— В стихах следует воспевать чудеса промышленности!
— Никогда! — воскликнул Мишель.
— Здорово сказано, — отозвался Жак.
— Послушай, — продолжал Кэнсоннас, — тебе известна ода де Брольи,[45] месяц назад получившая премию сорока, окопавшихся в Академии?
— Нет!
— Ну, тогда слушай и наматывай на ус! Вот две последние строфы:
Уголь, загруженный в топку, рождает губительный жар,
Жар раскаляет котел, и вода превращается в пар,
В недрах котла нарастает могучий напор,
Зверь перегретый рычит, сотрясая свой панцирь стальной,
Дик и свиреп, — и не сыщется силы иной,
Чтобы дерзнула пойти ему наперекор.
Но машинист уже тронул тяжелый рычаг,
Поршень уж сделал свой первый стремительный шаг,
Поршня снованья становятся бегом колес,
Пар подгоняет чугунки тяжелый каток,
Скорость все больше и больше… Разносится зычный гудок,
Крэмптону слава, слава тебе, паровоз!
— Какой ужас! — воскликнул Мишель.
— Недурно зарифмовано! — отозвался Жак.
— Вот так-то, сынок! — проговорил Кэнсоннас с прежней убийственной интонацией. — Дай Бог, чтобы тебе не пришлось зарабатывать только своим талантом, и бери пример с нас, смирившихся с действительностью в ожидании лучших времен.
— А что, и месье Жак тоже вынужден заниматься каким-нибудь ненавистным ремеслом?
— Жак — экспедитор в одной промышленной компании, — ответил Кэнсоннас, — но, к его великому сожалению, это вовсе не означает, что он участвует в каких-либо экспедициях!
— Что он хочет этим сказать? — поинтересовался Мишель.
— Он хочет сказать, — откликнулся Жак, — что я предпочел бы стать солдатом!
— Солдатом? — удивился молодой человек.
— Да, солдатом! Превосходное ремесло! Еще совсем недавно, каких-нибудь пятьдесят лет назад, им можно было достойно зарабатывать себе на жизнь!
— И столь же достойно с ней расстаться! — возразил Кэнсоннас. — Но о чем говорить, дело конченое, ведь армии как таковой уже больше нет. Разве только податься в жандармы. Раньше Жак поступил бы в военную школу или пошел бы служить по контракту. В армии, одерживая победы и проигрывая сражения, он дослужился бы до генерала, как Тюренн,[46] или даже стал бы императором, как Бонапарт! Но, увы, мой бравый вояка, теперь это только мечты!
— Полноте! Как знать! — проговорил Жак. — Франция, Англия, Италия, Россия, конечно, распустили свои армии. В прошлом веке мы так далеко продвинулись в усовершенствовании вооружений, что это стало просто смешным, и Франция не смогла удержаться от смеха…
— И, посмеявшись вволю, она оказалась разоруженной, — вставил Кэнсоннас.
— Да. Злой шутник! Согласен с тобой, все европейские державы, кроме старушки Австрии, покончили с воинственными устремлениями. Но означает ли это, что искоренен боевой дух, живущий в каждом человеке, и естественный инстинкт завоевателя, присущий любому правительству?
— Безусловно, — ответил Кэнсоннас.
— Но почему же?
— Да по той простой причине, что инстинкты эти существовали тогда, когда им потакали и давали полную волю! «Если хочешь мира — готовься к войне!» — говаривали в старину. Да, но какая война без воинов? Упраздните живописцев — не будет живописи, скульпторов — скульптуры, музыкантов — музыки! Так и солдаты — это те же артисты!
— Разумеется! — согласился Мишель. — Уж лучше бы я завербовался в армию, чем заниматься своим мерзким ремеслом.
— О! И ты туда же, малыш! — воскликнул Кэнсоннас. — Неужели ты действительно хочешь сражаться?
— Следуя словам Стендаля, величайшего из мыслителей прошлого века, сражение возвышает душу, — ответил Мишель.
— Да… — задумался пианист и тут же добавил: — А много ли надо ума, чтоб размахивать саблей?
— Немало, — ответил Жак, — если точно направить удар.
— Но еще больше, чтоб его отразить, — парировал пианист. — Ну что ж, друзья, возможно, кое в чем вы правы, и я, быть может, и поддержал бы вас в вашем решении стать солдатами, но, увы, — армии больше нет! Впрочем, если порассуждать, то солдатское ремесло не такое уж плохое! Но раз уж Марсово поле застроено зданиями коллежа, придется отказаться от этой затеи.
— К ней еще вернутся, — проговорил Жак, — в один прекрасный день возникнут непредвиденные осложнения…
— Не думаю, мой храбрый друг, ибо все эти воинственные идеи, равно как и понятия чести, уходят в прошлое. Прежде во Франции люди боялись прослыть смешными, а теперь сам знаешь, во что превратился кодекс чести. На дуэлях больше не дерутся, поединки давно вышли из моды, все судятся или полюбовно договариваются. И уж если человек не отстаивает в поединке свою честь, то с какой стати ему рисковать жизнью ради политики? Если никто больше не берется за шпагу, с чего бы это правительствам вытаскивать ее из ножен? Никогда не бывало такого множества сражений, как в эпоху дуэлей. Но дуэлянты перевелись, а значит, и солдаты тоже.
— О! Их время еще вернется, — проговорил Жак.
— А какой в них прок, если торговые связи все больше сплачивают народы! Разве русские, англичане, американцы не вкладывают свои рубли, банкноты и доллары в наши коммерческие предприятия? Разве деньги — не враг свинцу, а кипа хлопка не вытеснила пулю?[47] Ну, подумай сам, Жак! Разве англичане, воспользовавшись правом, в котором отказывают нам, не превращаются во Франции в крупных земельных собственников? Они владеют обширными территориями, почти целыми департаментами, и отнюдь не завоеванными, а купленными за деньги, что гораздо надежнее! Мы как-то упустили это из виду и никак им не препятствовали. В конце концов, эти люди захватят всю нашу землю, взяв тем самым реванш за покорение Англии Вильгельмом Завоевателем.
— Мой дорогой Кэнсоннас, — откликнулся Жак, — запоминай хорошенько, а вы, молодой человек, послушайте: сейчас я изложу вам символ веры нашего века. Когда-то во времена Монтеня,[48] а может, и Рабле,[49] говаривали: «А что знаю я?» В девятнадцатом веке заговорили иначе: «А мне какое дело!» Сегодня же говорят: «А что я с этого буду иметь?» Так вот, как только война будет способна принести такую же выгоду, как и промышленная сделка, она немедленно разразится.
— Можно подумать, что война когда-нибудь приносила какую-либо выгоду, особенно Франции!
— Потому что сражались не ради денег, а ради чести, — отозвался Жак.
— А ты полагаешь, что может существовать армия неустрашимых негоциантов?
— Не сомневаюсь. Возьми, к примеру, американцев и их чудовищную войну тысяча восемьсот шестьдесят третьего года.[50]
— Но, дорогой мой, армия, вынужденная сражаться только ради денег, — это уже не армия, а сборище мародеров!
— И все-таки она способна проявлять чудеса храбрости, — вставил Жак.
— Да, грабительские чудеса, — парировал Мишель.
И все трое рассмеялись.
— Итак, — продолжал пианист, — подведем итоги. Ты, Мишель, — поэт, ты, Жак, — солдат, а я, Кэнсоннас, — музыкант, и это в то время, когда больше нет ни музыки, ни поэзии, ни армии! Да мы просто сборище глупцов! Но тем не менее наш обед удался и был крайне содержательным, особенно по части разговора. Теперь давайте перейдем к другим занятиям.
Стол был убран, задвинут обратно, и пианино вновь заняло свое почетное место.
Глава VIIIГДЕ РЕЧЬ ПОЙДЕТ О СТАРИННОЙ И СОВРЕМЕННОЙ МУЗЫКЕ И О ПРАКТИЧЕСКОМ ИСПОЛЬЗОВАНИИ НЕКОТОРЫХ ИНСТРУМЕНТОВ
— Наконец-то мы перейдем к музыке! — воскликнул Мишель.
— Только не надо современной, — сказал Жак, — эта музыка слишком сложна…
— Для понимания — да, для сочинения — нет, — ответил Кэнсоннас.
— Отчего же? — спросил Мишель.
— Объясняю, — продолжил Кэнсоннас, — готов подтвердить мои слова сногсшибательным примером. Мишель, возьми на себя труд открыть пианино.
Молодой человек повиновался.
— Хорошо. Теперь садись на клавиши.
— Что? Ты хочешь…
— Садись, говорю тебе.
Мишель опустился на клавиши. Инструмент издал душераздирающие звуки.
— Знаешь ли ты, что ты сейчас делаешь? — спросил пианист.
— Понятия не имею.
— Сам того не ведая, ты создаешь современную музыку.
— Истинная правда! — подтвердил Жак.
— Это называется современным аккордом! Самое страшное, что нынешние досужие теоретики пытаются дать ему научное обоснование! Прежде лишь некоторым звукам дозволено было соединяться друг с другом. Но с тех самых пор, как их примирили, они больше не ссорятся между собой! Они слишком хорошо воспитаны!
— Но от этого они не стали менее неприятными, — проговорил Жак.
— Чего же ты хочешь, друг мой! Нас привела к подобной музыке сама логика вещей. В прошлом веке некий Рихард Вагнер, новоявленный пророк, которого не успели распять, сотворил музыку будущего, и мы до сих пор находимся под ее гнетом. В его время уже упразднили мелодию, он же посчитал возможным выставить за дверь и гармонию. Дом совсем опустел.
— Почти то же самое, — вставил Мишель, — что писать картины, не прибегая к рисунку и краскам.
— Именно так, — отозвался Кэнсоннас. — Ты говоришь о живописи, но это искусство родилось не во Франции. Оно пришло к нам из Италии и Германии, поэтому мне было бы не столь больно видеть, как его профанируют! Иное дело — музыка, она — наше кровное дитя…
— А я думал, — перебил его Жак, — что музыка родом из Италии!
— Ошибаешься, друг мой, до середины шестнадцатого века в Европе преобладала французская музыка; гугенот Гудимель[51] был учителем Палестрины,[52] а самые старые, самые наивные мелодии пришли к нам из Галлии.