толку.
«Козел» полностью оправдал кличку. Он не заводился или глох, постоянно и непредсказуемо. И каждый выезд на дачу был лотереей – то ли сами доедем, то ли попутный «КамАЗ» на лямке дотащит, а мы будем его вонь вдыхать и надеяться, что газик все-таки заведется, – то ли мы с мамкой в очередной раз устанем слушать жм-жм-жм сдохшего стартера, скрежет коробки передач и батькову ругань, поэтому с сумками и корзинами попремся домой пешком, а батек будет ловить буксир посреди Ленинского проспекта, в полукилометре от дома.
Пару недель назад, после очередного издыхания, «козел» отправился на серьезный ремонт – то ли двигатель перебирать, то ли вообще новый ставить – ну, как новый, тоже списанный. Мы с мамкой вздохнули с облегчением, батек, кажется, тоже – как только закрыл сезон и вывез урожайчик, сиротливо грохотавший в уголке здоровенного багажника дяди-Анвариного жигуленка второй модели.
По пути батек вполголоса объяснял Витальтоличу всякое – иногда как ехать, но в основном совсем неинтересное, про углеродистость составов, заглубление дуги и непрерывность цикла, – а я потихонечку осматривался и пытался понять, насколько ижонок хуже той же «двойки». Мы выехали из города, с ветерком проскочили лес, еще зеленый и свежий, как разрезанный огурец, и шустро долетели вдоль желтого поля до поворота к садам-огородам. Там нас и остановили.
– Это еще что? – спросил батек, а Витальтолич сказал:
– Не милиция, по гражданке одеты. Тормозить?
– Ну… давай, – сказал батек неохотно. – Жезл полосатый, имеют право, значит.
Витальтолич остановился – аккуратно, куда плавнее, чем батек и даже чем дядя Юра, – вытащил из бардачка какие-то бумаги и вышел из машины, не прикрыв дверь, к двум мужикам: усатому с милицейским жезлом и лохматому, сильно моложе, с коричневой амбарной книгой подмышкой. Переговорил с ними, показал бумаги, вернулся к нам, сунулся в салон и сказал вполголоса:
– Вазых Насихович, они маршрутный лист хотят.
– Ий аллам, – сказал батек, и Витальтолич странно посмотрел на него. – Кто такие хоть? БКД?
– Ну да, а усатый какой-то там контроль. Они разве имеют право нас останавливать?
– А хрен теперь знает, кто что имеет, – сказал батек раздраженно. И начал воевать с дверью. – Пойду с ними пообщаюсь, а ты садись пока.
– А может…
– Садись в машину.
Мне снова стало неловко, Витальтоличу, наверное, тоже. Он молча сел, уставившись на мужиков с жезлом и подходящего к ним батька. Они разговаривали несколько минут, и со стороны разговор выглядел не очень приятно. Батек, видимо, пробовал наезжать, а мужики ни фига не пугались, нехорошо ухмылялись, а потом начали что-то переписывать в амбарную книгу из удостоверения и пары бумажек, которые сунул им под нос батек. Батек, явно нервничая, дождался, пока они закончат, сунул документы обратно в пиджак, что-то яростно сказал мужикам и пошел к нам. Сел в машину, хлопнув дверью, и сказал:
– Поехали.
Витальтолич тронулся, аккуратно объехав нагло ухмыляющихся мужиков, и я с трудом удержался от вопля: «Давите их на хрен!» Батек, похоже, тоже удержался с трудом, и как только мы разогнались, принялся бубнить – не очень разборчиво, но в целом понятно:
– Почему одеты как на отдых, где маршрутник, где разрешение, ну признайтесь, что отдохнуть на природе решили, выпить там, шашлык, рыбка, понятно уж – понятно им, говнюкам, что я с сыном пить поехал и сотрудника за рулем повез, еще использование служебного транспорта в личных целях шьют, щенки…
Некоторые фразы он почти выкрикивал, обращаясь то ко мне, то к Витальтоличу. Витальтолич следил за дорогой, лишь иногда косясь в сторону батька – я в зеркале видел, когда сам поднимал лицо. Было стыдно и неловко. За батька и вообще. Мы же в самом деле отдыхать ехали. Пусть не пить, пусть батек с Витальтоличем явно собирались говорить о делах, но в словах неприятных мужиков была правота, и от этого в груди и горле было совсем погано, как в начале простуды. И ни солнце эту погань не прогоняло, ни ветер, по-прежнему влетавший в окна.
Мы доехали до сада за пять минут, но ни на какую рыбалку, конечно, не пошли. Батек даже дом отпирать не стал. Раздраженно прошагал по участку туда-сюда, кивнул, открыл туалет, в котором мы хранили инструмент, вытащил три лопаты, вручил пару нам, сам прошел к рядку смородины и скомандовал:
– Выкапываем вот эти три куста, аккуратненько, чтобы корни целыми были.
Я неловко посмотрел на Витальтолича и поспешно пристроился к кусту побольше, но он молча отодвинул меня к самому мелкому. Копал он тоже молча, как и я, а батек хэкал, сопел и яростно объяснял, что если он сказал, что едем за саженцами для благоустройства заводской территории, то, значит, за саженцами и едем, и сейчас эти саженцы этим заразам в морду ткнем, чтобы заткнулись раз и навсегда и больше никогда – ну и так далее.
Никому мы никуда не ткнули. Мужиков на том месте уже не было и дальше тоже не было. Витальтолич предложил вернуться и вкопать смородину обратно, но батек сказал:
– Нет уж. Сказал, для благоустройства заводской территории, значит для благоустройства. Мне не жалко. Ни смородины, ни лопаты.
Мы ведь еще и лопату в багажник уложили, потому что на заводе, по словам батька, такое добро в субботу вечером хрен найдешь.
Мне тоже не было жалко, я вообще смородину не люблю. Вот мамка могла распереживаться, она этими кустами и их урожаем очень гордилась. Но это уж пусть батек сам объясняется.
Он, видимо, тоже об этом думал. Мы остановились возле нашего дома, и батек сказал неловко:
– Ты маме пока не говори ничего, я сам.
– Ну да, – сказал я, попрощался с Витальтоличем и завозился, выползая из машины под вопрос батька:
– Виталь, ты о чем поговорить-то хотел, давай сейчас, раз так все получилось.
Витальтолич вроде сказал, что нет-нет, ничего уже, но я уже бежал к подъезду, чтобы поскорее позвонить Андрюхе – вдруг успею на дискач.
Знал бы я, куда успею. А с другой стороны, ну и знал бы. Ничего бы это не изменило.
5. Кнопка «выкл.»
Андрюхина мать сказала, что он только что ушел. Я поблагодарил, попрощался и сел было унывать. А потом подумал – с фига ли, собственно. Батек будет на работе до ночи заниматься лесопосадками. Мамка, раз до сих пор не пришла, видимо, опять на комиссии своей или еще каком собрании: она жаловалась, что постоянно теперь проводят то профсоюзные, то партийные, то активистские, то просто трудового коллектива – и никто не поймет зачем. А я, значит, буду сидеть в пустой квартире и унывать, а не трястись на домашнем дискаче, изучая цвет глаз Наташки и, может, другие ее особенности. Даже если не срастется – все равно на ходу унывать веселее.
И я рванул к дому, который помнил, квартира Олимпиада два раза.
То есть не напрямую рванул, хотя так было бы раза в три ближе, – очканул, что заплутаю. Потому сперва добежал до двадцатого комплекса, почти до угла Андрюхиного дома, и вчесал уже оттуда, через проспект и знакомые более-менее пустыри.
На втором пустыре я его и встретил. Андрюха топтался примерно посередке очередного спуска с холма, задрав голову, которую по-разному трогал то одной рукой, то другой. Этот танец резко отличался от прежнего Андрюхиного поведения. Я даже решил сперва, что он из особой ответственности слегка репетирует перед дискачом, и чуть было не заорал дебильную шутку на этот счет, но вовремя заметил темные полосы и пятна на руках и лице и спросил, не здороваясь, – здоровались, да и не важно это уже:
– Кто тебя?
Андрюха вздрогнул, осторожно посмотрел на меня через вздутую губу, опустил голову и тут же ее задрал, потому что под правой ноздрей набухло темно и блестяще, и сказал гнусаво, но почти спокойно:
– Бэкадэшник, тварь.
Андрюха тащил мафон к Ленке, до него докопался здоровый чувак, сказал, что он бэкадэшник, что мафон явно ворованный, а у сопляка такой дорогой вещи быть не может, и отобрал мафон. Андрюха попытался мафон отстоять, два раза получил в пятак и малость остыл. Чувак ушел, сказав, что вернет мафон, если Андрюха придет с родителями.
– Куда?
– Да никуда. Отобрал просто и свалил, падла.
– Блин. Чего ж ты его в открытую нес-то?
– Я тебе больной совсем, что ли? В сумке нес, чтоб не видно. А потом стал кассеты проверять, дебил, Ленка «Ультравокс» просила, вдруг, думаю, не взял. Ну вот он заметил и докопался.
– Так послал бы его.
– Я послал, – сказал Андрюха и шмыгнул носом. – Надо домой идти, с штабом БКД связываться, родителей туда тащить. Блин, папаня убьет, он велел аппарат из дому вообще не выносить. Ладно, сам виноват. Зато этому козлу голову скрутит, он же за сыночка-то…
Меня неприятно осенило.
– Слушай, а ты уверен, что этот козел бэкадэшник? Может, он левый вообще, просто по ушам съездил?
– Блин, – сказал Андрюха, неожиданно резко скисая, аж плечи поникли, и из носа сразу тяжело капнуло на землю. – В милицию заявить, может?
Я пожал плечами и огляделся, соображая, далеко ли ушел нападавший. Вряд ли далеко. У Андрюхи ни одно пятно на руках не шелушилось и даже толком не высохло.
– А что делать, Артур, а? – спросил Андрюха, просительно глядя на меня.
«Снять штаны и бегать», – чуть не сказал я, но Андрюха был и так очень жалкий, к тому же времени не оставалось.
– Куда он пошел?
– Да он здоровый, – сказал Андрюха.
– А нас двое, – напомнил я.
Андрюха совсем скис. Я велел себе не заводиться, Не у всех в жизни случался Витальтолич. Я и сам, может, полгода назад скис бы. Не от наезда, так оттого, что в пачу словил.
Андрюха неохотно показал в сторону Ленкиного дома – я, дурак, мог бы и не спрашивать, тропинка на пустыре одна, а навстречу мне никто с сумкой не попался. Мы быстро пошли, почти побежали – уж насколько можно бежать с запрокинутым лицом и скособочась. Андрюха отстал, нагнал и крикнул шепотом: «Вон он!»
Чувак и впрямь был здоровым, но не очень быстрым. Или очень любопытным. Он успел отойти всего-то метров на сто, до очередной низинки пустыря, и теперь любовался содержимым распахнутой фирмовой сумки с коронкой «адидас», висевшей на животе. Чувак явно услышал Андрюхин шепот, неспешно застегнул молнии, сдвинул сумку на ремне за спину и повернулся к нам, улыбаясь: