«Буду ждать. Вернется, встречу у ворот. Встану и скажу»… — Селифон не знал, какие слова скажет ей, но это не тяготило его. Он чувствовал, что нужные слова возникнут неожиданно.
Апрельская ночь.
Блестящий, точно из меди вырезанный диск луны над Теремком.
Тишина.
С хрустальным звоном разбилась сорвавшаяся с крыши сосулька.
Прошли закончившие работу два колхозных счетовода, а Марины все не было.
Ноги Селифона, обутые в тонкие хромовые сапоги, мерзли. Адуев снял мерлушковую шапку и всунул носки сапог в нагретую меховую подкладку. Ему припомнились вечера, когда он, удерживая Марину, всовывал зазябшие ее руки в широкие теплые рукава бараньего своего тулупа, а ноги — в шапку. Вспомнилась сказанная им Марине фраза: «Ночами да утренниками апрель у барана рога сшибает».
«Почему апрель? Почему рога сшибает?» — сверкая ослепительными зубами, такая быстрая, такая деятельная во всем, допытывалась она. Все вспомнил Селифон в часы томительного ожидания: и ее голос, и волнующий грудной смех, и голубую, как весеннее небо, кофту Марины, в которой он впервые увидал ее, и губы, пахнущие цветущим шалфеем.
— Обнявшись с дочкой директора совхоза, льняноволосой Эмилией, прошел из клуба бригадир Иван Лебедев. Девушку Иван вел, накрыв полою солдатской своей шинели. На левом плече Лебедева, небрежно отброшенный, висел на ремне баян с перламутровыми ладами.
Пышная шапка волос Эмилии, попав в полосу лунного света, искрилась серебром. Казалось, над головой девушки, как на иконе, сверкает венчик.
«Вот тебе и Иван!» — Селифон долго смотрел им вслед. Эмилия закидывала серебряную голову к звездам и чему-то смеялась, а бригадир наклонялся к ней, и тотчас же смех ее внезапно обрывался.
«Счастливые!.. — вздохнул Селифон. — Как любятся!.. Как любятся!» — повторил он.
По деревне запели петухи. Усталой, старческой походкой прошел домой Станислав Матвеич. Селифон хотел пойти навстречу Марине, но перерешил: побоялся разойтись с ней. Вернуться домой она могла и с другой стороны переулка. Селифон стал считать до ста, окончательно решив после этого пойти домой. Последний десяток считал все медленнее и медленнее. Потом увеличил счет до тысячи, до двух тысяч?
Пропели вторые петухи.
— Пойду к Матрене. Все равно! — вслух сказал он.
Адуев надел шапку и в два прыжка выскочил на дорогу. Улица была пустынна. Он быстро прошел на другой конец деревни. И еще издалека заметил, что в окнах избы Матрены темно.
«Легли спать»…
Только сейчас Селифон понял, что Марина боится встречи и прячется от него.
Он медленно пошел домой. Дома дверь была раскрыта настежь. В избе темно и холодно. Селифон зажег лампу. Над растерзанной кроватью висела охотничья винтовка. На полу валялись разбросанные вещи Селифона. Сорванный со стены портрет Ленина держался на одном гвоздике. Селифон поправил его. На том месте, где стояли большие кованые сундуки Фроси, скопились пыль и мусор. Селифон взял веник и стал мести пол, но недомел, бросил. Он был совершенно разбит ожиданием. Не раздеваясь, лег на кровать. В ушах звенели удаляющиеся шаги женщин. Ярко встало ее лицо, улыбка, тихий синий свет преданных ему глаз.
Несмотря на кажущуюся свою хрупкость, Марина для него всегда была полна огромной жизненной силы.
Он знал, что все его тревоги всегда найдут отклик в ее сердце. И как бы ни был взволнован, вбирал от нее в себя всегда что-то такое животворно-благостное, что рядом с нею обычно затихал, как затихает ребенок у материнской груди.
Селифон сел на кровать, почувствовал ее дыханье и сам задохнулся.
Он откинулся на подушку. Синие глаза Марины приблизились к самому его лицу и потемнели, как темнеют омуты на глубокой реке в бурю…
Расстилающейся иноходью шел саврасый под Селифоном. Всадник, влитый в седло, в нарядных оленьих унтах, в куртке из дымчатых пыжиковых шкурок, во время бега сливался с мастью лошади.
— Куда это ты в пышной такой сряде и на таком поспехе? — крикнул Герасим Андреич.
Селифон натянул поводья. Иноходец, ходивший когда-то под удалой кулачкой Евфалией, осаживая накоротке, проехал всеми ногами по скользкой дороге и остановился. Адуев, перегнувшись с седла, поздоровался с Петуховым. На раскрасневшемся лице написано было смущение. Селифон не знал, как объяснить Петухову и то, что в будний день он заседлал Савраску в самое богатое седло, и то, что впервые надел свой ненецкий костюм, полученный в премию за работу на тракте.
— Акинфа думал попроведать, а оттуда в Светлый ключ, в маралосовхоз махнуть. С прошлого года четыре стога сена за ними.
— А на ферме, сказывают, Матрена Хорька чуть не в толчки вытолкала. Доярок перешерстить собирается. Моей бабе поклон наказывала. Как ты об этом думаешь?
Герасим Андреич пытливо посмотрел на Селифона. Адуев задумчиво постукивал черенком плети по кованной серебром луке седла. Конь стоял, чутко насторожив чернобархатные уши, — казалось, он внимательно слушает разговор всадника с Герасимом Петуховым.
— Хорька не жалко: всей и удали у него, что за ложкой потеть, а о новых доярках, признаться, я тоже все время думаю, да ждал приезда самой с курсов. Загляну-ка я к ней сейчас же, — и Адуев тронул коня.
Разговору с Петуховым о Погонышихе Селифон был рад. Все утро он думал только о том, как бы увидеться с Матреной. Ему казалось, что ей Марина рассказала все и, наверное, расспрашивала о нем. Но явиться на ферму так, как он всегда приходил туда, — пешком, в старом, потертом полушубке (а вдруг там Марина будет!), Селифон не хотел. Тогда он и решил съездить на маральник к Акинфу и в Светлый ключ, чтобы по дороге заглянуть к Матрене.
Коня привязал у ворот и отправился к конторке. Плеткой в такт шагу Селифон похлопывал по расшитым стеклярусом унтам. Высокий, стройный, в красивой меховой одежде, в меховой обуви без каблуков, ступал он по земле мягко, слегка раскачиваясь на ходу. Возможность встречи с Мариной незаметно для самого изменила его походку, сделала ее пружинисто-легкой. Казалось, он не шел, а скользил по льду. Селифону было жарко, лоб его стал влажен, точно горячий ветер овевал лицо.
Ферма была необычно оживлена в это утро. В кипятильнике пылал огонь. Доярки бегом носили клубящиеся на утреннем морозце деревянные ушата с запаркой. Телятницы, забрызганные известью, вбегали и выбегали из запасного отделения телятника, несли туда охапки духмяной соломы. Заменившие беспутных белобровых братьев Гараниных два комсомольца новосела Остап и Андрей Твердохлебы чистили запущенный денник.
Опытный взгляд председателя сразу же оценил присутствие на ферме настоящей хозяйки.
— Однако она и впрямь разворошила их, — Селифон улыбнулся.
В раскрытую дверь из глубины пустовавшего запасного телятника он услышал громкий голос Матрены и повернул к ней.
Первая же фраза, которая долетела до Селифона, приковала его к дверному косяку:
— …Как ты не понимаешь, что баба должна быть чистой, как груздок! Вчера Марина у меня ночевала. Взглянула я на нее, а у ней не рубашка, а пена. И вся-то она медом пахнет…
Селифон почувствовал, как у него остановилось сердце. Он не знал, шагнуть ли ему в открытую дверь или незаметно уйти. Но ни того, ни другого не сделал.
— Ну, разве это молоко? — гремела Матрена. — Глядите сюда, бабочки! — и Погонышиха заставила телятниц заглянуть в ведро доярки. — Ведь это же грязь, и в ней зловредные бактерьи кишмя кишат… А почему, спрашиваю я вас?.. Прежде всего, неподмытое вымя у коровы. А руки! Давай сюда руки, Авдотья. Не упирайся, давай!
Матрена взяла руки доярки и показала их всем.
— Да ведь тут только и чистого местечка, что ладони, омытые молоком. А пальцы назьмом проросли, в бане не отпаришь… Авдотья! — Голос Матрены зазвучал еще более резко. — Ну, а теленок? Да знаешь ты, что с этакого молока белый понос. Ну, как же это, Авдотья? — Матрена говорила укоризненно. — Баба ты молодая… Сразу с постели, неумытая — на дойку… — Матрена покосилась на открытую дверь.
Селифон кашлянул и шагнул в телятник.
— С радостью тебя, Селифон Абакумыч! — еще издали ликующим возгласом встретила его Матрена.
Селифон остановился. Он ждал, что вот сейчас Погонышиха подойдет к нему и скажет, а он схватит Матрену и расцелует и закружит ее.
— Аксаихе телочку… — Матрена совсем было замахнулась сказать: «бог дал», но вовремя поправилась: — Телочкой растелилась. Вылитая мать! И платочек белый на головке, и вихорчик на лбу, и, как у матери, шишечка на хвостике… Будущая рекордистка.
Селифон тяжело, разочарованно вздохнул.
— Ну, а теперь здравствуй! — Матрена шагнула навстречу Адуеву. — Ух, да ты какой красивый, какой бравый сегодня, председатель! — Погонышиха оглядела Селифона с ног до головы и по-мужски встряхнула его руку. — А я тут с бабами насчет лаборатории при ферме толковала, — и Матрена Дмитриевна окинула доярок смеющимся взглядом.
Селифон невольно вскинул глаза на Авдотью, жену Ериферия Свищева. Женщина стояла пунцовая и руки держала за спиной.
— Ну, бабочки, заканчивайте и начинайте топить печки. И чтоб было тепла у нас не ниже пятнадцати градусов!
Матрена взглянула направо — на свежевыбеленной стене висел новенький градусник.
— Я, Селифон Абакумыч, перетряску на ферме затеяла. Ну, подумай, какое это дело: запасной телятник рядом с родильной ползимы пустовал, а общий и далеко, и теснота в нем, и покуда туда теленка в мороз тащишь — застудить дважды два. И вот решила я для новорожденных устроить здесь про-фи-лакторий, — с трудом выговорила мудреное слово Матрена и улыбнулась.
Адуев оглядел помещение профилактория. От побеленных стен, от только что вымытых полов остро пахло известью и креолином. От свеженастеленной соломы по кабинам тянуло приятной горечью полынки.
— Да что же это я! — Матрена всплеснула руками. — У нас, можно сказать, радость — рекордистка отелилась, а я тебе — тары-бары-растабары… Пойдем, покажу, — и Матрена, широко шагая, пошла впереди Адуева.