– Странно. Игорь, вообще-то, Ларионов. А может, ты Касатонов или Крутов, а?
Я повел плечом и посмотрел в окно.
– Ну ладно, пока пусть будет Макаров. Дальше?
– Смысл-то, все равно не верите.
– Отчество, год рождения.
Надо держаться как можно ближе к правде, чтобы не запутаться, а врать как можно проще. Я мрачно сказал, что Игорь Иванович, шестьдесят восьмого года, – год прибавил, раз все равно старше выгляжу. Назвал прежнюю школу и дом, а квартиру – не сорок девять, а сто двадцать. Где-то в четвертом подъезде как раз жила Наташка Макарова из параллельного класса, братьев у нее точно не было. Пусть разбираются.
Лейтенант спокойно записывал и новые вопросы задавал, почти не поднимая глаз от бумаги. Почерк у него был мелкий и корявый.
– Ну, рассказывай, зачем драку устроил, – сказал он, так же не поднимая головы.
Я сперва не понял и возмутился:
– Чего я устроил? Он сам подбежал и давай ногами, гад, в бок прямо!..
– Кто? – деловито спросил лейтенант, готовясь записывать.
– Да бэкадэшник этот, Иванушкин ваш. Еще врет, что я первый!
Я твердо решил не признавать, что все-таки был первый в прошлую субботу. Доказательств-то нет, даже у меня: сегодня я гада Мишу и увидеть не успел, в основном мордой вниз валялся, пока он меня пинал, а потом в глазах были туман да слезы. И шансов узнать по голосу было немного – в субботу Мише особенно поговорить не удалось.
Потом тоже не удастся, если найду падлу.
Только лейтенант интересовался не нашими с Иванушкиным отношениями и прочими тонкостями. Он положил ручку и сказал:
– Фетисов, ты дурочку тут не валяй.
– Я не Фетисов.
– А кто ты? Помню-помню, Макаров, не буянь, потом проверим. Иванушкин – отдельная история, с нею отдельно будем разбираться. Ты давай рассказывай…
– Ни финтыри отдельная! – возмутился я, забыв даже испугаться того, что они там проверят. – Если каждый бэкадэшник в морду ногой пинать будет, я ж… Нет у него таких прав, пинать, мы вроде бы в Советском Союзе живем, а не в Америке какой-нибудь.
Лейтенант негромко хлопнул по столу и сказал:
– Закончили политинформацию. С кем на пустырь пришел?
– Один пришел, – ответил я злобно. Хер ему, а не по-человечески. Орать еще на меня будет.
– Так, один. А дружки твои раньше или позже подошли?
– Какие дружки? Я их не знаю никого, первый раз видел, лучше бы и никогда… Я просто через пустырь шел, никого такой не трогал, главное, а они, блин, докопались, кто такой, откуда, и бам в пятак.
– Хорошо, – сказал лейтенант и снова взял ручку. – Кто докопался? Внешность опиши, во что одет, возраст.
Я внимательно рассмотрел колени, поежился и сказал:
– Не помню.
– Давай я напомню, – предложил лейтенант. – Ты что-то не поделил с пацанами из второго комплекса, собрал дружков из семнадцатого и пошел махаться. Так?
Я помотал головой.
– Крутов, ты просто скажи, кто из старшаков команду дал – Кадет или Гитлер, – добродушно предложил лейтенант. – Тут вариантов немного, с тобой или пацаны из школы были, или из семнадцатого, правильно?
– Макаров я. И при чем тут школа?
– Ага. Школа ни при чем, значит просто из семнадцатого пацаны, – сказал лейтенант вполголоса и начал записывать.
– Э, вы чего! – всполошился я. – Семнадцатый тут вообще ни при чем!
– А кто при чем? – спросил лейтенант серьезно, и я понял, что попался.
– Никто, – сказал я, изо всех сил стараясь не отводить взгляда. – Я просто шел, а они напали, левые пацаны, я их не знаю.
– Помнишь, что напали, а кто – не помнишь? – уточнил лейтенант и принялся разминать пальчики.
Я кивнул и поежился. Куртка была мокрой насквозь, рубашка под ней, кажется, тоже, ну и штаны, само собой. Еще из форточки сифонило.
– Мерзнешь, что ли? – спросил лейтенант, зачем-то отодвигаясь вместе со стулом. Скрежетнуло мерзко. – Форточку прикрой, если дует тебе.
Я вяло махнул рукой, но лейтенант, откинувшись на спинку стула, велел:
– Давай-давай.
Командует еще, гад, подумал я туповато. Форточка, насколько я понял, была над столом, то есть куда ближе к лейтенанту, чем ко мне. Ему только приподняться надо, чтоб прихлопнуть. Но нет, должен командира дать. Ладно, мне нетрудно.
На самом-то деле оказалось трудно – встать, разогнуться, отодвинуть в сторону тяжелую и нечистую на вид и ощупь шторину. Еще и в бок будто штопор ввинтили. Я беззвучно охнул, но показывать свои болячки не собирался. Подшагнул вплотную к подоконнику и вытянулся, чтобы достать до форточки.
Ледяной ветер лизнул пальцы, горячий сунулся в бока. Их словно выдернули, а вместо них вкачали по облаку незнакомой, дурной какой-то боли. Это лейтенант умело двинул мне по почкам.
Я осел на каменный пол, пытаясь вдохнуть, задавить боль руками или зацепиться за что-нибудь надежное ногами. Боль была как смерть, неудобная и равнодушная. Она занимала весь мир, но почему-то не мешала слышать лейтенанта, который говорил страшным голосом:
– Довыделывался, с-сопляк? Великолепная, блядь, пятерка и в рот. Ты у меня кровью срать будешь, зубами закусывать. Ты серьезно думаешь, что самый крутой и умный, да? Да у меня тут уркаганы синие петь учатся через десять минут, а уж щенки типа тебя, это самое, хором исполняют. И имей в виду, что я это слабенько и любя. И ты сейчас жопу свою поднимешь и быстренько мне расскажешь, с кем был и кто… Товарищ капитан!
Я с трудом повернулся на звук мягко прикрытой двери и быстро проморгался, чтобы смахнуть слезы с ресниц. Все равно все было размазанным и горьким, как сквозь смоченный бензином полиэтилен, но толстую фигуру я разглядел – и мрачно обрадовался. Сейчас он этому гаду устроит за рукоприкладство. Как вовремя-то вошел.
– Ильин, у тебя уборщица новая, что ли? Что ж ты тряпку ей нормальную… Вообще, смотри, эксплуатация детского труда не поощряется.
– Да не, Виктор Гарифович, это не уборщица, это такой правильный пацан из семнадцатого, своих не сдает вообще.
– Ух ты, молодец. Давно не сдает?
– Да минут двадцать уже.
– Серьезно, – сказал капитан с уважением, подошел ко мне и шаркнул подошвой по полу, будто для замаха; я дернулся, пытаясь прикрыть голову.
Капитан не пнул, а чуть нагнулся и участливо заговорил:
– Сынок, ты чего тут прилег-то? Болит, да, аж скрючило чего-то? Съел чего-то не то, вот и скрючило. То есть ты поосторожнее, в рот что попало не бери. Ты ж правильный пацан. У нас тут все правильные. Неправильные дома сидят. А правильные вот тут поют как петухи. И в рот берут. Знаешь, что такое петухи? Можем объяснить. Александр Петрович, у нас эти орлы сидят еще? Вот. Значит, юноша, слушай. Если петь не начнешь, отправим тебя на ночь в предзак, там такие орлы сидят – один, значит, по сто семнадцатой идет, второй – вообще сто двадцать первая. Знаешь, что такое мужеложство? Есть шанс узнать. Хочешь?
Меня затрясло, я старался не плакать – хотя слезы текли сами. Не от страха. Не от боли уже. От обиды, облома и всеобщего предательства.
Весь мир меня предал. Друзья сунули в мордобой и убежали, выучка Витальтолича не помогла, доблесть на допросе губила по-черному, а милиция не берегла, а добивала.
Как тот котенок из «Юного литейщика», который в туалетное очко упал. Лежу теперь весь в говне, а дядьки вокруг брезгливо, с жалостью даже прикидывают, как утопить половчее.
– Ну, потек, – сказал капитан с удовольствием. – Ильин, то есть сэкономил я тебе вечерок, зови сержанта, наверное, набело записывать…
– Простите, мне сказали, капитан Хамадишин здесь… Артур? Ты чего на полу?
– Так, гражданин, куда без стука? Вышли отсюда немедленно! – скомандовал капитан, оборачиваясь к двери, в которой стояла знакомая фигура.
– Витальтолич! – каркнул я дерганым голосом – так, что горлу и вискам больно стало.
– Артур, все нормально уже, – сказал Витальтолич, медленно входя в кабинет. Он опять был причесанным и в темном костюме под серым пальто. – Все уже кончилось, сейчас домой пойдем. Садись на стул.
Я завозился, подтягивая к себе стул, а капитан устало спросил:
– В-вы куда без вызова-то, молодой человек?
– А я по вызову, к вам. Соловьев с чугунолитейного, я вам звонил насчет повестки.
– Слышь, тебе что сказали… – начал Ильин, угрожающе двинувшись к Витальтоличу, и я застыл, поняв, что лейтенант сейчас ляжет, может навсегда, потому что Витальтолич уронил рассеянный взгляд ему на квадрат локтей-колен, как учил делать перед атакой. Но капитан сказал:
– Ильин, отставить. Соловьев, вам же на завтра… А, то есть вы в командировку завтра, вы звонили. Ладно, выйдите на минутку, мы тут закончим.
– Виталий Анатольевич, – прошептал я, и он на миг сжал кулаки, потерпи, мол, а ментам сказал:
– Встречное предложение: переговорим в коридоре. Мальчик тут посидит, в себя придет.
– Я сказал… – начал капитан, но Витальтолич перебил:
– Или я могу «скорую» сюда вызвать, мальчику явно помощь нужна. Или не «скорую» могу, а Пал Никанорычу позвонить, он сказал, в любое время.
Капитан сделал приглашающий жест и сказал:
– Ильин, за мной. Пойдем-пойдем, молодой человек.
Лейтенант посмотрел на меня и сказал: «Артур, значит», но послушался. Они вышли, плотно прикрыв дверь. Я, подышав, вытер, как мог, слезы, уцепился за стул и встал. Ноги вроде держали.
Я постоял, прислушиваясь. Витальтолич что-то говорил в коридоре – негромко и равномерно, так, что доносились совсем отдельные слова, типа «райком», «партийный контроль» и «отец», конечно. Отцом пугает, как будто им можно кого-то напугать. Он сам всего боится, подумал я, огляделся и харкнул на лист с моими данными и, видимо, показаниями. Хорошо попал. Еще сморкнуться или поссать можно, но сил не было.
А вот они сейчас не испугаются отца, райкома и Витальтолича, дадут ему по шее и придут меня обратно утаптывать, а потом в камеру, к зэкам и пидарасам, внезапно сообразил я. Не. Не пойду.
Руки-ноги были ватными, поэтому я взялся за спинку стула, к счастью не приколоченного к полу, как в кино, и дольно прочного, не деревянного, а из стальных или там алюминиевых трубок, ножкой в глаз въехать – дырка будет.