А в теперешней школе была Инка Пищуха. Она училась в параллельном классе и была дура дурой: форменное платье подрезано выше фартука, дикий начес, пальцы веером и все такое. Она ходила под ручку с Ленкой Пашкатовой, которая пострашней и, наверное, поумней, – у нее брат на пару лет старше учился, мелкий, дерзкий, коротко стриженный, с прокуренным сморщенным лицом и крысиными манерами. Обе постоянно поправляли трусы и лифчики, обе бегали курить за школу и непрерывно жевали жвачку, обе учителям отвечали в основном: «Чё я-то сразу?!» – а одноклассникам: «Чушпан, пшел отсюда!» – обе раз-два в неделю изгонялись с уроков за нежелание снять сережки и смыть тушь с румянами. При этом Инка, если приглядеться, была очень симпотной, крепкой такой, с красивыми глазами и классной фигурой. И сразу два пацана независимо друг от друга рассказали мне с сожалением, что Пищуха раньше была вот такой вот девчонкой, училась в нашем классе, а потом появилась эта сиповка и сбила ее с панталыку.
Странно это: получается, шлюха может быть красоткой, как из кино, может быть невзрачной сикушкой, а может и совсем шалавой, которая по стройкам и подвалам с кем попало бегает. Видимо, бывают шлюхи прирожденные, шлюхи идейные и шлюхи случайные. Первые дают направо и налево, потому что это для них нормально и по-другому они себе не представляют. Это как у животных, наверное, – весной, когда домой бежишь, на пустырях то толпа кошаков вокруг важной самочки дежурит, то кортеж псов трусит за собакой, которая время от времени игриво огрызается и прибавляет ход. А рядом уже наглядно демонстрируется следующая стадия: то злобная кошачья пара перевернутую швейную машинку изображает, то склеившиеся собаки грустят.
Только суки с кошечками ведь не шлюхи, у них просто нормальной человеческой жизни нет, с семьями, с домом, с общими детьми. Ее даже у некоторых людей нет. В основном за границей, где сплошной империализм да фашизм, но и у нас, наверное, такое встречается. И если есть бичи, алкаши, бандиты, хулиганы и предатели, наверное, должны быть и шлюхи.
В прежней школе нас в прошлом году два раза сгоняли на лекции – одну общую, про пьянство с наркоманией, другую отдельную для пацанов, отдельную для девчонок – про половую жизнь и ее недопустимость в раннем возрасте. Первая была скучной, хотя один момент меня перепугал: оказывается, вдыхать автомобильные газы – это отдельный вид наркомании, он называется токсикоманией и очень распространен у бедных негров. Те, что побогаче, уколы опиума себе делают и гниют заживо. Получалось, что никто из нас в богатые наркоманы не пойдет – уколы ни одному нормальному человеку не нравятся. А вот сладковатый запах выхлопа лично мне нравился, и пацанам тоже, и даже герою какого-то детского рассказа, который я во втором классе читал. В общем, с тех пор я возле дороги старался дышать поэкономней.
А вторая лекция была прикольной. Веселый дядька свободно использовал слово «секс», которое у нас считалось полуматным, и даже «пидарас», которое было абсолютно матным (правда, он произносил его неправильно), и рассказывал доходчиво и ржачно, что формирующемуся организму необходим ход крови по большому кругу, от мозга до пяток, а если организм ударяется в половую жизнь, то кровь интенсивно притекает к малому тазу, не доходя до мозга, организм соображает хуже и вообще тупеет. При этом, сказал дядька, привычка к половым удовольствиям у подростка вырабатывается мгновенно, как от наркотика, – и дальше его уже мало что интересует.
Меня, честно говоря, время от времени тоже мало что интересовало, кроме половых удовольствий, но я их так и не попробовал – отчасти под впечатлением лекции, отчасти потому, что как-то западло. Ну или рано. Я вон и водку не пробовал, и сигаретой затягивался только в третьем классе. Еще успеется, наверное.
В лагере чуть было не успелось. И я не знал, хорошо это или плохо – что не успелось. С Анжелкой. С Шапкой.
Даже сейчас ниже боли в груди была сладкая пустота. Она лизала живот изнутри, когда я вспоминал, как Анжелка касалась меня рукой, круглой коленкой и мягкой грудью, как поправляла волосы и как смотрела на меня после дискотеки, серьезно и будто ожидая чего-то. Если это просто часть ритуала Шапки, шлюхиного ритуала, значит я ни фига не понимаю в людях и бабах. Значит, я теперь не буду верить никому и ничему. Особенно бабам.
Но если Анжелка стала Шапкой только сейчас, а в лагере была честной и, как уж пацаны про Инку говорили, просто вот такой вот девчонкой, значит кто-то в этом виноват. И кто-то должен за это ответить.
– Никто не виноват, – сказал Андрюха. – Она давно такая.
У меня, видимо, что-то случилось с лицом, потому что он опустил глаза, но тут же снова твердо посмотрел на меня и повторил:
– С того года минимум.
– Откуда ты знаешь? – спросил я с трудом. – Она же только переехала.
И Андрюха объяснил, что переехала-то бывшая Анжелка, а теперь и навсегда Шапка недавно, но до того жила по соседству с Димоном и училась в одной школе с Наташкой, а с Ильясом вообще в одном классе. И история там была даже проще, чем у Инки. Никто с панталыку не сбивал, толковая, умная девчонка из нормальной семьи сама все решила да пошла в бесплатные давалки.
Я слушал и думал, за что и на фига мне все это. Зачем я себе придумал весь этот напряг с выяснением обстоятельств. Метался по дому, шарил в родительских записных книжках в поисках Андрюхиного телефона, звонил «08». Там телефонов начальства, конечно, не называли, они устанавливались вне очереди и попадали в справочник через годик. Потом я не выдержал, переоделся из свитера в нормальное уличное, добежал до двадцатого комплекса, со второго раза нашел Андрюхин дом и подъезд, узнал дверь, тыкал в звонок минут пять, спустился во двор, сел на узкий шаткий заборчик газона и остывал там час, вглядываясь в прохожих. Повезло, что час всего, – Андрюха мог и совсем припоздниться. Но явился почти сразу после того, как в подъезд, не обратив на меня внимания, деловитым шагом вошла его мать.
Андрюха как-то сразу меня заметил, без колебаний подошел, пожал руку, сел рядом – и молча ждал, пока я начну задавать вопросы. Отвечал коротко, четко, так, что у меня не оставалось ни сомнений, ни надежды. Сам он меня ни о чем не спросил – просто когда я все выяснил, перестал задавать вопросы и тоскливо застыл, Андрюха сказал утвердительно: «В лагере познакомились». Я кивнул, и все, закрыли тему.
– В субботу дискач устраиваем, – неожиданно напомнил Андрюха после паузы. – Придешь?
– Ага. Самое то мне.
Андрюха покивал и сказал:
– Ну смотри. Приходи, если получится. Будем рады. Ты Наташке понравился.
– Пришел красиво, ушел красиво, – подтвердил я.
– Я серьезно, – сказал Андрюха.
Помолчал и добавил:
– Ладно, Артур, мне бежать надо уже. Ты это, звони, в общем.
– У меня твоего телефона нет, – признался я зачем-то.
Андрюха кивнул, пошарил в карманах, нашел ручку и умело, как будто всю жизнь расписывал мелкие клочки бумаги, лежащие на мягкой ладошке, нарисовал телефонный номер на автобусном билете. Сунул мне в нагрудный карман рубашки, пожал руку, встал, сказал на прощание, что будет ждать, и ушел домой.
Я некоторое время смотрел в закрытую подъездную дверь и ни о чем, кажется, не думал. Потом поднялся, подождал, пока оживут и перестанут колоться затекшие ноги, встал и пошел – сперва непонятно куда, потом, спохватившись, что шагаю через пустыри к сорок пятому, развернулся все-таки домой, навстречу мамкиной ругани: где больной бегаешь, в школу-то идти сил нет, ну и так далее, все как положено. Ладно батек спал, он бы еще добавил. Или, наоборот, заступился бы, с ним не угадаешь. Но у нас, судя по недоубранному столу и пустой бутылке из-под коньяка, опять были гости или гость, которые утомили батька раньше обычного.
Не угадал я. Мамка за ужином рассказала не про гостей, а про то, что батек сегодня попал в аварию за городом. Машина вдребезги, дядя Юра руку сломал, а батек целехонек – только полный дипломат стекол. Теперь вот спит от усталости и переживаний.
Я попытался испугаться за батька или пожалеть дядю Юру, но не смог. Быстренько доел, сказал, что спать хочу, покорно выслушал неизбежную порцию мамкиных упреков, угроз и ужасающих историй про мальчиков, которые больными шлялись по улицам. Быстренько почистил зубы и лег. Лежал не двигаясь, пока мамка не довоевала с телевизором и не ушла в спальню. Встал, не включая света, на ощупь вытащил из кармана рубашки билетик, прокрался на кухню и выкинул его в ведро. Вернулся в постель, полежал, не двигаясь, пока свет далекой стройки не стал из слепяще белого туманно-голубым, снова встал, прокрался на кухню, так же ощупью пошарил в ведре, дважды с отвращением вляпавшись в какие-то очистки, нашел билет, вытер его о трусы, унес к себе и спрятал в книжку «Квентин Дорварда», которую, видимо, не дочитаю уже никогда.
Так уж получилось, что из-за классного Андрюхи случилось самое большое горе моей жизни. Всей жизни. Горе, хуже которого уже не будет, – это я знаю точно.
Но Андрюха в этом не виноват.
4. Три куста смородины
Я все-таки решил пойти на дискач. Но не пошел – потому что поехал на дачную рыбалку. Поехал, да не доехал. А потом все-таки пошел, да не дошел.
С утра было пасмурно, а днем распогодилось, на последнем уроке мне аж плечо через окно напекло. Солнце испаряло последние мутноватые облака, будто окатыши сухого льда, который мы иногда выпрашивали у мороженщиц. Сидеть в школе в такую погоду обидно, а идти домой – тупо. Пацаны звали в футбик сгонять или ближе к вечеру в таинственный свой «Ташкент». А я, тупой, домой пошел. Не было у меня настроения для игр и трепа. Мало ли что солнце снаружи. Внутри-то его нет.
Я нес куртку в руке, но все равно взмок, пока добрался до дому. Дома было душно и пусто. Я положил дипломат на пол и аккуратно катнул его в сторону детской. Дипломат последовал, вращаясь и грохоча. Стало чуть веселее. Я еще громче погремел посудой в холодильнике, полюбовался на корку жира на супе, сунул обратно, отрезал от каравая чудом уцелевшую горбушку, посыпал солью и принялся жевать, размышляя о ближайших планах.