Откровение поражает и удручает Сигруда. Потерять любимого человека — это одно. Потерять того, кого ты любил, но никогда по-настоящему не знал, — совсем другое.
— Завтра я поеду в город, чтобы купить побольше дурацких книг для Тати, — говорит Ивонна. — Клянусь, она за день прочитывает толстенные фолианты… Конечно, снова зайду на телеграфную станцию. Ты знаешь, когда должен прийти ответ от Матушки Мулагеш?
— Нет. Я не знаю.
Ивонна сует в очаг на кухне очередное полено.
— Ты подумал о том, куда мы отправимся?
— Подумал, — говорит Сигруд. — Но…
— Что?
— Но кое-какие идеи у меня есть.
После того как утром Ивонна уезжает в город, Сигруд не знает, куда себя деть, так что он сидит на заднем крыльце, разбирает и чистит винташ «Камаль», который выбрал для себя. Это для Сигруда медитативное занятие: он разбирает и чистит оружие, как будто разбирает и чистит, а потом снова собирает собственный разум. Он это делает снова и снова, прислушиваясь к блеянью овец, ветру в холмах и щелчкам, с которыми каждая деталь винташа встает на место.
— Думаю, она уже чистая, — раздается за спиной.
Он поворачивается и видит Тати, которая смотрит на него через окно. Он ей кивает и продолжает свое занятие.
Она открывает дверь, выходит без единого слова и садится на один из деревянных стульев на крыльце. Молча наблюдает за ним почти десять минут.
— Зачем ты это делаешь?
Дрейлинг вставляет на место ось фиксатора обоймы.
— «Плохих положений не бывает, — цитирует он. — Только плохое снаряжение». Я должен знать это оружие, каждую его часть и каждую деталь, лучше себя самого, если намерен использовать его с умом.
— Моя мать научила тебя этому?
Сигруд медлит с ответом. Потом качает головой.
— Нет. Твоя мама не очень-то любила огнестрельное оружие.
— Правда?
— Правда, — твердо говорит Сигруд.
Тати немного поворачивает стул, чтобы смотреть ему в глаза.
— А что она любила?
Он вставляет ударник обратно в ствольную коробку затвора. Секунду-другую размышляет, потом говорит:
— Документы.
— Документы?
— Да.
— В каком смысле «документы»?
— Все, что Шара читала, — говорит Сигруд, — она запоминала. Или так казалось. — Он вставляет в затвор пружину выбрасывателя и боек. — Документы по истории. Документы о людях. Документы о документах. Это все хранилось у нее в голове до нужных времен. Возможно, она изучила лишь основы огнестрельного оружия, потому что слишком много места в ее памяти занимали документы.
Какое-то время Татьяна молчит. Сигруд работает в благословенной тишине. Он не знает, что заставило ее прийти и поговорить с ним сейчас, но решает лишь отвечать на заданные вопросы. Она как робкая лань, и ему не следует делать резких движений.
— Чем вы оба занимались? — в конце концов спрашивает она.
— Тем, чем нам приказывали заниматься, — говорит он. — В основном.
— И все?
Он вставляет пружину отражателя.
— И все.
— Из того, что писали в газетах, — говорит Тати, — я бы сделала вывод, что ваша работа была… грандиознее. Авантюрнее.
— Ничто так не романтизируют, как войну, — отвечает Сигруд. — Но война — это в основном ожидание. Ожидание приказов, ожидание движения, ожидание сведений. — Он в задумчивости откидывается на спинку стула. — Я мог бы измерить свою жизнь бессонными ночами, которые провел в пустых комнатах, таращась в окно.
Он возвращается к работе. Через некоторое время говорит:
— Похоже, ты очень любишь читать.
Тати поджимает колени к груди и смотрит на детали винташа на крыльце.
— Ага. Экономика. — Она вздыхает. — Вот в чем я хороша.
— Кажется, ты не очень довольна тем, в чем именно ты хороша.
— Из-за этого мы с мамой… возникли разногласия. Она сказала, у меня талант. Наняла много учителей. Больше, чем у меня было к тому моменту. А их было и так немало. Это же в общем-то просто гадание. Попытки нарисовать вещи, которые еще не существуют. — Она теребит оторвавшийся кусок обивки стула. — Мельчайшее изменение процентной ставки или сырьевой цены — что они меняют? Вот и все.
— Скучаешь по друзьям?
— По некоторым. На самом деле моими подругами были только дочери госпожи Гошал, Сумитра и Лакши. Госпожа Гошал, наша экономка, долгое время прожила в усадьбе. Я встречаюсь с ними летом или на праздники. Встречалась. — Она сурово глядит на Сигруда. — Они ходили в обычную школу. Я нет. Мама нанимает для меня учителей. То есть нанимала. Как странно говорить в прошедшем времени о человеке, в чью смерть ты еще не веришь.
Сигруд вставляет отражатель в отверстие в зеркале затвора. Внезапно оказывается, что он может представить себе многое из жизни Тати: ребенок, которого вырастили взрослые, со взрослыми друзьями и очень смутными представлениями о детстве. Он видит это по тому, как она разговаривает, используя взрослые формулировки и слова, но ощущение такое, словно она пытается танцевать, основываясь исключительно на инструкциях в каком-нибудь буклете.
— Она тебе нравилась? — вдруг спрашивает Тати. — Я имею в виду мою маму.
Сигруд замирает и медленно поднимает на нее взгляд, смотрит в ее большие, темные глаза.
— Она была лучшим человеком, которого я когда-либо знал, — говорит он.
Тати удивленно моргает.
— Ух ты.
Он на мгновение задумывается, устремив взгляд на суровые леса, а потом говорит:
— Я тебе завидую.
— Почему? — спрашивает Тати, еще сильней удивляясь.
— Ты узнала, какой она была в мирное время, — говорит Сигруд. — Когда не боялась, не волновалась и не выполняла приказы. Когда просто была собой. Я не видел Шару такой. И меня очень печалит, что я все это пропустил. — Он смотрит на девушку. — Мне очень жаль, что так получилось с твоей мамой.
— Спасибо. — Тати сглатывает. Ее дыхание учащается. — Ты убьешь людей, которые убили ее?
Сигруд на миг задерживает на ней взгляд. Потом возвращается к своей работе, вставляя выбрасыватель в затвор.
— Я это уже сделал.
— Ты… ты что?
Сигруд, не отвечая, кладет затвор тыльной стороной на крыльцо, выравнивая отражатель.
— Ты кого-то убил? — потрясенно спрашивает Тати.
— Да, — говорит он.
— В самом деле?
— Да.
Она смотрит на дрейлинга, пока тот заканчивает собирать затвор «Камаля», что занимает некоторое время.
— Ты этого стыдишься? — спрашивает она.
— Я… не знаю. — Он кладет затвор в сторону и смотрит на нее. — Отчасти.
Она встречает его взгляд, потом смотрит вниз, на доски крыльца, дыша все чаще и чаще.
— Надеюсь, ему было больно. Тому, кого ты убил.
Сигруд хмурится и отворачивается.
— Что? — говорит Тати. — Разве это неправильно, хотеть такого?
— Наверное, нет. Будь я на твоем месте, хотел бы того же.
— Тогда в чем дело?
Дрейлинг вспоминает, как Шара однажды сказала ему: «Насилие — часть нашего ремесла, да. Это один инструмент из многих. Но насилие — это инструмент, который после одного-единственного использования будет умолять тебя применить его снова и снова. И вскоре ты обнаружишь, что используешь его против того, кто этого не заслужил».
В мгновение ока он вспоминает ее: девушку-солдата из форта Тинадеши, не старше Тати. Он вспоминает ее распахнутые от ужаса глаза и то, как вспарывал ей живот, ослепленный яростью…
Он возвращается к винташу.
— Не следует искать в этом мире уродство. Его здесь предостаточно. Ты найдешь его довольно скоро, или оно найдет тебя.
Тати некоторое время молчит. Затем она говорит:
— Но постой… если ты убил его… если ты уже убил человека, который убил маму… — Она подается вперед. — Тогда я могу вернуться домой? Все кончено?
— Будь оно так, — говорит Сигруд, — по-твоему, я бы тебе об этом не сказал?
— Но кто остался? Кто еще может…
— Я убил убийцу, — поясняет он. — Но тот действовал не в одиночку. Мы должны быть осторожны.
— Как долго?
— Пока есть необходимость быть осторожными.
— Боги, — вздыхает Тати. — Ты разве не понимаешь, как мне тяжело? Это… это возмутительно, что ты, мама и тетушка таскаете меня туда-сюда, словно проклятого мула! — Она поглядывает на него, произнося ругательство — похоже, не уверена, что ей позволено так выражаться. — Сперва мама бросает меня тут, где нет даже нормального туалета, потом умирает, и тетушка запрещает мне покидать дом! Это словно чистилище, но я даже не понимаю, чего жду, потому что никто мне ничего не говорит!
Сигруд заканчивает собирать «Камаль».
— Ты когда-нибудь стреляла?
— Что?
— Огнестрельное оружие. Тебе доводилось им пользоваться?
— Э-э… нет.
Он проверяет затвор, убеждаясь, что тот скользит правильно.
— Хочешь попробовать?
Она изумленно таращится.
— Что? Стрелять из этого?!
— Это хорошее оружие, — говорит Сигруд и кладет винташ на колени. — Уж я-то знаю.
— Не думаю, что мама или тетушка могли бы это одобри…
— Их тут нет, — говорит дрейлинг. — Но есть я.
Она долго смотрит на «Камаль». Он чувствует ее волнение.
— Я такого раньше никогда не делала, — произносит Тати.
— Тогда идем. — Сигруд встает. — Я тебе помогу.
Сначала он заставляет ее десять минут стрелять без патронов. Она изумлена тяжестью винташа, что заставляет Сигруда усомниться в выборе оружия, но Тати, прочитав его чувства по лицу, настаивает, что у нее все получится.
Он велит ей целиться в строй жестяных банок на заборе; учит ощущать вес винташа и распределять по рукам и плечам.
— Крепко прижимай к плечу, — говорит он. — Будет отдача. Скорее всего, сильная.
Он наблюдает за ней, за этой бледной, тощей девушкой, которая вцепилась в винташ и нервно моргает, глядя в прицел. Она нажимает на спусковой крючок и каждый раз вздрагивает от его щелчка.
— Это не волшебная палочка, — говорит Сигруд. — Это машина. Это как маленькая фабрика, внутри которой множество частей движутся, чтобы поместить патрон в патронник, выстрелить, выбросить гильзу. Ты должна слушать, как работает эта фабрика, понять ее ритм, подхватить его. Все ясно?