Дядюшка Тонет, спотыкаясь и ловя руками темноту, вылез из двуколки и побрел по площади искать таверну. Онофре направился к дому.
Мать стояла в дверях и заметила его первой. Она случайно вышла на крыльцо подышать ночной прохладой, чего не делала ни разу за все последние годы. После отъезда Онофре у нее появилась привычка выходить на порог каждый день после захода солнца и пристально смотреть на дорогу, поскольку именно в этот час в поселок въезжала двуколка, если она вообще туда добиралась. Потом поняла: Онофре не вернется, и не сочтя нужным обсуждать этот факт с мужем, покинула свой наблюдательный пункт – она никоим образом, пусть даже такой малостью, как ожидание, не хотела вмешиваться в жизнь сына.
– Пойду разогрею ужин, – проговорила она.
– А отец? – спросил Онофре.
Она знаком показала, что Американец в доме. Онофре нашел отца сильно постаревшим, однако не заметил, какой глубокий след оставили прошедшие годы на лице и фигуре матери, – для этого он был еще слишком юн и слишком связан с ней внутренними узами.
На матери было все то же платье из сурового полотна, местами вытершееся до дыр, полинявшее от стирки и потерявшее форму от штопки и бесчисленных латок. Она уткнулась взглядом в стол, а когда подняла глаза, то на них выступили слезы, но выражение лица оставалось невозмутимым, будто не произошло ничего необычного. Она ждала, что сын первым нарушит молчание, так как понимала, что его привели в дом чрезвычайно важные обстоятельства, но поскольку Онофре безмолвствовал, пришла к нему на помощь:
– Как прошло путешествие? Онофре ответил:
– Хорошо, – и осекся под пристальным взглядом матери.
– А ты неплохо одет, – сказал Американец.
– Верно, но денег я вам не дам, – отрезал Онофре.
Американец побледнел.
– У меня и в мыслях не было просить у тебя денег, – процедил он сквозь зубы. – Я сказал это просто так, к слову.
– Тогда помолчите, – сухо сказал Онофре.
Американец понял, насколько глупым и жалким выглядит он в глазах сына. Он быстро вскочил со стула и сказал:
– Пойду в курятник за яйцами.
По дороге он прихватил с собой низкую табуретку, не объясняя, зачем она нужна ему в курятнике. Оставшись наедине с матерью, Онофре обвел взглядом комнату: конечно, она должна была показаться ему меньше, чем та, что запечатлелась в памяти, но он и представить себе не мог, какой бедной и убогой она была на самом деле. Рядом с кроватью родителей стояла его собственная, застеленная свежим бельем, словно кто-то провел на ней предыдущую ночь и собирается провести следующую. Мать опередила его вопрос.
– Когда ты уехал, мы почувствовали себя такими одинокими, – сказала она извиняющимся тоном.
Измученный тряской в двуколке, Онофре опустился на стул и, не рассчитав движения, больно ударился о жесткую поверхность сиденья.
– Значит, у меня есть брат? – спросил он.
Мать опустила глаза.
– Если бы мы хотя бы знали, куда тебе писать… – уклончиво сказала она после долгого молчания.
– Где он? – опять спросил Онофре таким тоном, точно хотел поскорее положить конец затянувшемуся притворству.
– Скоро придет, – ответила мать. – Он нам большое подспорье. Она немного помолчала и продолжила: – Ты знаешь, каково это – работать в поле. Твой отец на это не способен; он никогда не мог работать на земле, даже в молодые годы. Думаю, поэтому-то и уехал на Кубу. Ему пришлось много страдать, – она говорила торопливо, не делая перерыва между фразами, будто сама с собой, – он чувствует себя бесконечно виноватым после твоего отъезда. Проходил месяц за месяцем, от тебя не было вестей, и он стал выяснять, где ты. Ему сообщили, что в Бассоре тебя нет и будто тебя видели в Барселоне. Тогда отец опять занял денег и отправился на твои поиски. До этого он ни разу не просил взаймы. Отец провел в Барселоне около месяца и повсюду о тебе спрашивал, но вернулся ни с чем. Мне стало его жаль. Я впервые поняла, как тяжко переживал он свои неудачи. Тогда у нас родился сын, ты его сейчас увидишь. Он на тебя не похож, разве что такой же молчаливый, но характером пошел в отца.
– Чем он занимается? – спросил Онофре Боувила.
– Да так… Дела его могли быть намного хуже, чем теперь, – ответила мать, поняв, что он спрашивает об отце. – Он только недавно выкинул из головы ту историю – ну, с теми сеньорами из Бассоры, помнишь? Они еще хотели засадить его в тюрьму. Но потом дали ему работу, чтобы он хоть как-то держался на плаву. Думаю, несмотря на все случившееся, они обошлись с ним по-людски. Дали ему чемодан и послали по селениям и фермам продавать страховки – тогда еще большая невидаль в наших краях. О его приключениях ходили легенды, поэтому его хорошо везде знали. Люди валом валили, завидев его белый полотняный костюм. Нашлись и насмешники – не без того, но он умудрялся время от времени продать одну-другую страховку. Этим да еще тем, что дает земля и разведение птицы, мы кое-как сводим концы с концами. Она подошла к двери и стала пристально вглядываться в темноту. – Странно, как долго он не возвращается, – сказала она, не уточнив, кого имеет в виду. Туман рассеялся, и в свете луны было видно, как кружили летучие мыши. – Меня очень беспокоит его здоровье. Годы идут и плохо на нем сказываются. Ему приходится вышагивать пешком многие километры – и все в жару и в холод; он устает, много пьет, плохо и скудно питается. А тут еще пять лет назад потерял панаму. Ее сорвало с головы порывом ветра и унесло в пшеничное поле, и он проискал ее до ночи. Я пыталась Убедить его купить себе обычную шапку, но бесполезно… А вот и он.
– Я ходил попросить несколько луковиц и мяты, – сказал Американец, входя в дом. Табуретки в руках не было.
– Я рассказывала Онофре о панаме, – сказала мать.
Отец положил луковицы и мяту на стол, потом сел, явно довольный темой разговора:
– Здесь не найдешь такой – ни в Бассоре, ни в Барселоне. Это настоящая панама.
– Еще я рассказала ему о Жоане, – сказала мать.
Американец покраснел до корней волос.
– Ты помнишь, как мы ездили в Бассору сделать из обезьяны чучело? – спросил он. – Ты никогда до этого не бывал в городе, и все казалось тебе…
Онофре увидел мальчика. Тот замер на пороге и не осмеливался войти. Тогда Онофре сказал:
– Проходи и подойди к свету, чтобы я мог тебя рассмотреть. Как твое имя?
– Жоан Боувила-и-Монт, Божьей и вашей милостью, – ответил мальчик.
– Не называй меня на вы, – ответил Онофре. – Я твой брат. Ты обо мне должен знать, ведь верно? – Мальчик утвердительно кивнул головой. – То-то! Никогда мне не лги, – сказал Онофре.
– Садитесь за стол, – поспешила вмешаться мать. – Давайте ужинать. Онофре, благослови еду.
За ужином все четверо хранили молчание. Когда кончили, Онофре спросил:
– Надеюсь, вы не подумали, что я приехал сюда жить?
Никто не ответил: такое никому даже в голову не могло прийти. Достаточно было бросить на него один только взгляд, чтобы убедиться – прежнего не вернуть.
– Мне нужна ваша подпись на кое-каких бумагах, – сказал Онофре, обращаясь к отцу. Он вытащил из кармана пиджака сложенный пополам документ и положил его на стол. Американец протянул к нему руку, но не взял – замер и опустил глаза. – Это закладная на дом и землю, – пояснил Онофре. – Мне нужны деньги для вложения в одно прибыльное дело, и я не вижу другого способа их достать, кроме как под залог нашего имущества. Не бойтесь. Вы сможете, как и прежде, жить в этом доме и обрабатывать землю. Вас могут выкинуть отсюда лишь в случае моего разорения, но я не разорюсь.
– Не беспокойся, – ответила мать, – твой отец все подпишет. Правда, Жоан?
Отец не читая подписал контракт, который привез с собой Онофре. Покончив с этим, он поднялся со стула и вышел из комнаты. Онофре проводил его взглядом, потом посмотрел на мать. Она одобрительно кивнула. Онофре вышел во двор вслед за Американцем и отправился на его поиски. Наконец он нашел отца сидящим под смоковницей на колченогом табурете; им пользовались при дойке коров, и он узнал его: это был тот самый табурет, который отец раньше унес с собой из дома. Онофре молча прислонился к стволу дерева – оттуда ему были видны спина Американца, его затылок и удрученно опущенные плечи. Отец заговорил, хотя Онофре ничего у него не спрашивал.
– Всю жизнь я думал, – Американец ткнул рукой куда-то вдаль, словно пытаясь одним жестом охватить все пространство вокруг и дотянуться до черной бездны, посеребренной светом Луны, – что испокон веков все это было таким, каким выглядит сейчас, и что все это результат постоянной смены природных циклов и времен года. А выходит, я потратил уйму лет только на то, чтобы понять, как сильно я ошибаюсь. Теперь я знаю: все эти поля и леса до последней пяди обильно политы кровью и потом людей, творивших эту благодать по капле, час за часом, месяц за месяцем; мои родители, а раньше дед и бабка, а еще раньше мои прадед и прабабка, которых я никогда не знал, и еще многие мои предки задолго до того, как родились на свет, были обречены на постоянную борьбу с Природой ради своей и нашей жизни на этой земле. В Природе нет мудрости, что бы о ней ни говорили; она глупа и груба, если не сказать – жестока. Каждое поколение своим вмешательством преобразовывало этот мир: поворачивало реки вспять, изменяло состав воды, режим дождей и очертания гор; были приручены животные, появлялись новые виды деревьев и злаков и вообще растений, – все, что прежде было разрушительным, сделали созидательным. И плоды этих титанических усилий теперь перед нами. Раньше я этого не замечал; для меня самым важным в жизни был город, а на деревню я смотрел свысока. Но сейчас мои представления перевернулись. Работа на земле требует много времени, она делается постепенно, шаг за шагом и дает результаты только тогда, когда приходит черед, – ни часом раньше, ни часом позже, и у нас создается впечатление, что вроде бы ничего не изменилось. В городе все наоборот: необычное кажется нормальным, нас не смущают ни его протяженность, ни высота построек, ни бесчисленное количество кирпичей, затраченных на их возведение, и нам кажется, что он незыблем, как вечность. Но и в этом мы сильно заблуждаемся: ведь любой город мож