Оркестр рявкнул и заткнулся.
Пара мужиков отделилась от потерявшей очертания колонны, поднялась на крыльцо, дернула за ручки. Двери не поддались. Мужики дернули посильнее и заколотили по раме двери.
Из окна второго этажа справа от крыльца высунулся лысый толстяк с погонами майора. Он гневно заорал на мужиков, дернул головой и поспешно юркнул обратно. Стекло зазвенело и развалилось на куски, которые полыхнули разными цветами и опали вниз, уже менее мелодично сыграв по асфальту.
Кто-то засмеялся и тут же замолк.
Из толпы закричали:
– К народу выйди, фашист! Посмотрите, что натворили! В лицо посмотрите!
И кто-то уверенно сказал:
– Не выйдут, суки.
Окна УВД поспешно погасли одно за другим.
– Зассали, сволочи, – произнес злой детский голос рядом со мной.
Ренатик из сорок третьего.
У меня не было сил удивляться и тем более радоваться. Я просто молча сунул ему руку. Ренатик увидел меня, просиял и тут же посмурнел, молча кивнул и пожал руку.
– Помнишь его? – спросил я.
– Он мне брызгалку подарил. Классная. Я ее домой привез, старшаки отобрали. Сами такую сделать не могут, вот и…
Ренатик перекосил лицо и отвернулся. Я хотел сказать, что сделаю Ренатику новую брызгалку, но не стал. Не умел я их делать. Такие только Серый умел – незаметные, из раскуроченного стержня шариковой ручки, ниппельной трубки, пропущенной через рукав, и флакончика из-под канцелярского клея. Незаметная и бьет тончайшей струей на три метра. Теперь, значит, никто таких уже не сделает.
Из первых рядов вылетел тонкий вскрик:
– Позор палачам! Позор! Па-зор!
Его не сразу, но подхватили. И через десять секунд все вокруг скандировали:
– Па-зор! Па-зор!
Я молчал. Не видел смысла в выкриках. Крики ничего не изменят. Надо что-то делать, а не орать. Вот только что?
– Да спалить паразитов, – предложил спокойный низкий голос слева.
– Точно! – вразнобой, но дружно заорали из разных точек. – Поджечь тварей! Как тараканов! Чтобы знали!
Ренатик дернул меня за рукав и заорал горячим шепотом:
– У меня бомбочки есть, закидать их, я сбегаю!
– Стоять!
Я поймал его за шкирятник, еле успел:
– Стоять, я сказал! Куда вчесал?
– У меня, ну у пацанов, еще штуки четыре бомбочек, две с карбидом, две с цырием! Мы против шестого делали, но лучше сейчас. Я быстро!
– Ты что, блин, дурак совсем? – спросил я зло, для убедительности потряхивая его за ворот. – Поймают, дюлей накидают.
– Кто, шестые, что ли? Пупок развяжется.
– Или не развяжется. Или менты. С бомбочками заловят – на месте пришибут.
– Не пришибут, – сказал Ренатик весело. – Откидаюсь, взорву всех нахер. На крайняк у меня перо есть.
Он огляделся, задрал куртку, полез куда-то в штаны, с трудом вытащил неаккуратный темный сверток и украдкой показал мне. Нож был небольшой, с ручкой в яркую полоску и резко, на контрасте, темным, но, кажется, очень острым узким лезвием. Ренатик таскал его завернутым в дерматиновый чехол от плоскогубцев.
Он победно посмотрел на меня и сообщил:
– Жалко, не складной, но и такой…
– Ну-ка выкинь. Быстро, я сказал.
Ренатик неуверенно улыбнулся, всмотрелся в меня и заныл:
– Ну Арту-ур.
– Что Арту-ур? Ты охуел? Сесть хочешь ни за хер? Это ж холодное оружие, дебил. Не посмотрят, что салапендр, в колонию пойдешь года на три. Кто тебе дал?
– Я у Женьки в карты выиграл, а ему братан подарил, у него на кузнице такие точат.
– Блин, бараны. Дай сюда. Дай, я сказал.
Ренатик отшатнулся и, кажется, хотел сдернуть, но не стал. Потоптался, сморщился и с силой сунул сверток мне в подставленную руку – ладно хоть не острием.
– Вот и молодца, – сказал я примирительно. – А мы его сейчас…
Я огляделся. Урны поблизости не было. Поэтому я просто осторожно сунул сверток в карман куртки. Надеюсь, не провернется и бок мне не проткнет.
Ренатик наблюдал за мной с плаксивым неудовольствием и частым дыханием.
Меня толкнули и извинились. Я огляделся. Два мужика в одинаковых зеленых куртках, избочившись, шарили по карманам. Как и многие вокруг.
Я приподнялся на цыпочки и вгляделся. Впереди человека три держали в поднятых руках зажигалки. В сумерках плясали на ветру мелкие, но очень заметные лоскутки огня.
Решили все-таки поджечь УВД, понял я, и сердце будто ведром холодной воды обдали. Это получались не просто похороны. Сердце ожило и побежало, обдавая жаром, который как раз бывает, если окатишься ведром холодной воды. Ну и ладно, подумал я мстительно. Так им и надо. Пусть горят, твари.
Зеленые мужики одновременно завершили раскопки в недрах одежды – один вынул зажигалку, второй зачиркал спичками – и осторожно подняли руки.
Через минуту все, кто мог, держали в вытянутых руках живые огоньки. Они мотались на ветру, жгли пальцы и гасли, а люди молча, даже не зашипев от боли, высекали новые огоньки. Это, наверное, продолжалось недолго, минуту, может, меньше, но минута вышла очень длинной. И очень тихой. Кто-то громко зарыдал у самого гроба, но тут же будто захлебнулся. Дальше только спички чиркали о коробки, щелкали зажигалки да ветер шуршал и похлопывал плащами и капюшонами.
Я первый раз в жизни пожалел, что не курю. Не было у меня ни спичек, ни зажигалки. Так что я просто стоял, сунув руки в карманы, и смотрел на огоньки и выше них, в небо, откуда, может быть, смотрел на нас Серый. Наверное, ему нравилось. Мне бы понравилось.
Ренатик, скотина, тоже держал зажигалку, напряженный и суровый. Курит, значит, дюк малосольный. Надо с ним беседу провести на этот счет. Или на кросс поставить, километра на полтора хотя бы. Быстро поймет разницу между нормальной и подкуренной дыхалкой.
– О, я щас, – сказал Ренатик виновато, быстро сунул зажигалку под куртку, просочился сквозь соседей и исчез. То ли почуял мои хищные намерения, то ли впрямь позвали.
Вот и хорошо. Я уже не мог держаться. Отошел подальше, сел на заборчик газона, опустил голову и заревел. Вроде никто и не заметил: народ прятал спички и зажигалки, топтался и нерешительно разбредался кто куда. Пара женщин тихонько плакала в кулачок.
Когда оркестр взвыл, толпа заметно поредела. Осталось человек тридцать вокруг гроба, который уже подняли и понесли обратно под траурный марш. Теперь, видимо, на кладбище.
Мне бы тоже с ними, но сил не было. Охоты тоже.
Я отвел взгляд и засек странную картину, похожую на кадр из фильма про шпионов. За киоском «Союзпечати» стоял мужик, даже парень скорее, лет двадцати пяти максимум, просто жирный, в «петушке», плохо сочетавшемся с громоздким коричневым пальто и особенно с крупным фотоаппаратом, который он держал странно, у живота, причем расчехленным. Нет, ничего странного. Он фоткал, пытаясь остаться незамеченным. Быстро так, пальцем дернул – чуть перевел объектив правее, еще щелкнул, еще правее, чтобы захватить в кадр как можно больше расходившегося с площади народу.
Зачем ему это, интересно, подумал я.
Наверное, не я один.
К парню подошел пацан моего примерно возраста и тоже в обычной куртке, но в лыжной шапке со значком – каким именно, отсюда не было видно. Он о чем-то спросил жирного. Тот не обратил внимания, просто сделал шаг в сторону, чтобы пацан не заслонял панораму. Пацан сделал шаг в ту же сторону и повторил вопрос, потом оглянулся. К нему подошли еще два парня, ровесник в такой же шапке и чувак постарше, не по погоде одетый в спортивный костюм, шерстяной, правда, и в кепку.
Жирный убрал фотоаппарат в карман и попытался уйти. Его оттеснили в невидимый мне угол, из которого через секунду выскочил второй пацан с фотоаппаратом в руках. Он ловко вскрыл корпус камеры, вытащил кассету, сунул аппарат первому пацану и побежал прочь, на ходу сматывая с катушки темную блестящую пленку. Первый пацан заколебался, покачивая камеру в руки и оглядываясь. Чувак в кепке молча отобрал у него аппарат и сунул в руки явно оробевшему фотографу. Что-то веско сказал ему, сплюнул и неторопливо пошел прочь. Первый пацан тоже сплюнул и пошел следом – точно такой же походкой.
Я сидел и смотрел, что будет дальше. Мне почему-то казалось, что дальше непременно что-то будет. И еще я никак не мог сообразить, почему фотограф кажется мне таким знакомым – не лицом причем, а как-то вообще.
Фотограф вышел из-за киоска, воровато осмотрелся и юркнул обратно. К нему подошел здоровый мужик в плаще и в шляпе, и в горле у меня заколотилось так, что задохнуться можно. Это был капитан Хамадишин, который бил меня по почкам – вернее, приказывал бить, а потом угрожал отдать на растерзание насильникам. А потом, видимо, убил Серого.
Капитан обменялся с фотографом несколькими фразами. Фотограф, кажется, пытался оправдаться, потом несколько раз поспешно кивнул и убежал. Похоже, это был Гаврилов, который тащил меня в УВД вместе с Иванушкиным.
Капитан огляделся и отправился в другую сторону. Я посидел еще пару секунд, глядя в широкую спину. Потом встал и пошел. За ним.
Если бы я увидел кого-нибудь из знакомых или просто родственников Серого, я бы, наверное, закричал, что вот эта падла, скорее всего, и есть убийца – и теперь он гуляет спокойненько по городу, а Серый лежит в гробу. Но подтаявшая колонна успела уйти, даже музыки не слышно.
Выслежу, где падла живет, скажу пацанам из сорок восьмого. А они родителям Серого передадут, ну или сами решат, что делать. Витальтоличу, кстати, тоже скажу – он же как раз просил сказать, если Хамадишин объявится на горизонте.
Надо было, наверное, следить как-нибудь умно и грамотно, останавливаясь за столбами, выглядывая из-за угла и прикрываясь попутными прохожими. Но тогда получилась бы игра, а мне играть не хотелось. Хватит, доигрались уже. Все доигрались. Я просто брел за капитаном, пытаясь не отставать, но и не нагонять его сильно. Это оказалось не слишком трудно: мент шел твердо и размеренно, но не слишком быстро, хоть и странным маршрутом, как будто обходил комплекс по периметру, наверное, вынюхивал, не стоят ли где пацаны.