– Где он тут, приказчик чортов? – орал он на всю площадь, перекрывая грохот завода. – Издевки надо мной строить! Размозжу!
Цыган, видимо, искал Акима.
Захар боязливо покосился на открытую дверь сарая.
– Убьет, – пробормотал Захар. – Сказать надо.
И он кинулся в сарай к Акиму и зашептал ему:
– Цыган там… Тебя ищет… Убить грозится…
Как только Аким услышал имя Цыгана, он раком выполз назад из печки, весь вымазанный, черный, не хуже Цыгана. Тряпка, масло – всё полетело на пол. Он хотел что-то сказать и только разевал рот. Потом он глухо взвыл и бросился к двери.
– Ты, лисий хвост! Размозжу! – заорал Цыган, заметив издали Акима. – Подсидеть надумал?! Завидки взяли, что Беспалов меня первым мастером по всему заводу назвал? Ну-кось, выходи!
Он бежал прямо к штыковому сараю.
Аким стоял в дверях, тоже сжав кулаки, выпучив глаза, плотно стиснув зубы, черный, ощетинившийся точно волк. В глазах у него было и отчаянье и злоба, но страха не было.
Захар, Федька, еще несколько подбежавших рабочих взглядывали то на Акима, то на подбегавшего Цыгана и в испуге ждали, что будет. Броситься наперерез Цыгану никто не решался.
Цыган уже занес свой кулак, тяжелый, как кузнечный молот, но в последнюю минуту он взглянул на Акима, приостановился, попятился и опустил кулак.
Минуту он молчал, не сводя глаз с неподвижного Акима, потом заговорил совсем другим голосом, как будто сам с собой:
– Уж так бережно сверлил. Никогда, кажись, так не остерегался. Сперва будто ничего. А там и стало заедать… Куда она теперь? Стрелять все одно нельзя.
Он помолчал, тряхнул буйными космами и сказал, ни к кому не обращаясь:
– Не иначе, как наговор… Не ты – другой кто, – прибавил он, взглянув еще раз на Акима, и пошел назад.
Рабочие молча расходились. Захар подтолкнул Федьку и кивнул на Акима.
Глава десятая
Аким и не заметил, что следом за Цыганом разошлись все рабочие. Он стоял в дверях своего сарая, глядя прямо перед собой ничего не видящими глазами.
– Горн-то чистить, что ли, али как? – пробормотал Федька, дернув Захара за рукав. – Не осердился бы, как не готов будет. С утра затоплять велел.
– Не замай его, – тихо ответил Захар. – Пойдем-ка, пусть уж он как знает. – И Захар потащил Федьку прочь от сарая.
Аким долго стоял неподвижно, потом, и не вспомнив, что сарай открыт, а там в опоке все еще стынет последняя болванка, он, не оглядываясь по сторонам, быстро пошел к задним заводским воротам.
Ничего он не понимал. Только злоба в нем поднималась и на Цыгана, и на других рабочих. Не глядеть бы ни на кого, уйти ото всех.
Попадавшиеся ему навстречу рабочие уступали ему дорогу и, пропустив его, оглядывались, не понимая, куда это он идет. А он все шел, ускоряя шаги, точно куда-то торопился.
Вышел из ворот и, не останавливаясь, пошел по берегу пруда. Начавшийся с обеда снег падал все сильнее, покрывая и пустырь и берега пруда пушистой пеленой. И от этих пушистых белых берегов вода в пруду казалась черной и тяжелой, как чугунная плита.
Аким шел все дальше, пока перед ним не выросла покинутая деревня сбежавших мужиков. Он совсем не думал о ней, но, когда он увидел черные, запорошенные снегом безмолвные избы, он вдруг понял, что именно сюда-то его и тянуло.
Здесь никто ему не помешает додумать то, что ему не давало покоя. Он оглянулся кругом. Ветер сорвал с петель незапертые ворота и плохо притворенные ставни, растрепал солому ветхих крыш, повалил плетни. Бесшумно падавшие крупные хлопья снега покрывали белым саваном ободранные избы.
И кругом-то все точно умерло. Лес стоял будто заколдованный, вода в пруду была как неживая.
Всякому бы жутко стало в этой мертвой деревне. Но Аким мертвецов не боялся. Он о живом думал. О своем заводском деле. Отчего это у них все из рук валится?
Аким поднял голову. Как раз перед ним была изба Нила. С Нила-то все и пошло. Не сумел Аким тот раз уговорить мужиков.
Аким вошел в незагороженный двор. Крылечко покосилось, и его начало заносить снегом. Из раскрытой двери Акима обдало нежилым духом.
Вон там у окна – оно тогда цело еще было – сидела Домна и Сеньку держала, а Нил напротив стоял. Ничего-то он, Аким, не сказал тогда Нилу, а мужики в ту же ночь и ушли – оставили завод без угля. С того все и пошло. Что ни день, то новая беда. А уж сегодня самое худое. Неужто нарочно это Цыган? А коли Цыган так, может, и другие рабочие тоже? Вся вера у Акима пропала. Можно бы, конечно, и еще болванку отлить. Да какой толк? Не Цыган, так другой кто испортит. Нет надо сперва разобрать, с чего это, как они на Петра Федоровича работать стали, так и посыпалось – не одно так другое. Или не хотят рабочие на него работать? Да с чего ж так? Ведь он волю дает. Восстание они делают, как в той книге написано.
Аким встал, ноги у него закоченели, а голова горела как в огне. В углу зашуршало. Маши, что ли? Да что мышам в пустой избе делать? Морозно. Он передернул плечами. Уйти, что ли? Нет. Не уйдет, покуда не доберется, в чем тут причина. Он опять сел на лавку и, опершись локтями на стол, сжал ладонями голову и снова стал перебирать, что у них приключилось за это время.
Вдруг до него донеслись голоса. Он весь вздрогнул.
«Господи, кого это сюда понесло? Лихие люди? Так тут и брать-то нечего. Может, мужики назад обернулись? Вот бы хорошо. Уголь бы сразу наломали».
Аким притаился у окна и стал прислушиваться. Шли будто двое и переговаривались между собой. Громко, а непонятно. И вдруг он стукнул себя по лбу. Да ведь они по-немецки говорят.
Голоса приближались. Вот точно остановились. Аким осторожно выглянул в разбитое окно. Ну да, конечно, их же немцы – шихтмейстер с помощником. Как это он сразу не узнал голоса? И чего это их сюда принесло?
Он вспомнил, что немцы каждый вечер ходили гулять.
Аким усмехнулся. Когда он еще в Гамбурге жил, немцы тоже по вечерам гуляли. Мастер говорил, что для здоровья нужно после работы Spazierung machen – делать прогулку. Всё у них по порядку. Аким придвинулся ближе к окну и еще раз выглянул. Немцы смели веточкой снег с завалинки и сели как раз под его окном, так что ему каждое слово было слышно.
Сначала про погоду заговорили. Наконец-то снег выпал. Хоть немножко грязь прикроет. Жаловались, что грязища тут всюду – ни пройти, ни проехать – и принялись ругать всё русское. По-ихнему выходило, что русские все дураки. На эту деревню тоже очень ругались. Всюду-то у русских добро пропадает. Вот и тут. Ведь дома денег стоят. А их без толку бросили, они и сгниют. Хоть бы окна да двери заколотили, чтоб снег не попадал.
Аким покачал головой – а ведь верно немцы говорят. У них на поселке в какой тесноте люди живут. Это ему лишь за то, что мастер он, отдельную избушку дали, а другие по две семьи в одной избе тискаются. Можно бы сюда которых перевести – и домишки бы сохранились. Надо будет с Беспаловым поговорить.
Старший немец, Мюллер, на все лады расхваливал свою немецкую землю. У них вот порядок, ничего не пропадет, все в дело идет. Зря ничего не портится. Тут младший, Михель, захохотал и что-то сказал, чего Аким не дослышал. А Мюллер ему на это ответил: «Ты дурак, Михель, это же нарочно, за это Петер Ефимов („Беспалов, стало быть“, – подумал Аким) нам деньги заплатит. Много денег, fünf hundert Rubel». («Пятьсот рублей! – удивился Аким. – За что же это?») Он стал слушать еще внимательней. И тут как раз Михель спрашивает: «А зачем это ему, чтоб болванки портились?» Аким даже привскочил на месте, и сердце у него так заколотилось, что в ушах загудело, но он все-таки расслышал, как Мюллер сказал: «Не хочет Петер Ефимов, чтобы завод для этого казака Емельки пушки делал».
Аким весь трясся, как в лихорадке. На лбу у него выступил холодный пот, он вытирал его ладонью и все ближе прижимался ухом к стеклу, чтоб не пропустить чего. Михель опять спросил, как же Мюллер это устроил. Мюллер захохотал своим противным жирным хохотом. Акиму сверху видно было, как заколыхалось его толстое брюхо.
– Я все могу, – сказал он. – Петер Ефимов спрашивает меня: «Можно так сделать, чтоб пушки негодные были, а никто бы не знал отчего?» Я ему говорю: «Я могу… Я все могу. Металл будет как всегда, и болванки будут как всегда, и пузырей не будет и трещин, а сверлить их нельзя».
Аким откинулся от окна и кулаком стукнул себя по лбу.
«Так вот что! Вот отчего болванки трескаются. Дьяволы проклятые!» Но надо было дальше слушать. Михель как раз спрашивал, что же сделал-то Мюллер с болванками. Аким весь насторожился.
Мюллер опять захохотал.
– Нет, это я тебе не скажу, – проговорил он, – Ты еще очень молод. Когда мастером будешь, тогда узнаешь. Это секрет. (Аким хорошо знал это слово: Geheimniss. В его книге это слово часто попадалось).
Мюллер говорил, что он и Беспалову этого не открыл. Сказал только – металл будет как всегда, а сверлить нельзя.
– Все русские – дураки, – говорил он. – Вот и мастер этот – Аким – тоже дурак. Сколько лет у горна работает, а как приготовить металл, не знает.
«Верно, – подумал Аким, – век дураком был».
– Знает только, что в медь надо олово прибавить, а сколько – не знает. А в этом все дело. Меньше положить, не затвердеют болванки. Больше – трескаться будут. А сколько надо олова на сто пудов меди, никто здесь не знает. А я знаю…
Аким так и приник к окну. Вот сейчас скажет немец.
–Ja, ich weiss es,– донеслось до него,– ich weiss, doch ich werde es niemandem sagen [Да, я знаю, но я этого никому не скажу (нем.)].
Аким еле удержался. Так бы, кажется, и выпрыгнул в окно и вырвал изо рта у этого проклятого немца его секрет. Но он только сильней сжимал кулаки, так что у него пальцы затекли. Он хотел все до конца прослушать, что они говорить будут.
Мюллер опять расхвастался.
– Русские без немцев ничего не умеют делать, – говорил он. – Пива сварить и то не умеют. После прогулки надо выпить хорошую кружку пива, чтобы согреться. А у них и пива-то нет. От их кваса только желудок портится. А от водки голова болит. Вот и теперь с мороза в самую бы пору согреться, а нечем. Вставай, Михель, – сказал он, – надо пойти скорым шагом, а то можно простудиться.