е, спасибо.
Вазых сел – будто в ложе из напряженных шепотков со всех сторон, усердно не обращая внимания на пристальный, но совсем иной взгляд дядьки из президиума.
– В родной республике! – воскликнул неожиданно джентльмен в очках. – Вас в этой республике не было десять лет назад, а теперь вы себя главными считаете, союзное подчинение, московское обеспечение, а мы тут, значит, вместе взятые, и должны радоваться инвалютным подачкам! Которые для нас-то уже все равно не инвалютными будут!
Вазых, наверное, опять побагровел и начал приподниматься, чтобы ответить, сам еще не понимая, что именно, – например, про московское обеспечение, которое после пуска первой очереди КамАЗа сгинуло, оставив пустые прилавки и талоны на колбасу, отсутствующую как класс. Его опередил вдруг Полонский:
– Василий Бариевич, так вашего предприятия тут тоже не было – ну не десять, а сорок лет назад. И половины главных заводов Казани и республики не было – их из Москвы, Ленинграда, Воронежа сюда перевезли – двадцать второй, шестнадцатый, триста восемьдесят седьмой, двести тридцать седьмой – целиком, вместе с людьми. И ничего, сейчас они коренные казанцы, трудятся во благо Советской Татарии, правильно? А камазовцы специально сюда ехали, сами, за свой счет…
– От жен и алиментов, – сказал кто-то из задних рядков под хохоток. Полонский резко развернулся в ту сторону, но тут его сосед, щуплый седой мужичок с почти брежневскими бровями, неожиданно зычно предложил:
– Давайте без демагогии, пожалуйста. Все мы тут советские люди, все на Родину работаем, в Москве, Казани, в Брежневе – это независимо. В другом вопрос: у нас все-таки плановое хозяйство. И я не знаю, как у других, но мне план выполнить-то о-очень непросто, не говоря уж, чтобы перевыполнить, а перевыполнить надо, премию-то хочется. Так что спасибо, конечно, большое за заманчивое предложение, но лично я при всем желании откликнуться на него не смогу. Мне боевую мощь Родины, как говорится, крепить надо, так что извините, ребята, не до грузовичков ваших.
Федоров привстал и сел, кажется скрипнув зубами. Вазых, тоже скрипнув, это решение одобрил. Говорить про «Мустанг» их никто не уполномочивал.
Совещание длилось еще полчаса. Вытерпеть их было непросто. Напоследок секретарь даже призвал товарищей все-таки подумать над очень интересной инициативой нашего автогиганта, и это звучало совсем издевательски, хотя дядька, кажется, искренне пытался помочь.
В коридор Вазых вышел оскорбленным и недоумевающим, Полонский с Федоровым – просто злыми. Они миновали оборонных директоров, которые чудесным образом перескочили из сурового состояния в благодушное и ворковали о чем-то, поддерживая друг друга за локотки и не обращая внимания на камазовцев, молча прошагали по лестницам до гардероба и сквозь холл первого этажа и, лишь оказавшись под так и не унявшимся дождем, переглянулись и выругались – почти хором.
– Чтобы я еще раз сюда… – процедил Полонский.
– А чего нам технический-то говорил, что казанская оборонка вся рвется на КамАЗ, мечтает и так далее? – не выдержал Вазых.
Федоров пожал плечами и спросил явно для проформы:
– В столовую не пойдем, так?
Какая уж тут столовая, хотел сказать Вазых, но тут напрягся из-за того, что Виталий ведь мог еще не вернуться, – Полонский оказался прав, всего-то половина четвертого натикала.
Машина ждала – на том же месте.
Вазых влез на заднее сиденье, поежился от холода и спросил нахохлившегося Виталия:
– У тебя хоть как? Нормально съездил?
Виталий неопределенно кивнул и крутнул стартер. Вазых снова поежился и тут только сообразил:
– Не ездил, что ли?
Виталий так же неопределенно кивнул, глядя перед собой.
– Елки зеленые. Виталий, ты и не ел, да? Ты обиделся, что ли?
– Нет, – сказал Виталий.
Вазых приоткрыл дверь и сказал:
– Мужики, может, в столовую все-таки…
– Вазых Насихович, садитесь, ехать пора уже, – сказал Виталий тоном, от которого Вазых немного разозлился, но дверь захлопнул и сел нормально.
До выезда из Казани они проехали пару столовок, но останавливаться не стали. Тормознули возле неприметного гастронома – Полонский, который, похоже, знал всё про всех и вся, сказал, что тут иногда выбрасывают колбасу, порой даже полукопченую.
Ничего полукопченого на прилавке не обнаружилось – под стеклом мясного отдела посмертно мерзли синие куры и зеленая ливерная колбаса. Полонский попытался пошептаться с продавщицей, молодой, еще не растолстевшей и без перманентной завивки, но та шептаться не захотела – в полный голос ответила, что колбасы не было с четверга, а когда будет, ей не доложили. Федоров не выдержал и с очень серьезным видом начал выспрашивать, а как эта колбаса выглядит хоть и какова на вкус, а то мы с диких краев приехали и не знаем. Продавщица глянула на него с презрением и сообщила, что торгует, а не пробует, так что сообщить ей нечего.
Федоров хмыкнул и ушел в машину, Полонский, покрутившись в молочном отделе, тоже. А Вазых с досады купил синюю курицу, в хлебном отделе – песочное пирожное, а в овощном – гроздь зеленых бананов деревянной твердости. Месяц в темноте шкафа полежат – созреют, Турик их обожает. А желтых в продаже не бывает, видимо, в принципе.
Насчет курицы Вазых сразу пожалел – скиснет ведь по дороге, к тому же когтистые лапы мгновенно прорвали оберточную бумагу и торчали так, что глядеть страшно, а в дипломат сверток явно не влезал. Вазых закинул курицу и бананы в багажник, сел в салон и сунул пирожное Виталию.
– На, хоть с чаем перекуси.
– Не хочу. Спасибо, Вазых Насихович, – негромко, но четко сказал Виталий и завел мотор.
Федоров с Полонским были поглощены злобной беседой про совещание – при этом оба сказали, что Вазых был молодцом и это воздастся. Вазых криво ухмыльнулся и выразил восхищение краеведческой образованностью Полонского, а тот признался, что писал диссертацию по передислокации и мобильному развертыванию производственных мощностей, да так и недописал, а материал какой-то запомнился, как и директорские рожи из газет и материалов съездов и симпозиумов.
От пирожного оба отказались. И водку пить не стали, хотя Федоров предлагал – явно для проформы. Вазых без аппетита сжевал кусок хлеба с плавленым сыром, от сала уклонился – поймав в зеркале непонятный взгляд Виталия, который, впрочем, упорно отбивался от любой еды.
Сало истребили Полонский с Федоровым и даже повеселели слегка по этому поводу.
Консерву и пирожное Вазых привез домой вместе с курицей и бананами.
3. Двадцать четыре ступени сверх
– Обход начинается с нулевой отметки, это вот здесь, – сказал Вазых, ткнув в схему завода на стене. – А, ну сейчас сам посмотришь. Пошли?
Виталий сосредоточенно кивнул и шагнул к двери, которая распахнулась, будто автоматическая. Запоздало постучав, в кабинетик вдавился Кошара, за которым маячил смутно знакомый суровый мужик с немодными бакенбардами. Кошара поспешно поздоровался с Вазыхом и Виталием, не позволив протиснуться бакенбардам, и сказал:
– Вазых, такое дело. Без тебя никак.
– Что опять? – спросил Вазых, машинально хватая телефонную трубку.
– Не-не, все штатно. Просто идея есть такая… Нет, с начала. Десятую печь вчера пробно запустили, знаешь?
– Еще бы, – сказал Вазых.
Про десятую печь знала вся литейка. Печь была знаменитая и злосчастная.
Корпус серого и ковкого чугуна строился под первый в Союзе законченный производственный триплекс, состоящий из дуговой электропечи плавки, индукционной печи выдержки и индукционного дозатора. Печей плавки было десять, одинаковых, американских, на пятьдесят тонн. Девять нормальных и сверхсовременных даже после семилетней эксплуатации и еще одна – десятая. Точно такая же сверхсовременная, но в нормы не лезущая категорически. Ни в какие.
Дурь вылезла не сразу. На приемке печь сработала образцово, затем долго ничем не выделялась. Через полтора года во время стандартной плавки вдруг ни с того ни с сего обломались сразу два погружных электрода – когда, казалось, ломать их было уже нечему, потому что крупные куски шихты успели потечь. Плавку прервали, электроды заменили, но покоя с тех пор не было. Электроды десятой ломались почти при каждой плавке, футеровка прогорала раза в два быстрее, чем у остальных печей. Снижение мощности до половины не помогло: огнеупоры летели, будто картонные, и датчики принимались истерически голосить о критическом состоянии стенок, шлак не наводился и не скачивался, чугун норовил уйти в отбел, в общем, все удовольствия жизни. Это если удавалось плавку запустить, потому что аварийные остановы у десятой случались тоже регулярно и в основном безо всяких поводов.
В итоге на печь почти официально плюнули, по возможности обходясь девятью нормальными. Возможности иссякли в рамках программы «Мустанг», которая второй месяц совершенно секретно ставила весь завод на уши. В ее рамках управления главного конструктора и главного технолога при поддержке НТЦ пытались продавить через Минобороны идею замены большинства стальных компонентов нового армейского грузовика «КамАЗ-4310» высокопрочными чугунными. Минобороны кривилось от недоверия и требовало обоснований. Дирекция готовила обоснования и устраивала гестапо всем заводам и управлениям. Чугунолитейка, выделенная из единого литейного завода как раз под перспективные программы, влетела по полной – с ее-то коэффициентом загрузки 0,4. Десант инспекторов и вгрызться в отчетность толком не успел, когда обнаружил, что одна из печей стоимостью более полумиллиона валютных рублей используется даже не на сорок, а в лучшем случае на десять процентов, к тому же до сих пор не подключена к АСУ ТП «Плавка», внедрение которой стоило немалых сил заводу, объединению и его кураторам, с большим трудом закупившим под это дело грандиозную американскую ЭВМ.
Начальство рявкнуло, ЧЛЗ вздрогнул и побежал выполнять. Десятую печь и ее трансформатор месяц вылизывали, оглаживали и пристегивали к единой системе контроля и локального управления, в прошлую среду, помолившись, опробовали. К счастью, у испытателей хватило ума загрузить печь по минимуму. Поэтому и ущерб оказался минимально возможным.