— Что волнуешься — это хорошо. Но что боишься, не веришь в свои силы — плохо. Если в озеро лезть да думать, что утонешь, — утонешь, — засмеялся Татуров.
Селифон знал, что счастливый и в семейной жизни и спокойно-уравновешенный Вениамин Ильич уже сделал свою утреннюю зарядку с гирями, позавтракал и, как всегда после гимнастики, находился в отличном расположении духа. Белоснежный подворотничок чистой, хорошо проглаженной гимнастерки плотно облегал толстую шею. Огромная грудь, вдыхая и выдыхая воздух, чуть колебалась. На бритом, гладком лице при смехе играли мускулы.
— Ты что же думаешь, Селифон Абакумыч, что ты один в колхозе? А мы? А честные колхозники? А ну-ка, давай для начала хотя бы планчик работы сегодняшнего дня вместе с тобой набросаем…
Но как-то так получилось, что сразу же перешли на общий и самый больной вопрос — об укреплении в колхозе трудовой дисциплины.
— Кончать надо с позорным обычаем «тянуть» людей на работу. Какое это дело, Вениамин Ильич, когда до завтрака бригадиры по селу чертыхаются, почитай, перед каждым окном! «Аксинья! Ериферий Мемноныч! Категорически приказываю ехать на поле!..» Охрипнешь, как цепной кобель…
— Селифон Абакумыч, я думаю, что ты одобришь мой совет, — негромко сказал Татуров, подвигаясь ближе к Адуеву и опасливо поглядывая на дверь.
Селифон понял Вениамина Ильича и плотно закрыл дверь на кухню.
— Мануфактуру, ботинки, сапоги, мы под кедровый орех получили. Народ обносился. Распределять товар поручим тебе и бригадирам. Сахар обещают прислать — тоже вам же распределение поручим. А списки обсудим на правлении…
— Лодырей — по усам, значит? — обрадованно подхватил Адуев, понявший тактику секретаря.
— Ты, Палагея Даниловна, получай, а ты, Аксинья, придешь, когда честно работать будешь, — засмеялся Тату ров.
И долго еще разговаривали председатель и секретарь о «поднятии авторитета трудодня», как выразился Вениамин Ильич.
— «Поднять авторитет трудодня»! — вслух повторил Адуев понравившуюся ему фразу секретаря. — Какие есть слова на свете! Все равно что выстрел «в яблочко», — засмеялся развеселившийся Селифон Абакумыч.
Тогда же они надумали, вместе сходить к Герасиму Андреичу Петухову.
Когда к Петухову пришли гости, он только что проснулся. Лицо его выглядело помятым.
— Приполз, можно сказать, на бровях вчера — так ему трудно досталось это свержение с председательства в рядовые колхозники, — тихонько сказала Адуеву Петушиха.
Заговорили о косьбе овса. И хотя Селифон и Вениамин хорошо знали, что овсы подошли и что пора начинать косьбу, Адуев сказал:
— Посоветоваться пришли к тебе: как ты думаешь насчет дальних полос, сеянных в первую горсть?
Поговорили.
— Как сто пудов с плеч сняли! То ли любота самому за себя ответ держать… — в конце разговора сказал Петухов.
— А мы вот снова опечалить тебя решили, — засмеялся молодой председатель. — Принимай бывшую мою бригаду…
По дрогнувшим бровям Петухова они поняли, что он доволен.
Стремительно созревали хлеба. Поднятые тракторами, обсемененные сеялками в сжатые сроки, поля подошли сразу почти на всем массиве.
Конец июля и начало августа выдались на редкость знойные. От земли, как от солнца, полыхало огнем большую половину суток. Горячий воздух маревом струился над полями.
Жара валила с ног даже птиц: как подстреленные, грачи лежали на верхушках стогов, раскрылившись, с широко разинутыми клювами.
Еще утром стебли пшеницы были буры, к вечеру они уже желтели, — не днями, а часами подходил хлеб к восковой спелости.
Селифон прискакал с полей и срочно собрал заседание правления с активом.
В выгоревшем, пропыленном пиджаке, пропотевший соленым потом, пропитанный запахами спелых хлебов и одуряюще-горькой полынной цветенью, Адуев выпил графин воды и не утолил жажды.
В ушах его все еще стоял сухой звон кузнечиков и тихий, шелковый шелест сухих колосьев.
Не остывший от возбуждения, он встал из-за стола:
— Страда подскочила много раньше, чем всегда. Чуть тронь легонький ветерок — и макушечные зерна колоса выскользнут из рубашки. А это значит: потеряем больше центнера на гектаре. Налети ветер покрепче — скрутит и положит тяжелые хлеба влоск. Тогда прощай добрая половина урожая…
Окна в комнате были раскрыты настежь, но жара стояла и здесь. Адуев расстегнул воротник рубахи, отер мокрый лоб с прилипшими, спутанными волосами.
Люди смотрели на него пристально. Адуев чувствовал, что его тревога за урожай передалась всем.
Подражая Вениамину, председатель стремился не горячиться, отбирал меткие, бьющие «в яблочко» слова, старался быть кратким.
— Надо смотреть вперед: нынче посевов у нас полтыщи га, а на будущий год будет их тысяча. По таким полям и такому подгону, как нынче, надежда на серп плохая. Вношу предложение: ко всем нашим сенокосилкам пристроить полки. И косить машинами. На поделку полков хватит сегодняшней ночи и завтра до обеда. С обеда начнем косовицу пшенички. Всю наличную силу, от мала до велика, бросим вязать. Заготовку вязок бригадирам обеспечить заранее. Две лобогрейки дает совхоз. Готовность полков к сроку беру на себя. Я кончил, — Адуев сел. По разгоряченному его лицу сбегали темные струйки пота.
Вениамин Ильич объявил, что трудодень в этом году, в переводе на деньги, только по меду, маральему рогу и молочной ферме обещает потянуть около восьми рублей. А хлеб, а пушнина, а кедровый орех…
— Одним словом, увесистый трудодень! Предлагаю нашим массовикам, — Татуров взглянул на комсомолку Груню Овечкину, — подробно осветить этот вопрос в стенновке. Думаю, что будет это не вредно, — Вениамин Ильич хитро прижмурился и тоже сел.
Черноглазая, красивая, как и ее отец, Груня Овечкина поспешно что-то чиркнула карандашиком в блокноте.
Председатель вручил бригадирам наряд на завтрашний день, график уборки хлебов на пятидневку и распустил людей.
Так началась страда.
Погонщики крикнули на лошадей. Машинисты нажали педали застрекотавших лобогреек и переоборудованных сенокосилок.
Полотна кос врезались в пшеницу. С полков машин полетели первые «горсти» на жнивник.
Люди приступили к вязке. Соединенный труд лошадей, машины и человека более чем в сто раз опережал серп даже в самых проворных руках жнеца.
На сброшенный с полка сенокосилки валок сухой пшеницы падала с раскрыленным осочным поясом вязальщица. Перехватывала валок по середине и, нажимая коленом, закручивала тугой сноп.
Со стороны казалось: быстро идут кони, уходят стрекочущие машины, бегут и падают люди, ловят и давят золотые волны, а они все зыблются и зыблются, как след за пароходом.
Солнце заливало сухой, словно порох, жнивник. С неумолкаемым стрекотом, не останавливаясь больше чем на одну-две минуты, чтоб пустить олеонафту на косогон и шестеренки, кружили в созревших хлебах машины.
Первая и вторая бригады соревновались и в косовице и в вязке «вслед за машинами».
Работа была азартна, никому не хотелось, чтоб зерно осыпалось, «уменьшился бы вес трудодня», как писали комсомольцы в стенной газете.
Но труд был тяжел. Старики — «петуховцы» выбивались из сил, не хотели сдаваться молодежи — «лебедевцам».
Герасим Андреич остановил председателя и, с трудом сдерживая гнев, заговорил:
— Селифон Абакумыч! Это же не близнецы, а сплошная смесь лукавства, лени и обжорства. За котлом — первые, на работу — последние. Третий день проклятые толстяки являются на поле, когда все уже наломаются досыта. И каждый раз у них отговорочки: то обутки чинили, то бабы с завтраком задержали. Народ негодует, Селифон Абакумыч.
Но и на лице бригадира тоже было явное выражение гнева.
Адуев ничего не сказал бригадиру, а на следующее утро рано приехал к петуховцам. Близнецов не было. Явились они, как всегда, с опозданием. Тут их и встретил молодой председатель.
— Доброго, ох… доброго здоровьица, Селифон Абакумыч! — в один голос, охая, чуть не плача, простонали розовощекие Елизарий и Ериферий, держась за объемистые, мягкие животы.
Сдерживая злобу, Адуев поздоровался и, глядя братьям в глаза, спросил:
— Вы что же, к нам из Светлого ключа прибыли? (Светлоключанский колхоз славился на весь район своей отсталостью.)
— Да мы, ох… Селифон Абакумыч, животами расстроены! Бабы, будь они прокляты, жирной похлебкой вечером накормили!.. — еще крепче вдавливая перевесившийся через опояску живот, вскрикивал, корчась от «боли», Елизарий.
— То есть всюе-то, ох… всюе-то ноченьку, Селифон Абакумыч, вот провалиться мне на этом самом месте… — в тон брату простонал Ериферий.
— Хватит! — сказал председатель, взбешенный явною ложью близнецов. — Идите домой и поправляйтесь. И чтоб, Герасим Андреич, — Селифон повернулся к бригадиру, — без моего разрешения на работу их не допускать!
Адуев сел на лошадь и поехал во вторую бригаду. С лошади он еще раз крикнул близнецам:
— Самое время сейчас в холодке лежать, когда вот-вот хлеб посыплется! Идите же, я вам говорю!..
Свищевы постояли у бригадной коновязи и потянулись домой.
В деревне было пусто.
— Сурьезный, чего доброго… — Елизарий не договорил и зашел в сырую прохладу погреба, уставленного кринками и горшками с молоком и простоквашей.
— Неси-ка калач, пополуднуем, братка, — позвал он Ериферия.
Братья выпили по кринке молока, съели по горшочку простокваши и тут же задремали, привалившись к стенке.
Первым проснулся Елизарий и долго не мог понять, где он. Вскоре проснулся Ериферий и предложил:
— Пообедаем, братка…
Они пошли в дом, вытащили из печи чугун со щами, приготовленными к вечеру, и пообедали.
— Оно конечно, но… — начал было Елизарий и замолчал.
Время тянулось, как езда на быках. Поздно вечером пастух пригнал стадо, народ вернулся с поля, деревня наполнилась шумом и движением.
После вечерней дойки пришли с молочной фермы жены близнецов. Новость об изгнании молодым председателем их мужиков с поля была известна на ферме уже в обед.