Батек хмыкнул и строго велел, вытирая глаза:
– Такие-то не рассказывай никому.
– Нет, блин, щас в «Пионерскую зорьку» напишу, чтобы меня в эфир. О!
– Что такое?
– Я забыл совсем. Послушать же можно, хоть не так скучно будет. Если не раздавилось, конечно…
Батек, замерев, со странным, насколько я мог разглядеть в полутьме, видом наблюдал, как я осторожно извлекаю из бокового кармана и включаю приемник, про который совсем позабыл, а брал ведь как раз, чтобы в дороге развлечься. В дороге не получилось, хоть сейчас получится.
Сейчас тоже не получилось: радио свистело, шипело и мяукало, но по-человечески говорить или играть не хотело. Один раз только пролетела и ноюще сгинула длинная пианиновая трель.
Я блинкнул, вырубил приемник и принялся запихивать его обратно в карман.
– Нет, – сказал батек решительно. – А жаль.
– В смысле? Что не ловит? Ну да.
– Да нет, я про другое: прикидывал, может, пригодится нам на что.
– А ты… передатчик можешь сделать? – спросил я с недоверием и восторгом.
Батек хмыкнул и с сожалением признался:
– Из приемника вряд ли. Я насчет раскулачить думал, чтобы инструмент получился, да там нет ничего. Плата, резисторы, ферритовая трубка, толку с нее – она хрупкая, как стекло.
– Ну, острая, значит, – предположил я. – Если надо, давай. Или корпус разбить можно, пластмасса знаешь какая острая бывает, если сломать правильно.
– А не жалко подарок-то?
– Ну… жалко, – признался я. – Только здесь все равно не играет, и вообще… А если выберемся…
– Если выберемся, я тебе три таких куплю.
– Магнитофон, – поправил я.
– Хорошо.
– «Панасоник».
– Не наглей.
Я хихикнул и подумал: вот упрямый. Трудно ему пообещать, что ли? Все равно покупать не придется. Я разозлился на себя за эту мысль и снова полез наверх.
Витальтолич, похоже, придавил крышку люка чем-то тяжелым – наверное, пластиковым ящиком с инструментами, – а потом накатил одно из колес нашего газика. Как умудрился только, не заводя. Шофер, военная смекалка, подумал я с горячей ненавистью.
И, чтобы отвлечься от нее, принялся толкать и подстукивать доски в разных местах. А сам думал про острую сломанную пластмассу и про ферритовую трубку, хрупкую, как стекло. И острую, как стекло.
– Ну чего ты стучишь? – спросил батек, усталым голосом, как раз когда я, кажется, придумал.
– Пап, надо, короче, попробовать одну доску выломать, тогда получится. Дверцу мы не поднимем, а вот дырку проделать можно.
– Ну а я что все это время… – начал батек, вздохнул, зашуршал и протиснулся поближе ко мне.
И я объяснил, что колесо стоит ведь только на одной, максимум двух досках, судя по звуку, вот на этих.
– Колесо переднее, под полтонны нагрузки – газик полторы весит, а самое тяжелое мотор, он впереди.
Я нетерпеливо согласился и продолжил: значит, вот на этих досках колесо, слышишь? Вот, а еще четыре доски, одна справа и три слева, получается, не под грузом – ну или только с краю ящиком придавлены. Их можно было бы расковырять и выбить, если бы не толстые поперечные перекладины с той стороны. Они очень плотно привинчены к доскам, и шляпки винтов тоже снаружи – ни расшатать, ни отвинтить. Ни палец, ни проводки в щели не лезут. И инструментов нет – только банки да яблоки. Кронштейны, на которых стоят полки в погребе, не выдираются. Лестница слишком длинная, ее не развернешь, чтобы брус подковырнуть.
– Тока вот нет, – сказал батек тоскливо в который уже раз.
– Ну да, но смотри вот – а если доску между колесом и бруском, вот эту, подрубить или подрезать, что ли, чтобы было за что схватиться?
– Чем? Ногтями? Пробовал. Зубы не влезут, тоже пробовал.
– Стеклом.
– Откуда тут стекло?
– Пап, – сказал я мягко. – У нас полный погреб стекла, вообще-то.
Батек кисло подышал мне в лицо, глядя в упор, – света хватало, чтобы разглядеть, что зрачки у него широченные, а белки в красных прожилках. Подышал, сморгнул и с шумом рванул в погреб.
– Ты это, замерзнешь, пап, телягу мою надень, – крикнул я вслед, но он уже вернулся с банкой.
– Это что, варенье? Перемажемся ведь.
– А разница-то. Хотя ты прав, – сказал батек, скрылся внизу, крякнул, пошумел, послышался плеск и звяканье, и батек выполз со словами:
– В уголок сядь-ка, а то напорешься еще.
Остро запахло укропом и вообще огуречным рассолом.
Я вдруг почувствовал, что дико хочу жрать.
Батек поднялся по лестнице к щели, через которую сочился слабый синий свет, и принялся разбирать длинные изогнутые осколки, зажатые жестяной крышкой трехлитровой банки.
– Пап, а ты бутерброд не взял? Или там…
– Или там яйцо вареное, – пробурчал батек, не отрываясь от расчленения распахнутой стеклянной звезды. – Или курочку. И соль в спичечном коробке. И огурчики… Вон, огурчики возьми. Или яблочки. Шарлотку-то явно…
Дальше я не услышал, полез в погреб.
– Турик, аккуратно, там стекла торчат! Вообще, погоди-ка, сейчас принесу.
– Не-не, я осторожно.
Я в самом деле был очень осторожен, не двинулся к полкам, пока глаза не научились распознавать силуэты банок и особо – ту, что с отломленным верхом. Я очень осторожно запустил руку в кольцо из почти невидимых лезвий и ухватил сразу несколько холоднющих сморщенных огурчиков – правда, извлек только пару, остальные выпали. Ладно хоть рассол вытек, но и без него пальцы онемели почти сразу, как если бы я тащил пучок сосулек. Я поспешно запихнул их в карман, к приемнику, выхватил из другого кармана варежки и несколько секунд беззвучно скулил, топчась на месте и сжимая-разжимая пальцы. Потом черпанул из сундука яблок уж сколько получилось и выполз наверх. В щеки и лоб будто Снежная Королева дунула.
– Блин, в погребе теплее, что ли, – пробормотал я, ввинчиваясь задом под одеяльный кокон, стоящий в углу вигвамчиком.
– Конечно… Теплее… – пробормотал батек, не отвлекаясь от строгающих движений, от которых, впрочем, шума было меньше, чем от его шуршания локтем по боку или переступаний с ноги на ногу. – Около нуля, плюс-минус… А то помидоры… Замерзли бы на фиг… А на улице… Пятнадцать…
– Огурец будешь? Или яблоко? Зайчик передал.
Когда я был маленький, батек с такими словами привозил мне всякую ерунду – пряники, конфеты или просто несъеденный бутерброд с работы. Я класса до третьего в этого зайчика верил. И очень живо себе его представлял.
Батек хмыкнул, но не отвлекся:
– Потом… Сам потихоньку… Сразу не глотай…
– Ага, – сказал я, пытаясь хоть немного отогреть в ладони округлую ледышку с хвостиком. – А почему в погребе теплее, тепло же наверх идет?
Батек все так же короткими выдохами принялся объяснять насчет промерзания земли и круглогодичной единой температуры в правильном погребе, но я уже не слышал. Я откусил яблоко и распахнул рот, стараясь не завыть от разламывающих голову ледяных щипцов – и не выронить откушенный такими стараниями фрагментик. Челюсти пришлось сжимать силой, да еще упираться кулаком в лоб, чтобы башка не лопнула.
– Жуй получше… Согревай во рту… Заболеешь…
Я хмыкнул. Сейчас явно опасность номер один – заболеть от перемороженных яблок.
После второго кусочка дело полегче пошло. Вкус, правда, не ощущался ни у яблока, ни у огурчика, – просто ледышки с мякотью, одна сладковатая, другая солоноватая. Ладно, северные олени всю жизнь корешками из-под снега питаются, совсем безвкусными и горькими, – и ничего, знай по городу бегают и возят тупых девок в страну свою оленью.
Я чуть ожил и, может, даже поумнел. Потому что сказал:
– Пап. А может, на фиг стекла, крышки же есть, железные. Тоже полный погреб.
Батек замер, с шорохом свалился вниз и принялся, пыхтя и шмыгая, вертеть и мять жестяную крышку. Но стругал он ею совсем недолго, меньше чем через минуту разочарованно пробормотал: «Не, дрянь, не пойдет…» – и снова заширкал стеклом.
Не в ту сторону, значит, поумнел, подумал я, от огорчения отгрыз слишком большой кусок и беззвучно заныл от долгого ледяного удара в виски и переносицу.
– Ты… чего?..
– Кисло, – соврал я сквозь сжатые зубы.
– Варенье… Если хочешь… – пробормотал батек.
– Чтобы точно пропоноситься? – спросил я весело. Впрямь стало чуть веселее – и, кажется, теплее.
Вместо ответа батек перестал шуршать, подышал вхолостую, медленно сполз ко мне и присел рядом, тяжело сопя. Я на ощупь сунул ему в руки несколько яблочек и огурцов, накрыл своим чуть согретым, кажется, коконом, спросил, где стекло, покорно выслушал несколько ЦУ, вполз на лестницу, пригляделся, как велели, ухватил плотно, чтобы не скользил, длинный осколок и принялся так же размеренно, как батек, водить острием по чуть распахнувшейся, кажется, щелочке между досками.
Батек, судя по звукам, проходил те же стадии усвоения полярной пищи, что и я. Освоился тоже быстро и вроде повеселел – во всяком случае, принялся рассуждать на тему того, что пропоносимся, так не беда, у нас целый погреб в качестве выгребной ямы, при всем желании закакать не успеем. Я сперва сказал «фу», потом – «вонять… будет…», а батек разразился рассуждениями насчет «замерзнет, отвалится, уберем», потом вдруг решил, что я хочу в туалет, но стесняюсь, и принялся заклинать не стесняться. Потом сказал:
– Ну все, хватит уже для начала.
– Почти… – выдохнул я.
– Не порежься только.
И я, конечно, сразу порезался. Стекло провернулось в онемевших пальцах и чикнуло по ладони. Я замычал, высасывая кровь и сплевывая. Батек всполошился, вскочил, ругаясь, схватил мою руку, пытаясь рассмотреть, с треском оторвал кривой кусок майки и замотал, наплевав на мои протесты. В глазах у него, кажется, были слезы.
Мне его что-то жалко стало. Я сел и отвернулся, держа руку на весу.
Батек, потоптавшись, бодро заговорил:
– Ничего, еще маленько поковыряемся – зацепим и выломаем все. Или хватятся нас. Мамка из больницы приедет – нас нету. Туда-сюда метнется, соседей обзвонит, родственников, поймет и приедет.