устите? — пошла вон, черная! — и что вы думаете? — уходит стерва, уходит…
И мы, простые, забитые зимою двуногие, смотрим ей вслед и понимаем: свободны. Мы свободны наконец, ребята, мы свободны! Причем, и это самое ценное, мы свободны не одни, мы вместе во всеми — с этой сияющей высотой неба, с этим драчливым воробьем, с этим плавным и мощным движением реки, с этим Городом, раскрывшимся, как ладонь, навстречу нашей общей свободе.
Помните ту, скрюченную, пресмыкающуюся, мерзкую, зимнюю свободу, свободу отчаяния, сверлящую горькой, провальной, клубящейся тоской? Теперь — не то, теперь мы свободны по-другому, свободой полета, щедрым, широким выбросом. Эта свобода тоже рождает тоску, но другую — растущую вовне, как песня, тоску весеннюю, творящую детей и стихи.
В мае Петербург соединен с Богом «по вертушке», прямым проводом, и каждый может выйти на связь с любого уличного телефона-автомата: «алло, Бог? Как дела? Ладно, не рассказывай, некогда… Слушай, старина, я тут кое-что придумал…» В мае Петербург — как мощная пружина, вдруг разжавшаяся одним махом и оттого еще вибрирующая в долгом, звенящем напряге. В майском Петербурге так просто почувствовать себя Создателем…
Ты помнишь, были времена,
Когда, друг в дружку вжавши плечи,
Двадцатилетние предтечи,
Мы здесь бродили дотемна…
Ты помнишь эти времена?
Тогда Господь наш был един,
И рок над нами был не властен…
И сколько силы, сколько страсти
Метаньям нашим Бог судил!
Когда Господь наш был един,
И карты не меняли масти…
Вот и все. Пора закругляться. Кораблик на верхушке Адмиралтейской иглы смотрит на меня сквозь искрящийся пик фонтана, сквозь бесчисленные тяжкие осени и декабри, сквозь немногие заветные весны, сквозь всю эту бодягу, что называется жизнью… Эй! Привет, железяка! Прощай, Город.