– Это невозможно.
Врачиха, похожая на вторую из мучивших ее по юности гинекологинь, посмотрела иронически и спросила:
– Мать, тебе лет сколько? Что значит – невозможно? Раз в две тыщи лет, говорят, даже без мужа возможно, а у тебя вон муж здоровый и дети уже есть, так?
Лариса быстро закивала и сказала:
– Но я же… мы же не хотели совсем.
– А. Ну тогда невозможно, конечно. Звони давай куда-нибудь, говори: але, мы не хотели, отзывайте беременность.
Лариса зажмурилась и, не обращая внимания на грубость, отчаянно спросила:
– А это точно беременность?
– Наполовину, ежкин хвост. Мне ведь соплюшек безмозглых не хватает с их вопросами и истериками, да, теперь мне мамочки будут дурацкие вопросы задавать? Тут же без анализов видно все было, к гадалке не ходи, любой бабки хватило бы: задержка, температура, тошнит, голова кружится, груди распухли, сама же все назвала. Сама и догадаться могла, если не впервой. Или у тебя задержки случаются? Все правильно, потому что нервная ты очень, вижу. Нельзя так, надо поспокойней и вообще. Кой леший анализы потребовались, не пойму. Ты на первичном приеме была вообще?
– Мне сказали сразу анализы сдавать.
– Сказали. Сами не думаем, только говорим. Анализы есть, бумажка есть, она рассудит. Ладно. В общем, беременность, пятая неделя. Чего делать будешь?
Лариса невидяще смотрела на руки врачихи, полные, без кольца, и тупо думала, это она на работе кольцо снимает, чтобы не мешалось, просто не носит или все-таки не замужем. Да и кто такую грубую возьмет-то. Хотя, наоборот, таких грубых любят, тем более лучших в городе специалистов. Ларисе про нее давно говорили. Именно так: грубовата, но спец наилучший. Но ведь даже наилучший спец может ошибаться. Тем более что Ларисе последнюю пару дней было гораздо легче: голова не кружилась, не тошнило и плакать не хотелось. Она подумывала и не ходить сегодня. Ладно хоть пошла.
Зачем она пошла, господи?
Врачиха взяла ручку, тюкнула по столу тупым концом – закругленным, из голубенькой пластмассы – и сказала:
– Направление я хоть сейчас выпишу.
– Направление? – переспросила Лариса.
Врачиха, похоже, решила, что Лариса просто колеблется, а не судорожно пытается понять смысл слова, и мягко продолжила:
– Нет в аборте ничего страшного. Ну риск, да, но что сегодня без риска бывает? Тем более если больше рожать не собираешься. Сейчас же не модно двоих-троих, у каждой одна кровиночка, и хватит, и будут ради нее…
Она злобно замолчала, и Лариса решилась спросить:
– А у вас самой сколько?
Врачиха, поджав губы, рассмотрела ее исподлобья и сухо сообщила:
– А у нас самой все ваши детки как родные, на большее нас самой не хватает. На них-то времени не хватает. Так что решайся скорей, если больше не собираешься…
– А если собираюсь?
– Ну так рожай, вот же, само все образовалось! – воскликнула врачиха с искренней, кажется, досадой. – Заодно полсотни сэкономишь.
– Сейчас не время, – с трудом выговорила Лариса фразу, которую уже считала своей, а не Вадиковой.
– Бог ты мой. Вот ты сама подумай, что говоришь. «Сейчас не время». Сейчас именно что время, и всегда только время – не программа по телевизору, а твоя жизнь, твоя только, мамочка. И ты сама решаешь, всегда, хватит тебе его или ты его упустишь и… Так, надоело. С вами, мамочки, на философский скоро поступать буду, на третий курс без экзаменов. В общем, не мое это дело, не мужа и не мамы твоей. Хочешь – жди времени получше, дело хозяйское. Но учти: у тебя и сейчас со здоровьем… В космос точно не возьмут.
Она брезгливо ворохнула коротким ногтем без маникюра тощую стопку желтовато-серых листков с анализами и продолжила:
– Тебе сколько, тридцать восемь? А, вижу. Тридцать пять. Врожденный порок. Первая беременность проблемная была? Понятно. А ребенок здоровый?
Лариса покачнулась, чтобы традиционно постучать по столешнице, но сил не было, поэтому просто кивнула.
– И то слава богу. Он здоровый, сама зато… Слушай, ну нельзя же так с собой… Дальше, через год, через два, лучше не будет, только хуже. И рожать труднее, и кормить, и воспитывать, я уж про восстанавливаться молчу. Родить-то мало, надо и через школу провести, и в институт чтобы, и внуков дождаться, правильно? А будешь так жить – не дождешься. С такими боками, с такими ногами, сердце вон как у пенсионерки уже, я молчу…
– Что вы мне тычете! – закричала Лариса шепотом. – Что вы со мной как с маленькой!
Из глаз брызнуло, она поспешно закрыла горящее лицо холодными руками, чтобы не завыть в голос, – и не завыла, чуть слышно проныла сквозь кольцо, больно вдавившееся в губу:
– Что мне делать-то?
Беспощадная врачиха опять не нашла ни слова жалости. Набрала воздуху и возмущенно, кажется, сказала:
– Ты дура? Через меня колонны девок, баб идут, которым вообще никуда!.. Ни мужа, ни денег, ни крыши нормальной над головой, сейчас рожать некуда, а на «пылесос» пойдет – следующий раз беременность не получится или того хуже. А что за жизнь бабе без мелкого? Вот это я понимаю – «что мне делать». А у тебя квартира есть, работа есть, муж, ребенок, вся при делах – так чего мне голову морочишь? Консультации по психологии семейной жизни нужны – это не ко мне, это вон там, центр семейных и брачных отношений через дорогу, пожалуйста.
– Нет-нет, какие консультации, у нас все хорошо, – торопливо сказала Лариса, шмыгая и вслепую копаясь в сумочке в поисках платка: ресницы слепились слезами, будто силикатным клеем, и на щеки, наверное, натекла маска грустного клоуна.
– Хорошо, так определяйтесь, а мне голову!.. Ладно, все. В аборте стыдного особо нет ничего, через него столько прошли и столько пройдут еще… И такие бабы – ты бы ахнула.
– Какие?
– Ой, ой, заинтересовалась, восстала, аж слезы высохли. Шучу-шучу. Какие. Разные. При должностях, окладах, званиях. Все равно ведь бабы, хоть и умные-номенклатурные. И любят как бабы, и думают как бабы, этим вот местом. Потом звонят и просят без очереди и без огласки. И толпами, толпами, все без очереди. А у меня там вон очередь, ну ты сама высидела, молодец. Направление выписываю?
Лариса, вцепившись в темный от слез и туши платок, глухо сказала:
– Н-нет пока.
– Тоже правильно, – легко согласилась врачиха. – Время у тебя еще есть, немного, но… Давай так, чтобы зря не травмироваться – я направление тебе сейчас выпишу, в твоем случае законно все, по медицинским показаниям. Будет у медсестры лежать, я предупрежу, тебе даже на прием ходить больше не надо. Так, сколько там… До… до ноября актуально, потом она порвет. До того придешь – возьмешь, дальше просто все. Водички дать? Точно? Ладно, минутку посиди, пока я все выпишу, в таком виде в коридор не выходи, мне только массовой истерики не хватало.
Через полчаса Лариса чуть сама не впала в истерику – настоящую, персональную и хорошо мотивированную, – хотя, казалось, все весомые мотивы перетерпела давно и безнадежно. И место нашла самое неподходящее: на широченном бульваре Энтузиастов, средь бела дня, под ясным солнышком и при некотором честном народе.
Она, как могла, оттерлась и отсморкалась в каком-то закутке поликлиники – туалеты были, как всегда, заперты для посетителей – и отправилась в контору длинным зигзагом, чтобы успокоиться и придумать, что делать. Вернее, как сказать Вадику.
Лариса огибала фонтаны, невольно улыбаясь мелким радугам, скрепляющим вееры брызг, когда ее осторожно, но крепко взяли за руку, не позволили руку выдернуть – и спросили:
– Женщина, вы почему не на работе?
Лариса вздрогнула, рухнула всем сердцем и животом в каблуки и от этого грузно остановилась, держа схваченную руку на отлете. Запястье держал щуплый парень с угреватым лицом, одетый в серый костюм без галстука – паршивый воротник синтетической рубашки перекосился, как смятый бумажный кораблик. Рядом сиял, будто день рожденья у него, толстячок с потной бабьей рожей и бабьей грудью, обтянутой футболкой с олимпийским мишкой. Жирные ляжки обтягивали шерстяные, не по сезону, спортивные штаны, комплектная олимпийка висела на локте.
– Сопляк, руку отпусти-ка быстро, – сказала Лариса, чуть опомнившись.
– Оскорблять не обязательно, – сообщил угреватый безмятежно, а жирный чуть сдвинул олимпийку, демонстрируя красную повязку с надписью «БКД».
Лариса, совсем успокоившись, раздельно повторила:
– Руку. Отпусти.
Угреватый неохотно разжал руку. Лариса, поморщившись, вытащила из сумочки чумазый платок и принялась тщательно протирать запястье, бормоча про обнаглевших сопляков. Толстяк заулыбался еще шире, а угреватый напомнил:
– Так почему не на работе?
Лариса завершила гигиенические процедуры, встряхнула платочек, скептически оглядела его, сунула обратно и поинтересовалась:
– А вы, оба?
– Мы на задании, – сказал толстяк неожиданно низким голосом, снова воровато демонстрируя повязку. – А вы где работаете и почему гуляете в рабочее время?
– Так, ребят, – сказала Лариса устало. – Мы сейчас на полчаса застрянем. Инструктаж кто проводил, Штильберг?
Парни переглянулись, Лариса кивнула и поправилась:
– А, нет, он со звеньевыми только, а уже ваш звеньевой, получается, с вами. Тут зона ответственности кузнечного, значит Науменко или Матвейчик. Матвейчик, так? И значит, это Толик вам велел женщин на улице за руки хватать? Так?
Парни опять переглянулись, угреватый попытался что-то сказать, но Лариса задавила попытку:
– Значит, так, да? Давайте-ка сейчас ему позвоним и попросим дать другое задание. Сейчас до отдела кадров дойдем, вон то здание, я как раз там работаю, в бюро наставничества и трудовой дисциплины. Я вам там и объяснительную дам, и с вас сниму – почему вы в рабочее время…
Парни резко развернулись и пошли прочь. Лариса пристально посмотрела вслед. В «стекляшку» на углу иногда забегали попить соку или куснуть котлету милиционеры, дежурившие возле иностранной гостиницы, – правильно было бы сдать им наглецов, которые явно наслушались про рейды милиции и КГБ по центральным улицам крупных городов. Но иностранцы давно разъехались, и милиционеров не было видно, вообще людей не было видно – ни за стеклянными витринами, ни на площади. Понятно, в общем, почему э