Весело там на порядке. А тут сиди один у окна. В заводской церкви зазвонили ко всенощной. Бабы звонко перекликались, торопили мужиков: пора в церковь.
Везде кругом суета.
Только Акимова изба стояла как неживая. Не стал бы и Захар один сидеть, выскочил бы на порядок, хоть к Федьке, что ли. Да разве пойдешь с рогаткой на шее. Со скуки Захар задремал даже, сидя под окном. Аким все не шел.
Когда прозвонил колокол, подручные Акима сейчас же разбежались по домам. Пошел бы и Аким, но нельзя ему было: мастер он был, – значит, на нем вся забота. Надо сарай на замок запереть, а замок, как назло, куда-то запропастился. Аким совался, как слепой, по темному сараю, а замок все не находился.
Сзади, в глубине сарая, в темноте пыхал жаром не остывший горн.
Огромные мехи, весь день шумно дышавшие кожаной грудью, раздувая огонь в горне, затихли и лежали опавшие, точно отдыхали. Перед горном в больших бревенчатых чанах, врытых в земляной пол сарая и наполненных тоже землей, остывали отлитые в глиняные формы, или опоки, медные шандалы для царского дворца.
Штыковая медь [Штыковая медь – очищенная и отлитая в бруски или штыки (штуки). Горн, где ее опять плавят, и сарай, где идет отливка в формы (опоки), тоже назывались штыковыми.– Здесь и далее примеч. автора] – дорогой товар, и когда в сарае стынут опоки, полные меди, его надо сразу же после работы запирать на замок. Аким знал это хорошо. Да где же взять замок, когда его нет? Шарил, шарил, ну нет и нет. И на гвозде, куда он его вешал, тоже нет.
Он вышел за дверь. На засове, может? Нет, и на засове не висит. Аким остановился у порога и посмотрел вдаль поверх заводской стены. За стеной виднелись лесистые вершины гор. Солнце только что зашло, и черные лапчатые верхушки деревьев так и вырезывались на золотом небе.
Ишь хорошо как! Так бы и глядел все, только за сердце чего-то берет. У него на родине, в Каргополе, такие же горы кругом, и леса на них. На заре бывало рыбу они на Онеге удили, – поглядишь кругом – точь-в-точь, как тут. С той поры, как ушел мальчишкой, так и не бывал там, лет тридцать прошло.
– Ты чего, дьячок, спишь?.. – окликнул Акима, проходя, сверлильный мастер. – Не слышишь – в церкви звонят.
– А что? – спросил Аким, точно проснувшись.
– Да гляди, поп без тебя всенощную служить не будет. Кто ж ему будет кадило раздувать?
Мастер захохотал и пошел дальше.
Аким махнул рукой. Он уже привык, что рабочие называли его дьячком за длинные волосы и за грамотность. На всем заводе один он умел читать.
Он вспомнил про замок, опять вошел в сарай и еще раз пощупал гвоздь, на который он всегда вешал замок. Замка не было.
– Это чего ж штыковой сарай настежь стоит? – раздался снаружи знакомый голос Ковригина. – Ужо скажу Беспалову, что того разиню Наборщикова…
Как раз в это время Аким вышел из дверей сарая.
– Ты чего ж не запираешь? – сердито просипел Ковригин. – Давно дран не был?
– Замка не найти, – коротко ответил Аким, опять поворачиваясь к двери сарая. – Упал, видно. Темно, не видать на земле.
– Да ты чего, дурень долгогривый, смеяться надо мной задумал? – рассердился Ковригин. – Замок на поясе, а он ищет!
Аким схватился за опояску.
– Да сзади, сзади, дубина стоеросовая!
Ковригин сразу налился кровью и захрипел, точно костью подавился. Так он всегда хохотал.
Аким завел руку и нащупал замок, висевший у него на поясе.
– То, видно, Федька дурень, – пробормотал он, снимая замок и всовывая его в пробой.
– Ишь, распустил подручных. Они тебе скоро на плечи сядут, – сказал Ковригин, отдышавшись. – Пришли в ту субботу – выпорем.
Аким промолчал и торопливо зашагал к дому. Ковригин плюнул и махнул рукой. Подходя к своей избе, Аким увидел свет в окне и ускорил шаги.
«Проголодался, поди», – подумал он, ласково усмехнувшись.
Захар все еще дремал у окна, когда Аким переступил порог. Свет от лучины падал на закинутое назад лицо, на железный ошейник и торчащие в обе стороны рогульки.
– Это за что ж тебя, Захар? – проговорил Аким глухим голосом. – Ковригин, что ли? Захар кивнул спросонок и быстро заговорил:
– Ковригин, чорт рыжий. Забил вовсе. А ноне, накось… Да не пес я ему дался. Сбегу.
Аким покачал головой.
– Сбегу, – упрямо повторил Захар. – До дому как ни есть доберусь. Хоть в два месяца, а дойду. – Захар замолчал и искоса просительно поглядел на Акима. – А, дяденька Аким? Замок-то собьешь, а? С ожерёлком-то куда ж? Изловят. Земляки, вишь, не согласны. Пытал я.
Аким сел на лавку, откинул со лба свесившуюся прядь прямых как солома и как солома желтых волос и поглядел на Захара.
– Ни к чему это, – опять сказал он и покачал головой.
– Как ни к чему? – спросил Захар. – В ожерёлке-то не убежишь… Сразу скажут беглый.
– Бежать ни к чему, – сказал Аким.
Захар тряхнул головой и схватился за ошейник.
– Выпороть Ковригин сулился! – крикнул он. – Дожидать, что ли, буду? Как же! Сбегу, и ну! На деревню, к бабке!
– Молод ты, Захар. Ну где тебе бежать? Да одному еще, – заговорил Аким помолчав. – Хуже будет. Знаю я. Хуже, – повторил он так, точно хотел вбить в голову Захара это слово. – Тоже и я, как такой был, как ты, бежать надумал.
Захар уставился на Акима. Больше года жил он у него, и Аким ни разу ничего ему про себя не рассказывал.
Но Аким свесил голову и замолчал.
Захар сел с ним рядом на лавку, подождал немного и дернул его за плечо.
– Ну, дяденька Аким? Поймали тебя, что ль?
– Может, и лучше, кабы поймали, – не поднимая головы, проговорил Аким.
– Чего ж лучше-то, дяденька? А?
Захар опять потряс его за плечо.
– Из одной беды в другую попал.
– Сюда, стало быть, дяденька?
– Ну, чего пристал, Захарка? От своей доли не убежишь. Жалко мне тебя – то и говорю. Сиди лучше.
Захар заерзал на скамейке.
– Да, сиди, – заговорил он. – Тебе-то хорошо. Небось, как на тебя бы ожерёлок-то… небось, взвыл бы…
Аким покачал головой, но ничего не ответил. Он молча встал, достал с полки деревянную чашку с вареной картошкой, две луковицы, жбан квасу и деревянные ложки. Не торопясь нарезал он картошку, накрошил лук, посолил и залил квасом. Потом вздохнул, посмотрел на образ, перекрестился, сел на лавку и сказал:
– Ну-ка, Захар, хлебай…
– Сам ешь, – буркнул Захар, хватаясь за торчащую впереди рогульку. Губы у него задрожали, и он через минуту опять заговорил:
– Думал, жалеешь ты меня, дяденька Аким. Замок ведь лишь сбить. Неужто побоишься?
Аким положил ложку и внимательно посмотрел на Захара.
Не понять тебе, малый. Говорю – потерпи. Хуже будет.
– Заладил – хуже да хуже. А чего хуже?
– Эх ты, Захар! Понятия у тебя нет. То вольный я был, а то холопом стал. К заводу приписали. Заводской я ноне, крепостной. В неволе и жизнь кончать.
Захар замолчал и взял ложку.
Глава третья
Захар никак не мог уснуть. Рогатка не давала ему улечься на лавке. Как ни повернись – все мешает. То в лавку воткнется, так что не вздохнешь, то в руку ткнет. Стал было засыпать Захар, а одна рогулька воткнулась в паз между бревнами и душит, не пускает. Он взвыл. Почудилось – во сне домовой навалился.
Проснулся Захар рано утром, и такая обида его взяла! Никто ему пособить не хочет. Даже дяденька Аким не хочет рогатки сбить. Затвердил одно: хуже да хуже будет. Чего ж хуже? Дорогу сыскал бы. Как не найти дороги, – люди покажут. До бабки бы добрался, – жива еще, верно, старуха. Гнедко у нее тоже остался. Только бы ожерёлок ему сбили. Самому не сбить. А уж он бы добрался.
Захар сел на лавке и посмотрел в окно. Светать начинает. Побежать, что ли, назло в башкирское кочевье? Свои не хотят,– может, башкирцы собьют ожерёлок. Там у него знакомые есть. Кызметь, башкиренок, почтарем ездит.
Захар поглядел на Акима, – спит. Сегодня воскресенье – подольше поспит.
Он тихонько встал, натянул штаны и, как был, босиком, выбрался на крыльцо, постоял немного и пошел. Пусто. Бабы и те не встали еще – из труб дым не идет.
Захар поежился. Хоть и не холодно было, а спозаранок всегда будто пробирает. Только бы заводские ворота не заперты были. Нет, как раз сторож вышел из сторожки, засов отодвигает. Захар схватился за рогатку. Увидит – спрашивать начнет.
Но старик-сторож с желтой бородой широко зевнул, покряхтел, перекрестил беззубый рот и повернулся спиной к Захару.
Захар быстро прошмыгнул мимо него и бегом пустился через пустырь к лесу, да не к просеке, а поправей, через молодой лес. Тут раньше, сказывали, дремучий бор был. Его вырубили, когда завод строили, лет тридцать назад. С тех пор от него такие пни остались, что двоим еле обхватить.
И новый лес высокий вырос по памяти только его молодым называют. Березы уже желтеть начали – осень. Свежо в лесу, темно и так тихо, что слышно, как под босой ногой сухой сучок треснет.
Захар бежал быстрее и быстрее, хотя дорога поднималась все время в гору и на спине у него уже давно взмокла рубаха. Он вышел на полянку. Теперь недалеко, только бы подняться на перевал, а оттуда уж и кочевье видно.
Вдруг на другом конце полянки показался человек, точно из-под земли вырос, – не слышно было, как и подошел.
Захар остановился. Бродяга, должно быть. Летом много их тут проходит. Из Сибири в Россию пробираются через Урал. Только этот не такой, как другие. Идет – на одну ногу припадает и руками на ходу взмахивает, точно птица крыльями.
– Здорово, молодец, – протянул певучий смешливый голос. – Ты чего ж это ногами ходишь?
Захар выпучил глаза и перевел дух.
– А то как же? – пискнул он вдруг сорвавшимся голосом.
– А вот коли я ногами хожу, так у меня нога и подкована. А тебе, вишь, голову подковали, шипы врозь торчат. Тебе, стало быть, на голове и скакать.
Захар посмотрел на прохожего. Из-под короткой штанины у того торчала вместо ноги деревяшка с железной подковой. Холодный пот выступил на лбу у Захара.