В общем, я занял очередь за мелким лысоватым мужиком, по виду полным психом. Он был в мятом пиджаке поверх сетчатой футболки, все время дергался и бубнил. Поправлял пиджак, вертел шеей, высовывался из очереди, дожидался очередного выплеска в адрес продавцов, чтобы тявкнуть неразборчиво и не в лад, или просто топтался на месте, бурча что-то в широкую спину в бежевом, как у мамки, плаще. Когда он зацепил меня локтем третий раз и третий же раз недовольно обернулся, чтобы смерить взглядом и показать, как ему надоело подпихивание со спины, я решил подождать очереди на улице. Сказал мужику, что сейчас вернусь, повторил погромче, чтобы он кивнул все-таки, и выбрался из магазина сквозь наросшую за спиной толпу.
На улице стемнело и опять моросило, в воздухе будто болталась гадостная мокрая паутина. Зато не воняло. Бодрящий запах цитрусовых вперемешку с подгнивающей картошкой и капустой, оказывается, мог довести до истерики. А улицы у нас хорошо продуваются, почти в любом месте – справа налево от Боровецкого леса и Камы ветерок идет, а в лицо или спину почти всегда свистодуй по основным проспектам, которые тянутся на десяток километров – как аэродинамическая труба, по словам батька. Ни вонь не удержится, ни мусор – все выдувает. Очень удобно, если на ногах крепко стоишь. Ну и не мерзнешь, конечно.
Я быстро продрог, а тут еще из магазина выбралась пара мужиков, которые закурили и принялись рассуждать о том, хватит или не хватит, и об общем дурдоме. Я ни табачную вонь не любил, ни такие разговоры, потому отошел на пару шагов и даже спустился на пару ступенек. Правильно сделал. Во-первых, здоровье от никотина уберег не хуже лошади, во-вторых, денежку нашел не хуже мухи. Подошва медленно сползла ступенькой ниже и уперлась во что-то вроде камушка. Убрал ногу, но от нечего делать все-таки посмотрел – а там блеснуло серебром. Пятнадчик. Торчит в щели между плитами ступени и ждет, кто же его заметит.
Дождался, умничка.
Я нагнулся, поднял, обтер монетку об рукав. Пятнадцать копеек, восемьдесят первого года. Тускловатая, но цельная монетка, не гнутая даже. Можно в «Морской бой» в «Батыре» сыграть, стаканчик сливочного мороженого купить. Или полтора кило картошки. Кстати. И тогда на апельсины рубль остается. Полкило, хоть что-то.
Я обрадованно подбросил монетку, собираясь бежать в магазин, и услышал:
– Э, деньги вернул щас.
У нижней ступеньки стоял чувак лет тринадцати и требовательно смотрел на меня. Довольно крупный для своих лет, почти как я, и весь темный – темная куртка, темные штаны, черные и очень короткие, будто подрезанные, резиновые сапоги и вязаная шапка темная, хотя обычно вязаные шапки, что лыжные с помпоном, что «петушки», яркие и с надписями. Полгода назад я бы решил, что это четкая одежда, и захотел бы такую же, строгую и мрачную. Чувак очень старался выглядеть опасным. Но теперь я знал, что опасность выглядит по-другому.
– Ты вернул? – уточнил я. – Ну молодец.
– Ты в уши долбишься? – спросил паренек совсем угрожающе. – Деньги вернул по-бырому, я сказал.
– Ты мне сказал? – спросил я, спускаясь на ступеньку. – А ты чьих будешь?
– Это наша земля, и все деньги наши, понял?
– Чьи ваши?
– Сороктретьевских.
– Ух ты. И кто у вас основной?
Глаз у чувака метнулись влево-вправо, но ответил он уверенно:
– Джимми.
Я, стараясь не заржать, понимающе сказал:
– О. Ты при делах, по ходу. Кого знаешь?
– Кого надо, того и знаю. Деньги вернул быстро.
– Сафрона знаешь? – спросил я, спускаясь на ступеньку; чувак уверенно кивнул. – Нельсона? Быка? Адидаса?
– Всех знаю, – сказал чувак упрямо, хотя и явно сбавив в уверенности. – Деньги…
– А они тебя знают, сынок? – спросил я, спускаясь еще на ступеньку.
Чувак кивнул и опять попытался завести про деньги, но мне это уже надоело:
– И Бык, значит, который основной в сорок третьем, тебя знает? А чего-то сомнение бар. Айда его спросим, а? Он на пятачке сейчас, скорей всего ну или дома сидит, вон, в сорок три – восемнадцать, второй подъезд. Айда спросим. Раз-два-три-зассал?
Чувак невнятно буркнул что-то угрожающее, отодвигаясь. Я дернулся вперед, выдохнув: «Че сказал щас?!» Чувак торопливо шагнул назад и быстро пошел прочь, поглядывая, не гонюсь ли я за ним.
Вот не хватало еще за чумой всякой гнаться.
Сдать этого креста Быку, что ли? Я ведь впрямь знал Быка, он учился в двадцать второй школе в десятом классе, я ему пару нормальных пасов выдал, когда в школьном дворе в футбол гоняли, с тех пор он со мной здоровался – а с Быком-то все здоровались.
Да ладно, пусть живет крестила. Он, может, и не местный на самом деле, просто по чужой земле шарашится и приключений ищет. Найдет, значит, – сейчас не лучшее время по чужой земле шарить. А я раз в жизни в сторонке постою.
– Щ-щегол, – сказал я вслед чуваку и пошел, довольный такой, в магазин.
И сразу перестал быть довольным.
Тетка в бежевом плаще уже стояла у прилавка, что-то излагая глубоким, как у оперной певицы, голосом, и брезгливо тыкая толстыми наманикюренными пальцами то в апельсины, то в весы. На пальцах были золотые кольца и перстни, толстые, штуки три, если не больше. Все эти подробности мне на фиг не сдались, я их заметил от растерянности. Потому что за бежевой спиной дерганого психа больше не было. И вокруг не было. Он, похоже, подергался да и свалил куда подальше, пока я ездил по ушам местному самодеятельному чмошнику.
Я подошел к бежевой тетке и нерешительно сказал:
– За вами мужчина стоял, он ушел, да? Я за ним…
– Э, куда полез! – крикнули сзади. – Еще пацанов не хватало. Не пускайте его!
– Я стоял, – сказал я, стараясь быть зычным и спокойным, хотя в ушах уже бухало, а под глазами темнело. – Женщина, скажите, за вами лысый такой был, а я за ним.
Тетка в бежевом мельком взглянула на меня и снова принялась тыкать пальцем за плечи продавцов. Гадина, подумал я беспомощно, а мелкая тетка в синем плаще и в яркой синтетической косынке, распираемой огромными, с кулак, кудрями, загородила собой бежевую спину и задорно крикнула:
– Лысый был, тебя не было!
– Да я тут стоял, вышел на пять минут! – заорал я в ответ.
– Зачем вышел? Курить? Такой молодой, в школе еще учишься, а куришь, как не стыдно! Вот и правильно!..
Я задохнулся от негодования и несправедливости и чуть не заорал, сам не понимая что, но тут невысокий, ниже меня, парень в мокром джинсовом костюме и с прилизанными длинноватыми волосами спокойно сказал:
– Да стоял пацан, перед вами стоял. Он отошел как раз перед тем, как лысый начал вам про винный бухтеть. А потом лысый сдернул.
– Какой винный? – спросила кудрявая подозрительно. – Я, молодой человек, если хочешь знать, вообще в рот не беру!
Парень ухмыльнулся, хотел что-то сказать, покосился на меня и застыл с каменным лицом. Я, несмотря на бешенство, тоже чуть не заржал. Тетка с подозрением дернула кудрями, и тут бежевый плащ подхватил чек и, полностью игнорируя суету за спиной, уплыл к кассе. Кудрявая, задрав здоровенную сумку из коричневого кожзаменителя повыше – чтобы, видимо, мне дорогу преградить, – рванула к прилавку и рявкнула:
– Два кило, а этого не пускайте!
У меня аж глаза вскипели. Я понял, что сейчас оттащу кудрявую за ворот, а если орать начнет, в сумку засуну. Но парень в мокрой джинсе сказал:
– Пацан, вставай передо мной. Один человек разницы, делов-то.
– А чё она, – сказал я, но шагнул перед парнем, сказал «спасибо» и сделал вид, что чешусь скулой о плечо, чтобы незаметно убрать выскочившую все-таки слезу.
– А она в рот не берет, видишь, – вполголоса напомнил парень, и я все-таки заржал и с полным правом вытер слезы, выскочившие от честного смеха.
– Молодой человек, что брать будешь? – сказала продавщица. Кудрявая, оказывается, уже чесала к кассе, вся быстрая и исполненная презрения.
Я помотал головой, успокаиваясь, и сказал:
– Полтора картошки, полкило апельсинов.
– Не наоборот? – уточнила продавщица.
Я помотал головой. Она хмыкнула и сказала, подавая грузчику грязный тазик:
– Вить, картошки там насыпь.
Одним движением выложила на площадку весов четыре апельсина и спросила:
– Чуть больше сделаю?
Стрелка показала шестьсот грамм. Я сказал виновато:
– Нет, у меня не хватит.
Продавщица опять хмыкнула, сняла с чашки два апельсина и почти не глядя заменила их одним здоровенным, как грейпфрут. Стрелка указала в зенит. Я прошептал: «Спасибо», потому что продавщица могла просто один апельсин убрать и было бы меньше полукило.
– Любовь к трем апельсинам, – непонятно сказал спаситель за моей спиной, и я на всякий случай хихикнул.
Тут и картошка взвесилась, и я торопливо подал продавщице выдернутую из кармана авоську.
Вторая продавщица приняла от бежевой тетки, смотревшей мимо меня с презрением, чек, выдала ей два здоровенных свертка, а следующим движением протянула мне клочок бумажки, на котором одной линией было начерчено «1-45».
Я принял бумажку и машинально шагнул в сторону кассы, потом повернулся и сказал:
– Извините, – это парню, который уже улыбался, заказывая пару кило самых нарядных, потом уже продавщицам: – Извините, почему рубль сорок пять?
– А сколько надо? – спросила вторая продавщица с неожиданной злобой.
– Рубль апельсины, пятнадцать – картошка.
Вторая продавщица утомленно пропела:
– У-умный какой.
А первая объяснила, глядя, кажется, с сочувствием:
– Тридцать – аджика. В нагрузку к апельсинам.
Блин. Дефицит же всегда с нагрузкой идет. Мясо – с костями и жилами, детективы – с материалами позапрошлого пленума ЦК, а апельсины, значит, с аджикой. Поэтому банки на прилавке и громоздятся. Так-то аджику никто не берет, а сейчас магазин за пару часов годовые залежи раскидает. Только не мне. Если аджику эту на фиг не нужную возьму, мне или без картошки домой идти, или получится, что я ради пары апельсинов час потерял. Обидно, блин.