Он крепко сжимает копье в левой руке, ковыляя по ступенькам.
«Я думал, моя боль — сила сама по себе. Какая ужасная глупость».
Все новые и новые ступени.
«Неужели я позволю, чтобы то же самое случилось с Тати? Неужели я позволю ей у меня на глазах повторить мои собственные ошибки, все до единой?»
И тут он видит это.
Себя, неполных семнадцати лет. С младенцем на руках.
Маленьким, крошечным, безупречным, хмурящим лоб от неудобных ощущений.
Этот молодой Сигруд наклоняется к уху новорожденной дочери и шепчет: «Сигню. Так тебя зовут. Сигню. Но я вот все думаю: кем же ты станешь?»
Сигруд закрывает единственный глаз, пытаясь пройти мимо этого воспоминания. Палец его ноги цепляется за край ступеньки, и он спотыкается.
Падает на лестницу, роняет копье. В груди просыпается жуткая боль. Болит все, каждая его часть испытывает мучительные страдания, и как бы дрейлинг ни старался, он не может подняться опять.
Сигруд всхлипывает, усталый и жалкий.
— Я не могу, — шепчет он. — Я не могу это сделать. Не могу.
Он закрывает глаз, зная, что потерпел неудачу, зная, что это означает. Мир не просто исчезнет — все будет так, словно он никогда не существовал.
Сигруд открывает глаз, чтобы увидеть, как все случится, как мир растворится и бездна поглотит его. И видит, что не один.
Кто-то стоит на ступеньках выше него.
Сигруд поднимает голову.
Это женщина лет тридцати пяти, в кожаных ботинках и куртке из шкуры котика. На груди эмблема — эмблема Южной Дрейлингской компании в сопровождении шестеренки. Женщина смотрит на него сверху вниз, ее русые волосы ярко сияют в блеске парящей наверху фигуры, а голубые глаза за стеклами очков глядят пылко.
Она что-то говорит. Сигруд почти потерял сознание и не слышит. Но видит, что это три слова, и понимает, что это слова, которые она сказала ему давным-давно, когда объясняла цель своей жизни, — дерзкое заявление, полное мрачной и решительной надежды:
«Достаточно одного толчка».
Сигруд кивает, заливаясь слезами.
— Ладно, — говорит он. — Ладно.
Он собирается, снова переворачивается. Потом с трудом упирается левой рукой и вынуждает себя встать на колени. Тянет руку, хватает древко копья, которое, к счастью, не покатилось в самый низ. И в последний раз поднимается на ноги.
Еще шаг. И еще, и еще один.
«Каждую секунду я думал о том, что потерял».
Шаг, еще шаг.
«О том, что со мной сделали, и о том, как свершить мой собственный суд над этим миром».
Еще, еще, еще один.
«Но теперь, в преддверии конца, я все понял».
И вот наконец-то он приходит к ней.
Женщина, парящая в воздухе, похожа на Татьяну Комайд с толикой Мальвины Гогач: маленький нос, слабый подбородок, дерзкий рот. Она зависла футах в двадцати от края лестницы, подняв руки и обратив взгляд к небесам. Из ее глаз вырываются лучи ярчайшего чисто-белого света, стремятся к вершине башни. Но ее лицо искажено от печали и скорби, щеки мокры от слез: она создание, пусть и Божественное, но достигшее самых глубин отчаяния.
Это ему знакомо. Он сам выглядел так же, когда потерял своего отца, семью, дочь, подругу.
И в этот момент Сигруд понимает: это петля, бесконечная петля искалеченных детей, которые вырастают, но берегут свою боль, сохраняя ее свежей и новой, причиняя еще больше травм и начиная весь цикл заново.
Он смотрит на богиню, но видит только юную девушку, которая несколько ночей назад смотрела на луну и говорила, что мертвые для нее загадка.
— Не надо искать в смерти смысл, Тати, — говорит он ей. Отбрасывает копье, и оно катится вниз по лестнице. Медленно отходит назад, пока не упирается спиной в стену башни. — Ты сама мне это сказала.
Он смотрит на зазор. От лестницы до нее двадцать футов. Сможет ли он? Даже в таком измученном состоянии?
«Мне придется».
Он приседает, находит упор, готовится.
— Я тебе напомню, — шепчет он.
Он бежит вдоль лестницы — шатаясь, рывками, словно пьяный, но все равно в его движениях быстрота и сила.
Сигруд достигает края.
Прыгает.
Он взмывает, протягивая руки вперед, и под ним — оцепенелый Мирград, а над ним тянется в бесконечность черная башня.
Он летит к ней, тянется к ней, касается плеча и хватается, прижимает ее к себе, и тогда…
На него обрушиваются все секунды.
Сигруд сидит на белой плоскости.
Плоскость огромная, бесконечная, и хотя дрейлинг этого не может постичь, он понимает, что плоскость тянется во все стороны сразу. И все же он каким-то образом сидит на ней, скрестив ноги, голый — его покрытое шрамами и синяками израненное тело озаряет свет, который как будто льется отовсюду.
Что-то шевелится вокруг него. Он понимает, что эта плоскость, это место существует на ладони чьей-то руки — руки, принадлежащей непостижимо огромному существу.
— КАК ТЫ ПОСМЕЛ, — произносит голос.
Все продолжает шевелиться. А потом она поднимает его на уровень собственных глаз.
Сигруд видит перед собой богиню, она держит его перед своим лицом, и время все без остатка клубится в ее хватке. Ее глаза полнятся светом умирающих солнц и воем тысячи бурь, шумом тысяч дождевых капель, падающих на тысячи листьев, тысячей слов, произнесенных шепотом, тысячей взрывов смеха и тысячью слез.
Ее лицо искажается от неприкрытой ярости.
— КАК ТЫ ПОСМЕЛ МЕНЯ ПРЕРВАТЬ, — говорит богиня. — КАК ТЫ ПОСМЕЛ БРОСИТЬ ВЫЗОВ ВРЕМЕНИ.
Сигруд смотрит на богиню и медленно моргает.
— Я не бросал вызов, — говорит он. — Я просто выполнил обещание, которое дал юной девушке совсем недавно.
— Я БОЛЬШЕ НЕ ОНА, — грохочет богиня. — Я НАМНОГО, НАМНОГО БОЛЬШЕ, ЧЕМ ОНА КОГДА-НИБУДЬ БЫЛА И ЧЕМ МОГЛА БЫ СТАТЬ.
— И все-таки, — говорит Сигруд, — она была намного мудрее, чем ты теперь.
Богиня разгневанно глядит на него.
— ТЫ НЕ ЗНАЕШЬ, О ЧЕМ ГОВОРИШЬ. Я ПЕРЕДЕЛАЮ ВРЕМЯ, ПЕРЕДЕЛАЮ МИР. Я СОТВОРЮ СПРАВЕДЛИВЫЙ МИР, ПРАВЕДНЫЙ МИР. МИР, В КОТОРОМ НЕ БУДЕТ НАСИЛИЯ, ОШИБОК И ЖЕСТОКОСТИ.
— Татьяна, — мягко говорит Сигруд. — Мальвина… Сколько раз мы через это уже проходили?
— ТАКОГО НИКОГДА НЕ СЛУЧАЛОСЬ РАНЬШЕ. ВРЕМЯ ПРОБУДИЛОСЬ ВПЕРВЫЕ. ВПЕРВЫЕ САМО ВРЕМЯ ПЕРЕДЕЛАЛО СОТВОРЕННЫЙ МИР.
— Может быть, и так, — говорит Сигруд. — Но сколько раз кто-то один совершал немыслимые зверства во имя того, чтобы сделать мир лучше? Божества, кадж, Винья, Ноков… И теперь ты? Ты тоже вступишь в их ряды?
— Я НАМНОГО МОГУЩЕСТВЕННЕЕ, ЧЕМ ВСЕ ОНИ! — кричит богиня. — НА ЭТОТ РАЗ Я ВСЕ СДЕЛАЮ ПРАВИЛЬНО!
— Не сомневаюсь, они говорили то же самое.
— ТЫ НИЧЕГО В ЭТОМ НЕ СМЫСЛИШЬ.
— Ошибаешься, — говорит Сигруд. — Я поступал так же. Я уже делал то, что ты собираешься сделать.
Богиня медлит, сбитая с толку.
— Когда моя дочь умерла, — тихо говорит Сигруд, — я был полон ярости и скорби, и я убил тех солдат. Это казалось мне праведным. Справедливым. Но это было чудовищно, более чем чудовищно. Невзирая на всю мою жажду справедливости, я сделал мир хуже.
— ВОЗМОЖНО, ОНИ ЭТО ЗАСЛУЖИЛИ, — говорит богиня. — ИЛИ, МОЖЕТ БЫТЬ, НЕТ. ЭТО ВСЕГО ЛИШЬ ОДИН ИЗ МНОЖЕСТВА ГРЕХОВ, КОТОРЫЕ Я ИСПРАВЛЮ. Я СОТВОРЮ МИР, В КОТОРОМ МЫ ПОЛУЧИМ ТО, ЧТО НАМ ПРИЧИТАЕТСЯ ПО СПРАВЕДЛИВОСТИ, ПО ЗАСЛУГАМ.
— Ты не сможешь, — говорит Сигруд. — Ты столь же беспомощна, как я. Этот мир вписан в твое сердце, как и в мое. Возьми хоть все оружие из всех реальностей и используй его, как только сумеешь, Тати, но не в твоих силах сделать этот мир добродетельным. Не в твоих.
Богиня сердито глядит на него.
— ТЫ, КОТОРЫЙ СТРАДАЛ. ТЫ, КОТОРЫЙ ВЫТЕРПЕЛ НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ И НАСИЛИЕ. ТЫ, КОТОРЫЙ ГУБИЛ, И УБИВАЛ, И ВОЕВАЛ С ЭТИМ МИРОМ. И ТЕПЕРЬ ТЫ ГОВОРИШЬ, ЧТО СПРАВЕДЛИВОСТИ НЕ СУЩЕСТВУЕТ?
— Не такой, — говорит он. — Не такой. Уж я-то знаю. Я потерял самое дорогое. Я страдал. И я думал, что страдание делает меня праведником. Но я ошибался, Тати. Я пытался тебя этому научить. Но как я мог, если сам не усвоил уроки? — Он роняет голову и шепчет: — Я… на этой лестнице я увидел собственную жизнь разобранной на части. Я столько лет посвятил гневу и столько лет украл у других людей. Каким же я был эгоистом. Сколько чудес я упустил из вида… А ведь мне нужно было лишь увидеть что-то еще, помимо собственной боли. Если бы я только отбросил свои мучения и решил жить заново. Но я этого не сделал и столько всего потерял. А ты потеряешь намного, намного больше, если поступишь вот так.
Богиня колеблется. Он видит, как на ее лице мелькает выражение, напоминающее Тати и Мальвину: мука и печаль, перемешанные с желанием поступить правильно.
— Татьяна, Мальвина, — говорит он. — Бросьте уголь, прежде чем обожжетесь слишком сильно.
— Я ХОЧУ ВСЕ ИСПРАВИТЬ.
— У Шары Комайд когда-то был такой шанс, — отвечает Сигруд. — Шанс извлечь силу из своей боли и вынудить мир стать таким, каким она хотела его увидеть. Вместо этого она решила передать людям инструменты, позволяющие сделать их собственный мир лучше. Она жила и умерла ради этого. Я знаю, она тебя этому научила, Татьяна Комайд. И я знаю, ты не хочешь потерять то, чему она тебя научила.
Богиня отворачивается, думает. Дрожит.
— Я… Я ПРОСТО ХОТЕЛА БЫ ОКАЗАТЬСЯ РЯДОМ С НЕЮ, — говорит она.
— Я знаю, — отвечает Сигруд.
— Я ХОТЕЛА БЫ ПОПРОЩАТЬСЯ.
— Я знаю. Я знаю. Знаю, знаю, знаю.
Богиня поднимает другую руку, и все начинает меняться.
Огромная белая плоскость начинает расплываться, кружиться, двигаться, сжимаясь в точку чуть выше ее ладони. По мере того как это происходит, облик богини меняется: она больше не высоченное как башня существо в убранстве из всех мгновений всего сущего. Она уменьшается, становится юной, несовершенной и в конце концов превращается в щуплую континентскую девушку, не совсем Мальвину Гогач, но и не совсем Татьяну Комайд.
Белая плоскость продолжает сжиматься, пока не становится необычайно яркой звездой на ее ладони. Девушка смотрит на Сигруда глазами, полными слез, а потом на звезду.