Командиры взводов, ко мне». Взводные такие, ничего, господин лейтенант, личный состав построен, а сержанты говорят: «Один кадет из первого взвода полголовы обрил». Уарина: «Сюда этого кадета». Опять все чуть со смеху не померли, когда Кава стал смирно перед Уариной, а тот: «Снимите пилотку». Кава снял. «Тихо! – кричит Уарина, – что за хиханьки в строю?», а сам еле сдерживается, чтобы не прыснуть. «Что с вами стряслось?», а индеец: «Ничего, господин лейтенант». «Как это – “ничего?” Вам что тут – военное училище или цирк?» «Училище, господин лейтенант». «Так что у вас с головой?» «Побрился из-за жары, господин лейтенант». Уарина посмеялся и говорит: «Тоже мне, звезда борделя, тут вам не школа извращенцев, ступайте к парикмахеру и брейтесь под машинку, тогда и жарко не будет. И чтоб в строю не появлялся, пока стрижка не будет по уставу». Бедняга индеец, он неплохой был парень, потом мы с ним поладили. Поначалу я его невзлюбил, просто потому что индеец, из-за того, что они с Рикардо сделали. Все время ему подгаживал. Когда собирался Круг и надо было выбрать, кто пойдет мочить четвертых, и жребий выпадал индейцу, я говорил, мол, выберем кого другого, этот нас сольет, а потом они всех нас отымеют. А Кава молчал, терпел. А потом Круг распался, и Ягуар предложил: «Кругу каюк, но если хотите, давайте создадим новый, только мы вчетвером», а я сказал: «Только никаких индейцев, они все ссыкуны». Тогда Ягуар сказал: «Это надо решить раз и навсегда, чтобы никакой такой херни между нами не было». Отозвал Каву и сказал: «Удав говорит, ты трус и тебе в Круг нельзя. Докажи, что он неправ». И индеец сказал: «Хорошо». Вечером пошли на стадион вчетвером; погоны сняли, чтобы четвертые и пятые не увидали, что мы псы, и не загребли стелить им койки. Прошмыгнули на стадион без приключений, и Ягуар говорит: «Деритесь, только чур не ругаться и не вопить, под боком полные казармы этих говнюков». Кучерявый сказал: «Лучше пусть рубашки снимут, а то порвут еще, а завтра смотр». Мы сняли рубашки, и Ягуар сказал: «Можете начинать». Ну, я-то знал, что ему со мной не совладать, но и не ожидал, что он так долго продержится. Этого тоже не отнимешь, индейцы выносливые, боль хорошо терпят, – хоть так сразу и не скажешь, они ведь сплошь мелкие. Кава тоже мелкий, но сильно приземистый. Я давно замечал, он квадратный, такая кубышка. Я его луплю, а ему хоть бы хны, терпит себе и терпит. И прет напролом – индеец же, – за шею уцепится или за пояс, не отвяжешься. Я его по спине, по голове охаживаю, чтобы отошел, но он снова наскакивает, как бык, вот это выносливость. Жалко только, совсем неловкий. Это я тоже знал: индейцы не умеют ногами работать. Только местные, из Кальяо, как следует ногами владеют, лучше, чем руками, есть даже такой удар, который в честь Кальяо называется, но он непростой: обеими ногами вверх да по морде противнику. Индейцы только руками дерутся. Даже головой не пользуются, как городские, хотя головы-то у них крепкие. Думаю, лучшие борцы – из Кальяо. Ягуар говорит, он из Бельявисты, но лично мне кажется, из Кальяо он – так или иначе это все рядом. Никого не знаю, кто бы так ногами и головой управлялся. Руки почти не задействует, только и знает – с ноги да бодаться, не хотел бы я с ним в драке сойтись. «Давай всё, индеец», – сказал я. «Как хочешь, – ответил он, – но больше меня трусом не зови». «Надевайте рубашки, – сказал Кучерявый, – и морды вытрите: кто-то идет. Вроде сержанты». Но это были не сержанты, а пятые. Пять человек. «Почему без пилоток? – спрашивает один. – Вы четвертые или псы, нехер ныкаться». А другой заорал: «Смирно! И доставайте курево и деньги». Я совсем уставший был, стоял тихо, пока он мне по карманам шарил. А тот, который обыскивал Кучерявого, сказал: «Да тут до хрена монет и «Инки». Клад нашли». Ягуар усмехнулся по-своему и сказал: «Вы такие борзые, потому что с пятого, что ли?» Один сказал в ответ: «Что там пес прогавкал?» В темноте лиц было не видно. Еще кто-то сказал: «А ну, повтори, пес». А Ягуар: «Не были бы вы с пятого, господин кадет, не осмелились бы у нас курево с деньгами забирать». Те посмеялись и говорят: «А ты, видать, буйный?» – «Ага, – говорит Ягуар, – еще какой буйный. И думаю, в городе вы бы мне в карман тоже не полезли». – «Не, ну надо же, – говорит один, – я вроде ослышался или как?» А другой говорит: «Я могу снять погоны, швырнуть на землю, и сдается мне, я и без погон залезу тебе, куда захочу». – «Нет, господин кадет, – говорит Ягуар, – думаю, слабо будет». – «Сейчас попробуем», – отвечает. Снял куртку, погоны, и через минуту Ягуар его уже подмял и колотил лежачего, а он орал: «Чего не помогаете?» Остальные накинулись на Ягуара, и Кучерявый сказал: «Ну уж это хрен вам». Я тоже бросился в кучу, странный, конечно, махач, никто ничего не видел, меня иногда огревало, как камнями, и я думал: «Точно Ягуаровы лапищи». Так и барахтались кучей-малой, пока не дали свисток, и все мы оттуда дернули. Вот это размялись. В казарме мы сняли рубашки, и оказалось, все опухли с ног до головы. Смеху было опять же. Весь взвод сгрудился в толчке и ждал рассказа. Поэт нам рожи зубной пастой намазал, чтобы опухоль спала. Вечером Ягуар сказал: «Это как крещение нового Круга получилось». А потом я подошел к койке бедного Кавы и сказал: «Друзья, что ли?» И он ответил: «Само собой».
Они молча выпили колу. Паулино беззастенчиво рассматривал их лукавыми глазами. Отец Араны пил из горла, мелкими глотками; иногда застывал с бутылкой у губ, уставившись в пустоту. Потом кривился и делал еще глоток. Альберто пил через силу, газ щекотал желудок. Помалкивал, опасаясь, как бы собеседник не пустился в новые откровения. Оглядывался. Викуньи не было видно – наверное, бродит по стадиону. Она сбегала на другую сторону училища, когда у кадетов кончались занятия, а во время уроков, наоборот, мерила траву на пустыре медленными грациозными шагами. Отец Араны расплатился за колу и дал Паулино на чай. Учебный корпус совсем исчез: на плацу еще не зажглись фонари, а туман опустился на землю.
– Он сильно мучился? – спросил отец Араны. – В субботу, когда его принесли. Сильно?
– Нет, сеньор. Он был без сознания. Его погрузили в машину на проспекте Прогресса и привезли прямиком в медпункт.
– Нам сообщили только в субботу вечером, – усталым голосом сказал отец, – часов в пять. Его уже где-то с месяц не выпускали в увольнение, и мать хотела его навестить. То за одно наказывали, то за другое. Я думал, это хорошо – прилежнее учиться станет. Нам позвонил капитан Гарридо. Тяжело нам было такое услышать, молодой человек. Мы сразу же приехали, я чуть не попал в аварию на набережной. А к нему даже не пустили. В больнице бы так не сделали.
– Если вы захотите, его переведут в больницу. Уж этого-то вам запретить не могут.
– Врач говорит, сейчас его нельзя перемещать. Он в очень тяжелом состоянии – к чему обманываться? Его мать с ума сойдет. Злится на меня, понимаете ли, из-за пятницы, вот что самое несправедливое. Женщины вечно все не так понимают. Если я был с мальчиком строг, то только ради его же блага. А в пятницу и не случилось-то ничего особенного, так, пустяки. Но она все время мне припоминает.
– Арана мне ничего не рассказывал, – сказал Альберто, – хотя обычно всем со мной делится.
– Так не о чем рассказывать, объясняю же. Приехал домой на пару часов, отпустили его почему-то. Месяц дома не был. И только ступил на порог – сразу куда-то собрался. Но это же неуважение. Как так можно? Не успел появиться дома и уже хочешь смыться. Я велел ему сидеть дома с матерью, она ведь вся испереживалась – так долго он в увольнении не был. И всё! Пустяк, говорю же. А она теперь меня винит, что я над ним до самого конца измывался. Нечестно это и глупо, правда ведь?
– Ваша жена, наверное, вся на нервах, – сказал Альберто. – Это естественно. В таких обстоятельствах…
– Да, да, – сказал отец Араны, – ее не уговоришь даже поспать. Весь день сидит в медпункте, ждет врача. И все зря. Он почти с нами не разговаривает, представляете. Спокойно, сеньоры, немного терпения, мы делаем все возможное, мы вам сообщим. Капитан, конечно, очень милый человек, он хочет нас успокоить, но и на наше место нужно стать. Уму непостижимо, после трех лет в училище… Как такое может произойти с кадетом?
– Хм, – сказал Альберто, – да, непонятно. Точнее…
– Капитан нам разъяснил. Я все знаю. Военные, сами понимаете, люди прямые. Называют вещи своими именами. Вокруг да около не ходят.
– Он рассказал вам подробности?
– Да, – сказал отец, – у меня волосы дыбом встали. По-видимому, он не удержал винтовку, когда спускал курок. Понимаете? Отчасти это вина училища. Как вас обучают обращению с оружием?
– Вам сказали, он сам в себя выстрелил? – перебил его Альберто.
– Капитан был немного резок, – сказал отец Араны, – не надо было так при матери. Женщины слабые. Но военные говорят без обиняков. Я хотел, чтобы и мой сын таким же стал, как скала. Знаете, что он нам сказал? Армия ошибок не прощает, слово в слово. И долго нам объяснял: эксперты проверили винтовку, все отлично работает, виноват сам парень. Но у меня есть сомнения на этот счет. Возможно, винтовка все же сама разрядилась, из-за неполадки. Словом, точно ничего не ясно. Но военные лучше в этом разбираются. Да и какая теперь уже разница.
– Это капитан вам так сказал? – переспросил Альберто.
Отец Араны взглянул на него.
– Да. А что?
– Ничего, – ответил Альберто. – Мы ничего не видели. Мы были на холме.
– Извините, – сказал Паулино, – мне закрываться надо.
– Лучше я вернусь в медпункт, – сказал отец Араны. – Может, теперь нас пустят на минутку.
Они поднялись, Паулино помахал им на прощание. Пошли обратно по траве. Отец Араны заложил руки за спину и поднял воротник пиджака. «Раб никогда про него не говорил, – подумал Альберто, – и про мать тоже».
– Можно я у вас кое-что попрошу? – сказал он. – Я хотел бы навестить Арану. Не прямо сейчас. Завтра или послезавтра, когда ему станет получше. Вы могли бы меня провести, сказать, что я родственник или друг семьи.