чтоб жил столько, сколько достанет продовольствия и сил.
Сколько достанет продовольствия и сил… — эхом отозвался Паоло, вообразив себе жуткое зрелище медленного умирания. Впрочем, поскольку вся его служба тюремщика состояла именно в созерцании такого медленного умирания, он довольно скоро ободрился и с новым сожалением воззрился на простертое на лавке тело:
— Да, но с ней-то что делать?
— Как что делать? — пожал плечами Лука. — Померла так померла, нам же хлопот меньше. Бери ее за ноги, да пошли. Нет, лучше за плечи бери — ты помоложе, сил у тебя побольше.
— А ежели она только лишь в бесчувствии? — не унимался Паоло. — Ты не знаешь, когда баба в бесчувствии, с ней побаловаться-то можно, или как?
— Вот именно — побаловаться разве что, а не дело сделать! — фыркнул Лука. — Ну что за прок с такой бабы. Это же все равно что в дупло тыкаться или вот в дверную щель. Деревяшка — она и есть деревяшка. Впрочем, ежели невтерпеж — давай валяй. А я не буду, нет уж, спаси господи.
Только что Паоло был исполнен самого жаркого желания — и вдруг как рукой сняло! Немалую роль сыграло полное равнодушие Луки. Вот ежели бы он спорил, кто будет первым… А так — какой интерес? Да и, может, она и впрямь померла, вот только окоченеть не успела. С мертвой — ой нет, не надо. Поди, там внутри уже захолодало все. Лучше уж Паоло потратит десять-двадцать сольди на шлюху, зато не отморозит свою гордость.
— Ну хорошо, — кивнул он, хватая узницу за плечи. — Уже пошли, хватит тут стоять.
— Погоди, дай заверну. Что ж как попало дело делать? — Лука с ворчаньем развернул подобие савана — кусок грубого белого полотна — и накинул на тело. — Гляди голову замотай хорошенько!
«Вот еще, время терять, — подумал Паоло, все мысли которого теперь были в портовом кабачке, где собираются шлюхи. — Какая уж теперь разница?»
Конечно, хлопот своей небрежностью он себе наделал немало, потому что угол ткани все время норовил съехать с лица покойницы, а этого Лука никак не должен был заметить. Паоло так старательно удерживал предательский лоскут, что ничего вокруг не видел, устал как собака, и к тому времени, как они погрузили тело в лодку и добрались до укромного места на берегу лагуны, где издревле «хоронили» узников Карчиери, ему хотелось одного — поскорее отделаться от трупа. Однако надо было еще привязать камень к ногам.
Ночь давно уже наступила, и поднялся ветер. Вода плескалась о берег — беспредельная, незримая, и ее черная зыбь наполняла душу тревогой. Ветер рвался, плакал и кружился в небе, полном больших облаков; самый малый, последний след пожара, обагрявшего запад, исчез. Порою луна появлялась в разрывах туч; она плыла, пробираясь от одного просвета к другому, потухая почти тотчас после того, как вспыхнет, и обливая на минуту своей струей сумрачные волны, оставляя на них тусклые желтовато-серые и мрачно-зеленые пятна. В этих промельках света едва можно было успеть различить необъятный круг небесного купола; земля на горизонте чудилась лишь узкой полосой цвета угля; все остальное пространство поглотили трепещущее море, мутный туман и плотные тела облаков.
Запеленутое в белую ткань тело положили на ступеньки. Когда Паоло распрямился, в лицо ему ударил такой порыв ветра, что он едва удержался на ногах.
— Ну и ну! — пробормотал он. — Как бы не сдуло!
— Тебя, что ли? — хохотнул Лука. — Да, ты тощий! Ну так камень себе к ногам привяжи, чтоб и впрямь ветром не унесло.
Это была шутка на славу! И напарники долгим хохотом отдали ей должное. Наконец Лука вспомнил о деле и склонился над корзиной (на этом месте, где такие дела издавна делались, стояла немалая корзина с камнями разной величины и веса), а Паоло приготовил веревку. Они обвязали и закрепили веревкою камень и уже поволокли его к мертвому телу, как вдруг Лука запнулся и опустил ношу.
— Нет, погоди-ка, — сказал он странным голосом. — Пока не могу.
— Ты чего? — возмущенно воззрился на него Паоло. — Что значит не могу?
— Сказал же — пока! — огрызнулся Лука и, пошарив на поясе, извлек на божий свет — вернее, на божию ночную тьму — нечто небольшое и невзрачное, но булькающее столь приманчиво, что у Паоло зачастило сердце при этом расчудесном звуке. — Мне надо выпить.
Паоло тотчас ощутил самую острую необходимость сделать то же самое. Они всегда пили с Лукою — но после работы. Паоло и в голову не приходило, что можно и до, и во время, и после. Как же замечательно, что Лука придумал это!
Старший тюремщик приложился к фляжке и не отнимал ее ото рта столь долго, что Паоло забеспокоился
Когда фляжка попала ему в руки, он первым делом взболтал ее, и на душе полегчало: там еще оставалось более чем достаточно! Он всосал в себя жгучую жидкость и едва не задохнулся: этот напиток был покрепче всех, которые ему приходилось пить. Ох, забирает… забирает…
Ноги у него подогнулись, и он сел рядом с Лукой, который уже удобно устроился на ступеньках. Сесть-то они сели, а вот смогут ли встать? Что же это такое с ногами?
— Сейчас отойдет, — успокоил его Лука. — Это только первую минуту в ноги шибает, а потом таким теплом ляжет под сердце, так голову взвеселит, что… эхма! И все нипочем!
— Нипочем… что? — не понял Паоло.
Лука глянул на него исподлобья и смущенно махнул в сторону:
— Да вот это… вот это нипочем.
Паоло поглядел. Что за чепуха? Нет там никого и ничего, кроме белого, спеленутого покрывалом тела. Это оно, что ль, тревожит Луку? Да ну, быть того не может!
— Ты что, боишься? — спросил он не подумав, и испугался, и даже голову прикрыл руками, спасаясь от справедливого гнева Луки, однако старший тюремщик не разгневался, не возмутился, а с тем же смущением кивнул:
— Да не то что боюсь, а как-то так… помощником Харона себя чувствую, понял?
— Какой еще Харон? Не знаю такого. Он откуда? Из какой тюрьмы?
Лука хихикнул и чуть не свалился со ступеньки.
— Эх, брат… Харон — не тюремщик, а перевозчик. Перевозчик, понял?
— Баркайоло? Или паромщик на острове Лидо?
— Вот-вот, что-то вроде баркайоло, — подтвердил Лука, сделав еще один увесистый глоток, и Паоло отозвался не раньше, чем последовал его примеру:
— Все равно не знаю такого.
— Да его и не может никто живой знать, — таинственно шепнул напарник. — Он и сам с живыми не знается. А вот как помрешь, он тут как тут. Хватает тебя и везет через канал — Ахеронт называется — в Аид.
Последнее слово показалось Паоло чем-то знакомым, но ему довольно долго пришлось его обдумывать, пока из глубин памяти не выплыло другое созвучие — ад. И стало как-то не по себе. Что это завел тут Лука? Еще про спасение души начнет болтать… Конечно, пора было покончить с делом и убираться восвояси, однако ноги никак не хотели слушаться. Тем временем Лука повернул голову и поглядел на Паоло темными пьяными глазами.
— Ты не думай, я не спятил. Хотя и впрямь мне теперь то и дело мерещится ладья этого перевозчика. Ведь Харон — это язычник, прибери господь его душу грешную! Мне про него рассказывал один узник — упокой боже и его на небесах! Бывало, приду к нему в камеру, а он посмеивается: «Ну что, подручный Харона, не по мою ли душу явился? Когда решено меня через Стикс перевезти?»
— Ахеронт, — уточнил памятливый Паоло. — Ты говорил, что канал, ну, где плавает тот баркайоло, называется Ахеронт.
— Да черт ли их разберет, язычников! — с досадой отмахнулся Лука. — Этот-то, знакомец мой, и так, и так этот канал называл. У них там еще какая-то Лета была. «Кану, — говорил, — в Лету — и все, и не помянет никто». Может, какой-нибудь боковой каналетто в этом ихнем Аиде, бес его знает. По его и вышло. Мне его в воду бросить не выпало. Как-то повели его на дознание Совета десяти, и уж очень разозлил он их там. Богохульствовать начал, или не знаю что, только со злости нажал кто-то на пружину, у него под ногами отвалилась секретная плита — и все. И больше я его не видел. — Лука сотворил крестное знамение и вздохнул с тоскливым подвывом. — Однако же как прилипло это ко мне: Харон да Харон. Спускаю их, покойников, в воду, а они как будто шепчут: «Не спеши, греби помедленнее, Харон, ведь путь через Ахеронт безвозвратен!» А вот если винишка выпью до того — ничего не слышу. Куда как легче работать!
— Слушай, — вдруг расчувствовался Паоло, — а давай его помянем, знакомца твоего. Он сказал: никто не помянет, а мы за него выпьем.
По-хорошему следовало уже оказаться на полпути к пристани, к шумной траттории, но уж больно хотелось еще отведать забористого напитка из фляжки Луки! Тот охотно согласился. Помянули узника, а потом, когда Лука взболтал фляжку и в ней прощально булькнуло, допили и остатки: чтоб не высохли, спаси Христос.
И только тут Паоло наконец-то почувствовал, как тяжесть уходит от ног, а к сердцу и голове поднимается желанное успокоение. Правда, вино выделывало с глазами дурные шутки. Так, ему вдруг почудилось, что ступеньки, на которых лежал длинный белый сверток, к которому они так и не успели привязать камень, вдруг зашевелились и принялись раскачивать неподвижное тело, а потом и подбрасывать его, перекидывая со ступеньки на ступеньку, да так, что оно все ниже скатывалось к воде.
— Эй, поосторожнее! — прикрикнул Паоло. — Еще уроните!
— Чего там? — обернулся Лука, но ступеньки, похоже, струхнули и послушались: притихли.
— То-то! — погрозил им Паоло и зажмурился, силясь преодолеть новый приступ головокружения. Да… от ног ушло, в голову пришло. Она сделалась такой тяжелой да горячей, что невыносимо тянуло прислонить ее к чему-то прохладному — хоть бы к тем же самым ступенькам. Он так и сделал, и блаженство, охватившее его, было таким всепоглощающим, что Паоло счастливо вздохнул… с присвистом… всхрапнул…
— Святые апостолы! — взревел рядом Лука, и голос его почудился Паоло грубой рукой с пальцами-крючьями, которая выдрала его из сна. — Да где же она?!
Паоло открыл глаза. О… о! Che diavolo?! Ступеньки опять вышли из повиновения и так разошлись, что скинули мертвое тело в канал!