– Принимали! Приняли! Присягали! – раздались дружные крики.
– А какой вам от царя приказ был? – спросил опять Чика.
Работать велел… Пушки лить, – послышались отдельные голоса.
– Ну, а много ль вы с той поры пушек отлили? – еще громче прогремел голос Чики. На площади все замерло. В тихом морозном воздухе слышно было только то тут, то там нетерпеливое ржанье лошадей, просивших корма.
Рабочие робко переглядывались. Что тут скажешь?
Сколько времени прошло – больше двух месяцев, а пушки у них ни одной готовой не было. Да ведь что ж – разве их вина? Они работали, что им начальство приказывало.
– Ну? Чего ж молчите? – нетерпеливо крикнул Чика.
Из толпы выступил Цыган, такой же крупный и черный, как сам Чика.
– Тебе, может, на меня наговорили, – загудел он, покосившись на Акима. – А только нет моей вины. Кого хошь спроси. Первый я по здешнему месту свирельщик. К Демидову сманивали. Болванки те сверлить нельзя. Руда, вишь, плохая. Сам управитель говорит.
– Управитель! – крикнул Чика. – Вы бы его больше слушали, стервеца! Измену он чинит великому государю. Куды он запрятался? Тащите его сюда!
Сторож и несколько рабочих побежали к управительской усадьбе.
– Ты это зря на меня, Ферапонт, – проговорил Аким, обернувшись к Цыгану. – Знаю я, что нет твоей вины. Беспалов то все пристроил. Немцев подкупил.
Чика хмуро оглядел площадь и махнул Акиму.
– Ну-ка, подь сюда, Аким ты, что ли, – сказал он неласково, – расскажи-ка им всем, что у вас тут затеяно. Вот только управителя приведут.
Из калитки управительской усадьбы выскочил Федька. Проталкиваясь к крыльцу, он издали кричал:
– Нету его! Весь дом обежали. Захоронился куда, либо сбежал, пес разноглазый. Чика весь налился кровью.
– Сыскать его, стервеца! – гаркнул он. Знает кошка, чье мясо съела! Живо идите!
– Ищут там в усадьбе, – отозвался Федька.
– Живо! – гремел Чика, – По своим мастерским ищите мастера! Не притаился ли там где! Смотрите, дьяволы, покрывать станете – голову снесу. С немцами он, пес, хороводился. К ним беги, Аким! Да живей!
– В конторе, может? – крикнул Захар и, вбежав на крыльцо, отворил тяжелую дверь и вскочил в контору.
Там в углу, весь дрожа, притаился писчик.
– Беспалова не видал? – крикнул Захар и, не слушая ответа, пробежал комнату и распахнул дверь чулана, где когда-то сидел Аким. Из нетопленого чулана на него пахнуло холодом и сыростью. Но сколько Захар ни заглядывал во все углы, раздвигая бочки и ящики, одни мыши ширкали у него из-под ног.
Захар выскочил на крыльцо. По ступенькам взбегал Аким, разводя руками. Один за другим бежали мастера.
Беспалов как в воду канул.
Чика топал ногами и неистово ругался.
– Покрываете, черти паршивые! Всех бы вас на одну осину! Скулы сворочу! Завод ваш весь по щепкам разнесу! Чтоб был мне стервец тот окаянный!
Рабочие переминались с ноги на ногу, уставившись в землю.
Яков Антипов тихонько дернул Чику за полу. Чика повернул к нему перекошенное от ярости лицо с трясущейся нижней челюстью.
– Иван Григорьич, – зашептал он. – Чорта ли в нем, в управителе. Ну, сгинул, и ладно. Сбежал, видно, с бродягой. Лишь бы работу не портил. Работать бы сряду начинать. Напугаешь сильно работных людей – не разбежались бы, как мужики.
Чика понемногу отходил. Челюсть больше не дрожала. Он снял рукавицу, запустил пальцы в бороду и дернул. С этими работными людьми он не умел говорить, не то, что с казаками.
– Слушайте, работные люди! – крикнул он, наконец. – Проштрафился ваш завод. Великому государю непослушание сделал. Может, на одном стервеце управителе вина, так я вас всех казнить не хочу! А только вы вновь присягу примите, что будете государю Петру Федоровичу верой-правдой служить. Не щадя живота.
Площадь зашевелилась, как живая, точно из одной большой груди вырвался вздох облегчения. Даже светлей будто стало, так заулыбались все лица.
– Живо тащите сюда попа!
Захарка с Федькой и еще несколько парней бегом бросились к дому священника. Другие быстро расступились, очищая место перед крыльцом. Сторож побежал в контору и вынес оттуда столик. Писчик за ним нес икону и даже чистое полотенце – накрыть стол. Рабочие, побежавшие за священником, весело толкаясь, взбежали на крыльцо поповского дома и шумно распахнули дверь.
Навстречу им из зальцы выскочила маленькая синеглазая попадья с двумя девчонками, державшимися за ее подол. Из кухни выглядывала тощая, как доска, стряпуха в темном платке.
– Матушка, батя где?
– Батьку бы нам! С крестом!
– К присяге приводить! Скоро надо! – кричали, перебивая друг друга, рабочие. Красные щеки попадьи побелели, и она забормотала трясущимися губами:
– Нету батюшки. Пошлю я тотчас. Ненила, беги в церкву. Скажи, чтоб домой шел батюшка.
– В церкви батька? Так мы и сами! – крикнул Федька, поворачиваясь к двери.
– Нет, нет, постойте, не надо. Может, в сарае батя… на погреб, может… – бормотала испуганная попадья.
– Ладно! – крикнул один из рабочих. – Вы тут у дома поищите, а мы в церкву пока. Рабочие высыпали гурьбой на улицу и побежали через переулок к церкви.
Замка на церковной двери не было, но когда Захар дернул ее, она не подалась. Стало быть, изнутри заперта. Прибежавшие заколотили по двери в несколько кулаков.
– Батя! – крикнули они. – Батя! Чего заперся? Отворяй! Присягать будем.
Послышались шаркающие шаги, и прерывающийся голос спросил:
– Чего вам, братцы? Молитву я творю.
– Намолишься! Отворяй, что ли! Сказано – к присяге приводить. Отворяй!
Засов медленно отодвинулся, тяжелая дверь чуть-чуть приотворилась, и бледный, всклоченный отец Варсонофий, в одном подряснике, с большим замком в руке, стал боком протискиваться в отверстие.
– Да ты что, батя! – захохотал кто-то. – Али замок целовать велишь? Книгу же надо и крест, да и ризу вздень – не в исподнем же служить.
– Ладно, ладно, – бормотал священник, вылезая на паперть и торопливо затворяя дверь. – Дьячка пошлем…
– Чего там дьячка! – крикнул Федька. – Скорей надо, енерал ждать не станет. Сами возьмем. Не запирай ну-ка!
Священник, не слушая, старался просунуть замок в пробой.
– Да чего он взаправду? – крикнул Федька. – Осердится енерал, сказано. Пусти!
Он вырвал из рук попа замок и, отстранив его, распахнул дверь.
Рабочие гурьбой ввалились в небольшую холодную церковь.
С улицы в ней казалось темно, хотя замерзшие окна пропускали достаточно света. Священник вбежал за ними и, перегнав их, бегом потрусил к алтарю.
– Ишь! – засмеялся Федька. – Откуда и прыть взялась, как про енерала сказал.
Рабочие, перегоняя друг друга, спешили за священником.
Добежав до левого клироса, отец Варсонофий остановился и сказал:
– Погодите тут, ребята. Я тотчас ризу возьму, евангелье…
Он отворил северные двери, шмыгнул в них и тщательно закрыл за собой. Царские врата были плотно закрыты. Из алтаря доносился шорох и как будто приглушенный шопот.
– Ребята! – заговорил вдруг Захар. Он весь насторожился и точно вытянулся вверх. – Чего он долго так? Уж не прячет ли кого?
Разом, не сговорившись, только погрозив друг другу, все они бесшумно взошли на амвон. Передний быстрее распахнул северную дверь в алтарь. Священник, весь согнувшись, стоял перед престолом, придерживая рукой покров и чуть не засунув под него голову.
Услышав шум голосов, священник выронил покров и быстро поднялся, бормоча что-то про ризу.
Рабочие бросились к нему. Один грубо схватил его за плечи, другие кинулись к престолу и подняли покров.
Там, скорчившись, спрятав голову между колен, сидел Беспалов.
– Тащи его! Тащи! – кричали сзади.
Федька и Захар вцепились в него и поволокли к двери. Престол покачнулся, и чаша для святых даров со звоном покатилась на пол.
Про попа как-то никто не вспомнил. Он забился в темный угол алтаря и присел на пол, словно хотел казаться поменьше.
С руганью, с радостными криками рабочие мчались к конторе, щедро награждая тумаками упиравшегося Беспалова.
– Нашли! Вот он, стервец! В церкви схоронился! – кричали они, выбегая на очищенное перед крыльцом место и проталкивая вперед еле живого от ужаса управителя. – А, так вот он, собачий сын! – закричал Чика, опять наливаясь яростью. Он секунду глядел на Беспалова, не находя слов от бешенства. – Рожа-то кривая, – крикнул он, – бог шельму метит! Ну, говори, пес, как ты посмел великому государю измену чинить? Указ его не сполнять?
– Я… великому государю… – забормотал Беспалов. – Жизни не жалел. верой-правдой.
– Врешь, стервец! – перебил его Чика. – А пушки зачем портил? Не ври! – крикнул он, видя, что тот мотает головой и хочет что-то сказать. – Всё прознали. Портили вы медь. – То не я! – отчаянно вскрикнул Беспалов. Богом клянусь. То немцы-нехристи. Они на великого государя умышляли.
Не сообразил со страху, что сам себя выдает. Признал, значит, что медь нарочно портили. Кто и не думал на него раньше, сразу увидел, – виноват.
А тут еще из толпы, расталкивая рабочих, выскочил брызгая слюной медно-красный Мюллер и, взмахивая руками, закричал:
–Ah, du, Schurke! Du glaubst, ich kann nicht sagen? [Ах ты, шельма! Ты думаешь, я не могу сказать? (нем.)] Слюшай, я понимай, обратился он к Чике.– Он фсё фрёт. Он mir [Мне (нем.)], – хлопнул он себя по груди,– пьять,– он растопырил пять пальцев,– пьятьсотоф рубль давать geschworen [Клялся (нем.)]. Ich [Я (нем.)], – он опять хлопнул себя по груди,– ich металь портиль, пушка фся лопай,– он громко чмокнул губами.– Ich nach Heimat [На Родину (нем.)] хотел. Здесь фсех убифал. Ich ошень fürchtete [Боялся (нем.)]. – И плечистый медно-красный немец с рыжими баками для наглядности весь съежился и затрясся.
Вокруг раздались смешки.
– Нечего тебе трусить, немчура, – проговорил, сердито усмехнувшись, Чика. – Работал бы на государя Петра Федоровича, никто б тебя пальцем не тронул. И наградили бы почище того криворожего. – Он презрительно ткнул в сторону притихшего Беспалова. Немец усиленно закивал головой.