Opera, на ипподроме в Лоншаме. При этом она никогда не интересовалась, каким образом на скромное жалованье офицера можно выполнить все ее дорогостоящие прихоти. Должно быть, принимала это как должное либо думала, что он располагает какими-то дополнительными доходами: рентой или немалым личным состоянием. А может статься, на его притворную любовь она отвечала искренним чувством. Во всяком случае, только так можно объяснить ту легкость, с какой эта матерая шпионка заглотнула столь грубую приманку. Однажды ночью, лежа в той самой постели, где столько раз решалась судьба войны, он вдруг заявил, что должен покинуть ее на одну-две недели.
– Я не смогу прожить без тебя так долго, – ответила она. – Куда бы ты ни намеревался ехать, не уезжай.
– Родина требует, – отговаривался он.
– Твоя родина здесь, в моих объятьях, – настаивала она, и молодой притворщик, словно через силу, объяснил ей суть миссии, заставлявшей его покинуть уютное гнездышко любви и гнавшей его в Андай. Там он должен перехватить кинопленку, которую болгары собирались передать германским резидентам в Сан-Себастьяне. Когда эти последние прибудут в Андай, он уже будет там, завладеет пленкой, а агентов схватят и расстреляют прямо на вокзале. Не успел он закончить, как она обрушила ему на голову статуэтку свирепого бога Шивы, символизирующего разрушительное начало; молодой человек упал на пол с залитым кровью лицом. Приняв его за мертвого, Мата Хари набросила поверх ночной рубашки пальто из renard argenté[106], надела шапочку, катюшки – входившие тогда в моду русские сапожки – и укатила в черном «роллс-ройсе» 24 CV, который, кроме трех других автомобилей и двухцилиндрового мотоцикла, был ее собственностью. Все это ей подарили особы из высших политических сфер Франции и других стран, заплатив деньгами налогоплательщиков. Меж тем офицер поднялся и подбежал к окну, откуда сделал знак агентам, дежурившим напротив дома, что не убит и даже не ранен: предвидя подобную неприятность, секретная французская служба заменила все тяжелые предметы, находившиеся в комнате, на каучуковые копии и снабдила офицера несколькими капсулами с красной краской, чтобы симулировать кровотечение. Спустя некоторое время «роллс-ройс» уже бороздил заснеженные поля Нормандии. Мата Хари выехала на шоссе, проложенное вдоль железнодорожной линии. Вдали она увидела горизонтальный столб дыма: это был поезд, который во весь опор мчался к Андаю. По воздуху ее преследовал аэроплан с красавцем офицером и тремя агентами на борту. Разогнав автомобиль до предельной, почти убийственной скорости, она смогла сократить дистанцию, отделявшую ее от поезда, и почти сравнялась с хвостовым багажным вагоном. Чтобы не потерять управление, дерзкая шпионка разодрала на полоски ночную рубашку, зафиксировала ими руль, а на педаль газа положила камень, предусмотрительно подобранный в кювете. Потом переместилась на ступеньки «роллс-ройса» и вывела губной помадой на лобовом стекле: Adieu, Armand![107]; именно так звали офицера, принесенного ею в жертву во исполнение своего долга, – по крайней мере, она так думала. Оттолкнувшись ногами от подножки автомобиля, Мата Хари совершила головокружительный прыжок и крепко уцепилась за железные поручни вагона. Оттуда было видно, как «роллс-ройс» некоторое время продолжал свой головокружительный бег, потом свернул на проселочную дорогу, где и остановился, застряв в снегу. Этот «роллс-ройс», чудом вышедший целым и невредимым из переделки, можно увидеть сегодня в Руане в маленьком Musée de l'Armée [108]. Пройдя в багажный вагон, Мата Хари при скудном свете фонаря попыталась установить местонахождение пленки, о которой говорил офицер. Она думала, речь идет примерно о полуметре целлулоида, что составляло около дюжины кадров, но вместо этого обнаружила сложенные столбиками несколько десятков латунных цилиндров: это были пятьдесят два ролика нашумевшего фильма Quo vadis? Когда агенты ворвались в вагон, они нашли ее скорчившейся на полу с перебитым позвоночником и окровавленными руками, превратившимися в сплошную рану; ветер, дувший в открытую дверь, сдернул с нее шапочку и шевелил волнистые волосы. Она успела выбросить на железнодорожные пути двадцать из пятидесяти двух роликов, и теперь их запорошил снег. Поэтому картина так и не дошла до адресата и не смогла появиться на экранах испанских кинотеатров. Война парализовала производство во всей Европе, и там уже не могли снять картину, подобную этой; теперь возрождение киноиндустрии находилось всецело в руках Онофре Боувилы, однако он не знал, как это сделать, пока судьба вновь не свела его с Дельфиной.
6
Сопровождаемый далекими раскатами грома ливень с новой силой обрушился на землю и стучал по ставням и застекленной крыше внутреннего двора. В кухне, прислонившись к теплой стене и нежно обнявшись, дремали три дочери хромого. В зале трое мужчин продолжали нескончаемые споры.
– Ты совсем свихнулся, – рычал Эфрен Кастелс.
Он был единственным человеком, осмеливавшимся говорить Онофре подобные вещи, и тот не обижался. Сейчас он кончиками пальцев нежно разглаживал фотографии, которые только что вынул из кармана и разложил на столе, показывая их своим собеседникам.
– Должен вам сказать, по этим снимкам нельзя в полной мере судить о ее внешности, – начал он. – Когда я это заметил, заставил ее набрать двадцать килограммов, чтобы посмотреть, не станет ли она – как бы это лучше выразиться? – более привлекательной.
Он отвез Дельфину в поместье Алелья, арендованное специально для этой цели. Особняк отвечал его запросам, так как был окружен часто посаженными кипарисами, которые образовывали высокую живую изгородь.
– Ты говорила, что много страдала, тебе надо отдохнуть, – сказал ей Онофре. – Тебе пришлось долго ухаживать за больным отцом, да пребудет он в мире, а теперь пришел черед, чтобы кто-то позаботился и о тебе.
Против таких доводов Дельфина не могла возражать: годы тюрьмы, затем годы совершенной изоляции от мира, проведенные в уходе за выжившим из ума отцом, отучили ее распоряжаться своей жизнью, и она даже на минуту не допускала мысли о том, чтобы противостоять чужой воле. Только смерть могла дать ей желанную свободу – другой альтернативы она не признавала. Когда Онофре привез ее в особняк, там их уже ждали шофер, кухарка и горничная. Ее совсем не удивило присутствие в доме шофера, хотя автомобиля нигде не было видно; она не спрашивала себя, почему прислуга занимала комнаты внизу, обычно предназначенные для хозяев, меж тем как она должна была ютиться в тесной комнатке на самой верхотуре.
– Эти люди пользуются моим абсолютным доверием, – сказал Онофре. – Они получили от меня инструкции и знают, как поступать в том или ином случае; тебе не надо ни о чем беспокоиться – только следовать их указаниям.
Она тихо поблагодарила, думая про себя: «Наверное, все это будет выглядеть, как если бы мы были мужем и женой, по крайней мере, с таким человеком, как он, никогда не угадаешь, чего ждать».
В следующие несколько месяцев она открывала рот только затем, чтобы поблагодарить тех, кто обращался к ней хоть с одним словом. Утром ее будила горничная и приносила в постель обильный завтрак: омлет с кровяной колбасой, мясные закуски, картофельное пюре, тосты с маслом и литр горячего молока. Потом одевала ее и оставляла в саду под сенью мимоз, накинув ей на плечи желтую ангорскую шаль, – на нее то и дело садились бабочки и пчелы, привлеченные ярким цветом. После праздного сидения в плетеном кресле Дельфина обедала и отдавалась дремотной сиесте. Когда солнце клонилось к закату, ей подавали чай или шоколад с бисквитами. Затем полагалась прогулка: она медленным шагом шла по саду, а за ней по пятам следовал шофер. В один из первых дней Дельфина попыталась втянуть его в разговор.
– Онофре вам не говорил, придет ли он повидаться со мной? – спросила она.
Он обвел ее взглядом с головы до ног, прежде чем ответить.
– Если вы имеете в виду сеньора, – сказал он с явной насмешкой в голосе, – то он не имеет обыкновения ставить меня в известность о своих планах, а я не имею привычки спрашивать об этом.
«Он поставил меня на место», – подумала Дельфина, однако в ответ только вежливо поблагодарила и продолжила прогулку. Другой раз она попыталась раздвинуть ветки кипарисов, составлявших живую изгородь, и выглянуть на улицу, но шофер грубо оттолкнул ее. Казалось, Дельфину это нисколько не задевало, поскольку все ее мысли сосредоточились на Онофре: с утра она начинала гадать, навестит он ее или нет. А тот и не думал с ней встречаться, так как сидел, запершись в своем кабинете, и писал сценарий для той картины, в которой она должна была сыграть главную роль. Пока он этим занимался, его церберы продолжали откармливать свою жертву, точно на убой. На ночь, чтобы она крепче спала и не мешала им обделывать свои грязные делишки, ей подмешивали снотворное. Дельфина ничего этого не замечала и не чувствовала излишеств в еде: в тюрьме она так изголодалась, что потеряла чувство умеренности. Правда, если бы вместо ежедневных пиршеств ее опять посадили бы на тюремный паек, состоявший из куска заплесневелого хлеба с прогорклым сыром, селедки либо соленой трески, она бы ела все это чисто механически, не замечая вкуса. Она утеряла способность воспринимать жизнь как совокупность альтернатив, а человека как индивида, имеющего право время от времени реализовывать свой выбор. Ее воля была полностью парализована. Наверное, именно поэтому Дельфина продолжала любить Онофре. Наконец она решила написать ему и высказать все то, что не договорила в тот день, когда они стояли рядом с бездыханным телом отца. Закончив, она отдала письмо горничной и попросила при первой же возможности бросить его в почтовый ящик. Горничная угодливо кивнула, но в тот же вечер собрала прислугу на кухне и стала