Аким промолчал и отвел глаза.
– Ну, а тут, под Оренбургом? – спросил он немного погодя.
– Ну, а тут иная статья, – проговорил бродяга и подмигнул Акиму – знай наших! – Как пустил я слушок, что Петра Федоровича, как на царстве он сидел, самолично знал, так казаки ко мне. Опознай да опознай. Ну что ж. С моим удовольствием. Государю самому доложили. Вышел он из палатки, ну, конечно, кафтан на нем золотой, и прямо ко мне: «Что ж, добрый человек, узнал ли ты меня?» Я ему, конечно, в ноги и говорю: «Как не узнать, ваше величество!» А потом обернулся к казакам. «Не сумлевайтесь, – говорю, – господа казаки, он подлинный государь Петр Федорович. Я доподлинно его знаю. В Раненбауме не единожды видал». Тут веселье пошло. Бочку вина выкатили. Всем чарки роздали. А государь поднял чарку и сказал: «Здравствуй, я, великий государь!»
Аким слушал бродягу, точно в рот ему хотел вскочить. Лицо у него стало совсем белое, и он часто дышал.
– Да неужто правда? – вскрикнул он, когда бродяга замолчал. – И, говоришь, волю он сулит всему народу?
– Всем, – повторил тот. – И крестьянам, и заводским, и башкирцам тоже. Всем чтобы вольными быть. И землей всех наделить. И я, стало быть, землицу получу.
Аким поднялся, стал перед бродягой, загородив его от Захара, и заговорил медленно, слово за слово:
– Воля! Можешь ты понимать, какое это слово? Он замолчал. – Да правда ли то всё? – повторил он, точно про себя. – Слушай, Иван. Вон икона, гляди. Поклянись богом, что ты не врал.
– Чего мне врать? – усмехнулся бродяга. – Сивая кобыла врет.
Аким сердито взглянул на него и сел на лавку, свесив голову.
– Ну, чего ты, дурень? – заговорил бродяга, поглядев на него. – Ну, хочешь, сымай икону, присягу приму. Вот те Христос, все как перед истинным.
Он встал и перекрестился на образ. Потом развязал кошель, вынул бумагу и сказал:
– Вот собственный государя Петра Федоровича указ. Почитай, чего сам пишет. Аким взял бумагу, развернул, внимательно оглядел со всех сторон, посмотрел подпись, печать, разложил на столе, переменил лучину, сел и начал читать:
– «Я во свете всему войску и народам учрежденны велики государь, явившейся из тайного места, прощающий народ и животных в винах, Делатель благодеяний, сладкоязычный, милостивый, мяккосердечный российский царь император Петр Федорович во всем свете волны, в усердии чисты, и разного звания народов самодержатель и прочая, и прочая, и прочая.
За нужное нашел я желающим меня показать и для отворения на сих днях пространно милостивой моей двери послать нарочного…»
– Это я и есть, – перебил его бродяга, стукнув в пол деревяшкой. – Читай.
– «И башкирской области старшинам, деревенским старикам и всем малым и большим так, как гостинец, посылаю мои поздравления.
Без всякого сумнения идите и, как прежде сего ваши отцы и деды, моим отцам и дедам же служа, выходили против злодеев в походы, проливали кровь, а с приятелями были приятели, так и вы ко мне верно, душевно и усердно, бессумненно к моему светлому лицу и сладко-язычному вашему государю для походу без измены и пременения сердцов и без криводуши в подданство идите…»
Аким вдруг остановился и строго посмотрел на бродягу.
– Ну, Иван, – сказал он, и голос его дрогнул. – Коли соврал ты, век тебе такой грех не простится. Ведь что он пишет-то!..
– «Ныне я вас даже до последка землями, водами, лесами, жительствами, травами, реками, рыбами, хлебами, законами, пашнями, телами, Денежным жалованьем, свинцом и порохом, как бы желали, так пожаловал по жизнь вашу». Ты послушай только: «всех вас пребывающих на свете, – он повысил голос, освобождаю и даю волю детям вашим и внучатам вечно».
Аким встал и три раза перекрестился на образ. Он точно вырос, и лицо у него посветлело.
– Волю дает. Всем! Всю жизнь дожидался я. А дождаться не чаял. Скоро ли теперь?
– А вот как приклонятся все. Завистцев как всех покорит, – сказал бродяга. – Каждый день к нему приклоняются казаки, башкирцы тоже. Ну, киргизы там. И русского народа, конечно. Там у него в Берде всякого жита по лопате.
– Как же сейчас-то? На Москву, что ли, пойдет государь? – спросил Аким.
– Само собой, на Москву. А только наперед всем приклониться велено. Меня вот сюда прислал полковник евоный, Хлопуша. По заводам он послан. А я чтоб наперед разузнал, как тут заводские. Я было им нынче говорил, хотел указ прочитать, да грамоте никто не горазд. Вот к тебе и послали. Ты им указ-то завтра почитай.
Аким кивнул головой.
– Ну, я пойду, – сказал бродяга. – Один тут меня звал. Знакомый тоже.
Захар проворно отскочил от двери и, забившись в угол, смотрел, как бродяга проковылял через сени и стал спускаться с крыльца, постукивая по ступенькам деревяшкой. Только тогда Захар отворил дверь и тихонько вошел в избу.
Аким и не посмотрел на него. Он не отрывал глаз от бумаги и шевелил губами.
Глава пятая
Всю ночь Аким не спал. Ляжет на лавку и опять встанет, пощупает лист. Тут он, за пазухой. И воля в нем. Все вольными станут. И он, Аким, тоже, стало быть. Совсем уж он надежду потерял. Думал – так заводским холопом и помирать будет. А ведь родился вольным он. Да уж такая доля ему выпала – из одной беды в другую всё попадал. Смолоду незадачливый он был. И вспоминать про свою жизнь не любил он и не рассказывал никому.
На заводе никто не знал, что и фамилия-то Акима была не Наборщиков, а Камбаров. Наборщиковым он назвался, когда бежал с этапа и пришел наниматься на завод. Тогда рабочие нужны были на уральских заводах, брали всех, кто хотел работать, не спрашивали бумаг. А работать Аким смолоду умел, хоть и не заводскую работу. Но он ко всему делу приспособиться мог, потому что с детства научился грамоте и к работе привык. Он был сын бедного дьячка из города Каргополя. Отец отпустил его в Петербург в ученики наборного художества в типографию при Академии наук. Но там Акиму пришлось так круто, что он не вытерпел и убежал на корабле за границу. Попал он в Гамбург и там поступил тоже в типографию. Но у немцев ученикам приходилось тогда не легче, чем в России.
И книг ему в немецкой типографии так же мало попадалось, как и в Петербурге. Ведь у наборщика какая работа: сунут ему лист – читай, что там написано, и набирай печатными буквами. А какая из этого книга выйдет, – он и не знает.
Мальчишкой когда он был, набирал он кусочек из одной книги про разные земли. Очень ему интересно было, что там про Японию сказано, а книгу эту он так никогда и не смог достать.
Ну, а там, в Гамбурге, попалась ему раз книга Лютера. Про этого Лютера ему товарищи рассказывали, задолго до того он поднял бунт против самого главного во всей Европе церковного начальника – папой они его называют. Боялись его все, даже короли: папа мог каждого от церкви отлучить и навеки проклясть. А Лютер этот не побоялся, восстал против него, потому что тот несправедливо поступал, и, сколько его папа ни проклинал, Лютер на это не смотрел. И добрая половина немцев за ним пошла. И с тех пор у них другая церковь, и зовут ее: лютеранская.
Ну так вот, дали ему раз набирать с печатного страницу из одной книги Лютера. И как раз набирал он такие слова:
«Diesen Aufruhr für die Freiheit besichtigen wollen Ist darum nichts anderes wie Gottes Wort beseitigen und verbieten wollen». [«Усмирять это восстание за свободу – всё равно что запрещать слово божие» (нем.)]
Долго он тогда над этим думал и к своей жизни применял. Он ведь тоже восстал за свою свободу и убежал. Только не повезло ему – опять в кабалу попал.
Очень его та книга проняла. Прямо точно друга нашел. С малых лет не мог он терпеть, что так не по правде люди живут, мучают всякого, кто послабей. С того он и в бега пустился. А тут вдруг Лютер этот говорит, что так и надо, должен человек за свободу свою восставать [Аким по-своему понял слова Лютера. Лютер говорил только о свободе веры. Он никогда не призывал к восстанию против господ].
Дальше-то не очень ему понятно было, ну, да это не важно. Самое-то важное он понял. Главное, значит, не в том, что работать тяжело. Главное, что должен человек вольным быть, а коль его в кабалу берут, должен восставать, как и сам тот Лютер.
Тут он уж больше и ждать не стал: подговорил своего товарища Мартына и сбежал с ним на корабле из Гамбурга. И книжечку ту купил и с собой забрал, благо маленькая она, можно в карман сунуть.
Приехал в Петербург, а там мастер его прежний, Розе, дочку свою Труду замуж выдал тоже за немца мастера. Очень это Акима ушибло. Любил он Труду сильно. А в Гамбурге еще больше вспоминал ее. Одна она его жалела.
Как он узнал про то, так и беречься не стал. Его схватили как бродягу и сослали в Сибирь. А на этапе он повстречался с Иваном, и тот уговорил Акима вместе бежать. Бежать-то они бежали, и на завод Акима приняли, но накопить денег и пробраться на родину, как он мечтал, ему так и не удалось. Императрица Екатерина ІІ издала указ, по которому все беглые, нанявшиеся на заводы, прикреплялись навеки к этим заводам как крепостные.
Так и стал Аким из вольных людей холопом.
Стало быть, в третий раз опять в кабалу попал. И последняя кабала вышла горше всех.
Стал он думать, – чего это ему так не везет? Да ведь и то сказать, не он один. Все так. Словно в каторге все люди живут. И ни у кого-то и в мыслях нет, чтобы от этой неволи избавиться. Точно так и надо.
Совсем затосковал Аким. Только книжкой своей и утешался. Почитает – и точно легче на душе станет. На заводе грамотных никого не было, – видели, что за книгой сидит Аким, а какая книга, – никто и не знал.
А он все думал, как бы это за волю восстать, и снова перечитывал: «Усмирять это восстание за свободу – все равно что запрещать слово божие». Все равно, стало быть, что против бога пойти. Значит, только бы восстание поднять. Да как его поднять одному? Запорют – и все.
И вдруг теперь этот бродяга… Вот оно, восстание-то! Это не то, что он – сбежал да и все. Это уж настоящее восстание. Про такое как раз и Лютер, верно, говорит. За свободу – за волю то есть. Против такого восстания идти – все равно, что против бога. Точно знал наперед Лютер, что тут, на русской земле, такое восстание поднимется. И поднял его сам истинный царь против своей неверной жены и против вельмож, которые весь народ в неволе держали.