– Это группы, что ли, так называются?
– Ага, у Серого сеструха из горкома комсомола список запрещенных ансамблей притащила, – объяснил Саня. – Ну, наших. Названия – ржака вообще, надо найти, послушать.
Я неодобрительно цыкнул и хотел выступить на тему «Нехер слушать всякую дрянь, не для того ее запрещали», но это было малость нечестно. Самому ведь охота послушать, что за группы такие, и понять, за что их запретили. Иностранные почти все запрещенными считались, но мы же слушали, и ничего, вроде живы, и не антисоветчики какие-нибудь.
Поэтому я просто спросил на всякий случай:
– «Динамик» и «Карнавал» есть?
– Блин, их-то за что? – изумился Олеган. – За «Делай физзарядку и брось курить»?
– Знали бы за что – убили бы, – сказал Серый, который наконец просмеялся. – Нету вроде. Пока.
Он продолжил читать:
– «Минные поля». О, а эта казанская, «Героин».
– Я слышал! – встрял Лехан.
Все посмотрели на него с изумлением. Овчинников, вообще-то, был не насчет музыки, то есть абсолютно. Лехан верно оценил взгляды и возмутился:
– Да в натуре слышал, братила кассету привозил, там «Ирапшн» и «Пинк Флойд», а в конце дописки – «Статус кво» и одна на русском, «Героин» как раз. Визжит, такой, но слова прикольные: «Знай! Это я!»
– А начало как? – заинтересовался вдруг Шорик, вообще-то абсолютно равнодушный к правильной музыке.
Лехан процитировал, не задумываясь:
– «Когда в толпе ты встретишь человека…» А дальше я не разобрал, короче.
– «Который наг, вариант: на коем фрак», – сказал Шорик.
– О! Точно, а я понять не мог. А ты тоже слушал?
– Это Козьма Прутков.
– Кто? Какой Прутков, говорю ж, «Героин», группа такая казанская, на кассете написано было! – возмутился Лехан и, понизив голос, добавил: – Панки.
Шорик спокойно объяснил:
– Стих такой юмористический, написан сто лет назад.
– Ага, сто лет назад. Гонишь, блин, пас-стаянна. Сто лет назад, и кончается… – Лехан зажмурился и гадостно провизжал: – «Я русский панк!»
Серый ткнул его локтем в плечо и огляделся. А Шорик вдруг развеселился:
– Серьезно, что ли?
– Так, восьмые классы, приготовиться! – рявкнула директриса, а набежавшая Ефимовна повторила.
Музыка, оказывается, играла уже только с одной стороны и более-менее внятно – «Марш коммунистических бригад». Толпа, стоявшая ближе к памятнику, неторопливо разливалась в почти ровные шеренги, распахивая над собой транспаранты и выставляя, как зонтики, проволочные гвоздичищи и вялые грозди воздушных шариков, и ползла в сторону горкома, у которого, наверное, народ, как всегда, приветствовало руководство на грубовато сколоченных трибунах. Кто-то особенно старательный или радостный надсадно подпевал не в такт: «Ыснами Ле! Нин! Впе! Реди!» Музыку прорубал дикторский голос, командовавший кричать «ура» ударникам коммунистического труда – доблестным автомобилестроителям. Значит, пошли колонны КамАЗа. Литейку я не рассмотрел, она, видимо, прошла первой. Какое-то время впереди болтались таблички агрегатного и автосборочного заводов. Потом они рванули вперед – и затем под дикторское «Слава советским энергетикам, несущим тепло и свет в каждый дом!» двинули камгэсовские.
Это было почти красиво. Даже солнышко проковыряло дырку в тучах и быстренько мазнуло по нам слепящей ладошкой. Я заулыбался и сказал скорее себе, чем кому-то:
– Жалко, у нас военных частей нет.
Шорик услышал:
– Почему?
– Прошли бы сейчас как по Красной площади, с автоматами, на бэтээрах, все дела. Красиво.
Шорик хмыкнул и сказал себе в воротник:
– А потом как Садата.
– Какого Садата?
– Да египетский главный. Не помнишь, что ли? Его два года назад как раз во время парада расстреляли, по телику показывали еще.
«Кто расстрелял?» – чуть не спросил я, а потом вспомнил эту съемку, ее раз сто в новостях и «Международной панораме» крутили: парад в Каире, пролетели самолеты, оставив за собой длиннющие и, видимо, разноцветные хвосты, потом пошли танки с бэтээрами, генералы с трибун им машут, и вдруг один из грузовиков тормозит, с него ссыпаются солдаты, кидают в трибуну гранату и начинают палить из автоматов.
Я представил себе такое здесь, на ГЭСе, похолодел и не смог остановиться – представил себе такое в Москве. Красная площадь, Политбюро на Мавзолее, народу в сто раз больше, чем здесь, только не так холодно и пасмурно и не только люди с флажками и шариками идут, но и колонны с техникой. И один из танков разворачивается – и прямой наводкой из пушки по Мавзолею.
– А он прогрессивный был? – спросил я Шорика, чтобы отвлечься.
Почему-то я совсем про Садата ничего не помнил – наверное, потому, что два года назад еще не вел политинформации, я в шестом классе за стенгазету отвечал и немножко за живой уголок, пока крыса Машка не сдохла.
– Да фиг его знает, – сказал Шорик. – Они же всегда так – сперва прогрессивные, потом не очень. С Израилем задружился, это помню.
– Значит, не прогрессивный, – констатировал я.
Шорик моргнул и хотел что-то сказать, но я вдруг сообразил:
– Слушай, а если не военные, а менты? Они же могут в параде участвовать, даже в нашем? И если вдруг чего-то решат…
– Ой, да ладно, – сказал Шорик презрительно. – Да какие из ментов заговорщики? У них и оружия-то особо нет. Вот если бы КГБ…
– Тихо ты, – шикнул я, но тут же не выдержал и сам спросил: – А у нас КГБ есть разве? Я думал, в Москве только или там в Казани.
– Шеренгами ходят? – уточнил Шорик.
– Нет, блин, в розетке сидят, – огрызнулся я и напомнил анекдот: – «Але, это КГБ? Херово работаете, козлы».
Тут уже Шорик на меня шикнул, но все равно никто ничего не слышал. А я вдруг сообразил:
– Слушай, они ж реально должны тут быть везде? А то вдруг американцы высадятся, как в Гренаде, и айда пошел.
– Не высадятся, – сказал Шорик. – Мы не Гренада, что они, дурные, что ли, лезть сюда? Если надо, ракетами шарахнут или вон – нейтронной бомбой.
Он кивнул на плакат с могучим голубем.
– Так мы тоже, – сказал я.
– Вот именно, – ответил Шорик и поежился. – Вряд ли, в общем.
Можно же без бомб и без десантов, чуть не выпалил я и смутился, соображая, излагать ли Шорику историю с милицейским заговором и убийством Андропова. Я ведь так и не понял, шутил Витальтолич, когда мне все это рассказывал, или нет. Потом-то он наотрез отказывался пояснить и вообще говорить на темы, не связанные с концертом и зазубриванием стихотворения. Тут я вспомнил, что дикая история с Шорика и началась, с его рассказа про сжигание документов возле райисполкома, и решился:
– Шорик, слушай.
Но Лехан заорал куда громче:
– Паца, гля, сороквосьмовские!
Несколько наших засвистело и выдало ряд неодобрительных лозунгов.
Впереди, сразу за колонной Камского политехнического, шла колонна под табличкой «Шк. № 74». В семьдесят четвертой учились сорок восьмой и сорок девятый комплексы, построенные на полпути к лесу и Каме. У наших непростые отношения с ними. Народ в той колонне начал оборачиваться, а несколько пацанов, вразвалочку замыкавшие строй, развернулись и дальше шли спиной, лицом к нам, запоминающе разглядывая тех, кто свистел.
Я торопливо, пока никто не слышит, спросил Шорика:
– Слушай, а помнишь, ты говорил про документы, которые сжигали?
– Какие документы? – удивился Шорик.
– Блин, – сказал я, но объяснить не успел.
Директриса рявкнула:
– Двадцатая, приготовиться! Марш!
В молодости Тамара Максимовна явно успела послужить в каком-нибудь комендантском полку. Лет пять минимум.
Мы не замаршировали, конечно, но побрели вперед, погружаясь в ветер и музыку. И ветер, и музыка были плотными, пощупать можно, – один холодный, другая визгливая. Один веки заворачивал, вторая била в живот басами и по барабанным перепонкам – высокими частотами, так что я казался себе гармошкой в руках опытного музыканта, каких по телику показывают: в блестящей рубахе, картузе, с чубом, и тягает гармошку в самых странных направлениях, точно пытается добавить пару размеров тренировочным штанам. И все тело пружинится и дрожит, будто леска, и я что-то ору – то ли «Вихри враждебные», то ли просто «ура» – и машу серому небу, красным флагам, незнакомым мужикам и теткам на трибунах и вокруг, и ржу, как дурак. И шар, как в детском стишке, летит прямо к небосводу – правда, не красный шар, а голубой, что тоже неплохо. Должно же небо хоть сегодня быть чуточку голубым.
За горкомом шеренги рассыпались, даже вопли директрисы «организованно проходим вправо!» не помогли. Попробуй тут пройди, если вправо, влево и вперед уже прошли несколько тысяч человек, а еще нескольким тысячам проходить некуда. Остается протискиваться куда получится по одному. Я потерял пацанов, в том числе Шорика, с которым так и не успел договорить, протиснулся между несколькими дядьками, яростно спорившими про Гренаду, Бишопа и Америку, – я им, кстати, мог многое объяснить, но тут меня толкнули в спину, я споткнулся о бордюр, пробежал по подмерзшему, к счастью, газону и чуть не сбил с ног Таньку Комарову. Она стояла, нахохлившись, будто синица на дождливом карнизе, и с тоской рассматривала бурление за моей спиной.
– О, здорово! – сказал я. – Ты чего здесь?
Она пожала плечами и затряслась, поглубже закопав подбородок в вязаный шарф.
– Блин, ты ж замерзла, как этот, – сказал я. – А чего домой не идешь?
– Мы с Наташкой договорились, – сказала Танька смешным голосом. У нее, кажется, даже голосовые связки заледенели.
– А, ну тогда жди, – легко согласился я и шагнул было назад, но вдруг вспомнил, как Танька сунула мне платок в кулак, и оглянулся.
Губы у Таньки были синими, а щеки белыми. И глаза как будто посветлели – ледком затянуло, что ли. Подождет Наташку еще немного, рухнет набок и расколется. Две дуры, блин, Танька да Зинаида – одна велела одеться как на парад, вторая послушалась. Стоит теперь в капроновых колготочках, туфельках и белом плаще. А небушко так и крошит снег. А у меня ни платка с цветочками с собой, ни телогрейки.