забурун-Загоряйный, или «человек-гора», как звали его любители борьбы.
— В нем десять пудов весу. Справишься ли ты с ним?
Вениамин как-то даже весело сказал:
— Брюха много — скоро задохнется. Поборю, товарищ командир полка. Да и как не побороть! — Вениамин посмотрел на своих товарищей и еще веселее улыбнулся. — Он один, а вместе со мной весь полк будет бороться!
Борьбу первых двух пар борцов смотрели без особого интереса — все знали, что борцы эти выступают, чтобы заполнить номер программы, показать технику борьбы.
И вот коричневый от загара, обтянутый черным трико Вениамин Татуров на ярко освещенной арене против «человека-горы».
Цирк замер. Все штатные борцы толпой выдвинулись на арену и с любопытством смотрели на молодого неизвестного атлета с необыкновенно объемной даже и для борцов-профессионалов грудью и таким классически отработанным телом, что казалось — весь он сплетен из одних только мускулов и сухожилий. В плотно сжатой линии приподнятого в уголках рта чувствовались одновременно и веселость и воля.
И все-таки рядом с Остапом Забурун-Загоряйным Вениамин Татуров выглядел, как Давид рядом с Голиафом.
Борец был устрашающе огромен и толст. Выхоленное, тяжелое тело его было бело-розового цвета. Ширина спины, плеч, объем опустившегося живота так велики, что казалось — никакие руки не в состоянии даже и обхватить его. Остап Забурун-Загоряйный был в голубом трико. С высоты своего роста он смотрел на Вениамина Татурова, как на подростка.
Судья, известный престарелый борец, дал свисток, и борцы бросились друг на друга.
Казалось, молодой атлет в один миг будет схвачен длинными толстыми руками и вдавлен в упругую мякоть ковра… Но произошло совсем неожиданное: «человек-гора» с его страшными руками сам был схвачен и сжат точно в железные клещи. Гигант безуспешно пытался освободиться от вцепившегося в него противника. Впечатление было такое, что борец попал в стальной капкан, неумолимо сжимающий ему руки, бока, грудь. Под ярким светом огней лицо Забурун-Загоряйного стало угрожающе пунцовым, бело-розовое тело покрылось испариной и заблестело, точно окаченное водой…
Вдруг «человек-гора» захрипел так, что хрип его услышали во всех концах цирка.
Неизвестно, чем бы кончилось все это, если бы Вениамин не разомкнул рук и не отпрыгнул в сторону от борца. Онемевшие от напряжения зрители увидели, что мускулы толстых рук, спина Остапа Забурун-Загоряйного в тех местах, где держал их Татуров, были совершенно белыми и медленно-медленно наливались темной кровью.
Цирк точно закачался от треска ладоней, криков и восторженного топота ног. Борец, нагнув голову, снова бросился на увертливого, подвижного, как ртуть, атлета и вскоре попал в тот же стальной капкан. Но теперь Вениамин продержал своего противника «в объятиях» еще дольше. «Человек-гора» хрипел, качался из стороны в сторону, могучие его ноги начали дрожать. Когда же Татуров вновь отпрянул от своего задыхающегося противника, то угрожающе толстый борец не только не бросился на него, а сам, под оглушающий рев и неистовый свист зрителей, начал отступать на край ковра.
Тогда-то и началась та самая захватывающая часть борьбы, о которой долго потом вспоминали киевские болельщики.
Молодой атлет, почти вполовину меньшего веса, начал «гонять» по ковру панически обороняющегося «человека-гору».
От обильного пота, струившегося по телу Остапа Забурун-Загоряйного, голубое трико его почернело, болталось на нем, как тряпка. Казалось, за полчаса толстяк похудел на много килограммов. Он явно боялся быстрого, как барс, борца с железными руками, от объятий которого у него немели мускулы и трещали широкие кости.
И все-таки, сколь ни увертывался «человек-гора», тем же неожиданным броском Вениамин Татуров опять схватил его в свой «сибирский медвежий браслет», как об этом говорили зрители после борьбы.
Люди вскочили со своих мест. Напряженно ожидая скорого конца схватки, судья приложил свисток к губам. И «человек-гора» рухнул всей тяжестью десятипудового тела на ковер. Остап Забурун-Загоряйный был положен на обе лопатки неизвестным борцом, красноармейцем-сибиряком, на сороковой минуте борьбы.
После свистка судьи Вениамин вскочил с поверженного противника и, вскинув обе руки кверху, просиял улыбкой счастливого победителя.
Большому авторитету Татурова в колхозе в какой-то степени помогало, несомненно, и его физическое здоровье, всегда бодрый, подтянутый вид.
Два чемодана политической и сельскохозяйственной литературы, которые Татуров привез после службы в Красной Армии, как шутили некоторые черновушане — «в подарок Аграфене», были не просто прочтены им, а проработаны с большой тщательностью. Татуров очень скоро увидел прямую зависимость хозяйственных успехов, дисциплины труда в колхозе от политической сознательности его членов.
— За ручку он у нас никого не водит, но если кто сбивается с шагу или хоронится за чужую спину, тут уж у него нет ни свата, ни брата — подправит так, что второй раз не собьешься, не увильнешь, — говорили о нем черновушане.
Вернувшись домой из Светлоключанского совета, Татуров начал наверстывать упущенное.
— Вдвое больше нам надо теперь работать, вдвое умнее каждый день проводить. У Рахметова, о котором я вам говорил, не пропадало ни одной минуты зря. А тогда они в большинстве еще только разговаривали да тайком мечтали о социализме, а мы строим его.
На столе Татурова всегда были газеты, книги.
— Без пищи проживу не менее восьми суток, без газеты, без книги пропаду на третий день, — смеялся Вениамин.
Даже Селифон, несмотря на всегдашнее спокойствие и веселость Вениамина Ильича, испытывал перед ним иногда некоторую робость. В нем он видел человека, смотрящего далеко вперед, глубоко сознающего свою правоту. При нем он старался сдерживать свою горячность, походить на него упорством в чтении книг, так же, как он, не связывать инициативы других, не вмешиваться, а только помогать и направлять там и тогда, когда это было нужно.
После того как члены правления артели обсудили выгодное предложение директора совхоза, могущее в один урожайный год прочно поставить на ноги подорванное хозяйство колхоза, Вениамин Ильич вернул всех к прерванному вопросу:
— Теперь, когда мы имеем возможность чуть не вдвое расширить наш посевной массив совхозными тракторами за счет никогда не паханных увалов, грив и еланей, вопрос о семенах встает еще острее: не посеешь — не соберешь.
Вениамин Ильич старался держаться непринужденно, всем видом своим показывая, что вопрос этот не должен вызывать двух мнений.
— Распространяться, тратить время не стоит. Надо показать хороший пример беспартийным колхозникам, и тогда колхоз сам обеспечит себя семенами, без помощи государства. Я отдаю зерно, какое находится у меня в амбаре. Его там около полусотни пудов, десять пудов оставляю себе, — и Татуров веселыми глазами посмотрел на потухшее вмиг лицо жены. — Знаю, дома Груня спросит меня: «А как же сами? А из чего я лепешки тебе стряпать буду?..» Ну, я ей отвечу, как в том стихотворении Некрасова, которое называется «С работы». Только бы не обиться, давно я учил его… — И Вениамин прочел стихотворение с замечательными заключительными строками:
Ну, и без хлеба улягусь я, грешный,
Кинь под савраску соломки, жена!
Видите, больше о савраске беспокоился тот несчастный единоличный крестьянин, потому что конем кормился: пахал, бревна на нем возил. Ну, а мы не единоличники: на нас теперь тракторы будут пахать. «Стальной савраска» — в этом наше спасение. И вся наша забота теперь только о семенах… Об одних только семенах, товарищи. Вот и я отвечу своей Груне, — повертываясь к жене, невинно улыбаясь, закончил Вениамин Татуров: — А разве нам не хватит десяти пудов, Грунюшка? Зато осенью и государство накормим и самим вдоволь останется.
— Ловко он под тебя, Груня, подъехал, со стишком-то! — засмеялась Матрена.
Лишь только сел Татуров, Селифон и Матрена тоже попросили записать на семена зерно, какое имели в своих закромах, — по тридцать пудов.
Герасим Андреич, помявшись, с тяжелым вздохом записал десять пудов. Вениамин нахмурился, но промолчал, только как-то глуховато крякнул.
К столу подошла Христинья Седова и попросила записать все зерно, какое она имела, на семена.
— У меня его, мужики, мешка четыре, думаю, наберется. Когда наседку на яйца сажаешь, нечего яйца считать да ужиматься: клади сколь только может прогреть-вывести клушка. А тут она, земля-матушка, совхозными тракторами будет поднята. Осенью с лихвой возвратится, — сказала она радостно.
Герасим Петухов цифру «десять» против своей фамилии исправил на «двадцать», и обступившие стол черновушанские коммунисты облегченно вздохнули.
Коней до поскотины провожали всем колхозом. Так уж исстари заведено на Алтае — после весенних работ оставляют в деревне только меринов, а весь молодняк, кобыл, косячных жеребцов до первых снегов — на привольные пастбища, под присмотр опытного табунщика.