– говорил он. – Тупо махаться можно, только если ты очень сильный и с одного раза загоняешь противника в угол. Иначе от этого один вред. Руки-ноги устают молотить воздух, тебе становится скучно, злость пропадает – и вот уже хочешь разойтись по-мирному. Тут-то противник, если он не дурак и к тебе присмотрелся, пользуется случаем и тебя добивает». Брат научил меня изматывать тех, кто прет напролом, доводить их до отчаяния, не подпускать близко, обороняться ногами, пока они не зазеваются, и тогда хватать за рубашку и вламливать головой. И как головой бить, тоже научил. Так бьют в Кальяо – не лбом и не макушкой, а костью, которая у линии волос, она самая твердая. И когда бьешь головой, руки надо опускать – тогда тот, с кем дерешься, не заедет тебе коленом в живот. «Лучший удар – башкой, – говорил брат. – Одним таким, если правильным, можно человека вырубить». Но в тот раз я просто набросился на них двоих и уделал. Тот, который вился вокруг Тересы, даже защищаться не стал, упал на землю и заплакал. Приятель его стоял метрах в десяти и вопил: «Отстань от него, пидор, отстань!» – но я так и мутузил его, лежачего. Потом кинулся за вторым – он попробовал смыться, но я его догнал, поставил подножку, и он рухнул. Драться не хотел – выворачивался и норовил удрать. Я вернулся к первому, он утирался. Хотел с ним поговорить, но как увидел его поближе, снова разъярился и дал по морде. Он давай визжать, как шавка. Я схватил его за грудки и сказал: «Еще раз подойдешь к Тересе – сильнее изобью». Обматерил его, дал пендель, и может, и дальше бы бил, но тут мне кто-то вцепился в ухо. Какая-то тетка начала меня колошматить и вопить: «Ах ты, мерзавец, буйный!» – а пацан под шумок улизнул. В конце концов она меня отпустила, и я пошел обратно в Бельявисту. Чувствовал себя так же, как до драки, – вроде как и не отомстил. Прежде со мной такого не случалось. Раньше, если я долго не видел Тересу, я жалел себя и хотел сидеть один, а теперь разом бесился и грустил. Да еще и струхнул, что Тереса, когда узнает, меня возненавидит. Я дошел до площади Бельвиста, но домой заходить не стал. Повернул к бару на Саенс Пенья, нашел Тощего Игераса – он сидел за стойкой и болтал с китайцем. «Что с тобой такое?» – удивился он. Я никому никогда не рассказывал про Тере, но тут мне надо было душу излить. Все выложил Тощему – с того момента, как познакомился с Тересой четыре года назад, когда она переехала в соседний от нас дом. Тощий очень серьезно выслушал, ни разу не засмеялся. Только время от времени говорил: «Ничего себе, мужик!», «Черт!» и «Вот ведь». А потом сказал: «Ты по уши влюблен. Я впервые влюбился в твоем возрасте или чуть младше, но меня так сильно не накрывало. Хуже любви штуки не придумаешь. Ходишь как дурак, про самого себя забываешь. Все вокруг становится не такое, как всегда. Человек идет на всякие несусветные безумства и легко может себя сгубить. В смысле, мужчина. Женщины – те нет, они хитроумные и влюбляются, только если им это на руку. Если мужик им не ответит взаимностью, они его моментально разлюбят и найдут другого. Им это раз плюнуть. Но ты не переживай. Ей-ей, я тебя сегодня вылечу. Есть у меня лекарство от такой простуды». Он накачивал меня писко и пивом, пока не стемнело, а потом отправил проблеваться, еще жал мне на живот, чтобы легче шло. Потом отвел в какой-то кабак в порту, где было полно народу, вымыл в душе во дворике и накормил чем-то сильно перченым. Потом взяли такси, он назвал адрес. Спросил меня: «В борделе был когда-нибудь?» Я сказал – не был. «Там тебе полегчает, – сказал он, – вот увидишь. Только, может, тебя не пустят». И точно – открыла нам старуха, которая Тощего знала, а вот при виде меня взбеленилась. «С ума спрыгнул? Чего сопляка притащил? У меня тут каждые пять минут легавые на халявное пиво захаживают». Они немного поорали друг на дружку. Наконец, старуха согласилась меня впустить. «Но с условием, – сказала она, – отправляетесь прямиком в комнату и до утра чтоб я вас не видела». Тощий так быстро меня протащил через зал, что я там никого толком не разглядел. Мы поднялись по лестнице, и старуха открыла нам комнату. Мы зашли, Тощий даже свет зажечь не успел, а она опять завела: «Я тебе пришлю дюжину пива. Я тебя с мальцом взяла – за это ты должен мне кассу сделать. Девушки сейчас поднимутся. Сандру отправлю – она молоденьких любит». Комната была большая и грязная. Посредине стояла кровать под красным покрывалом, а еще был ночной горшок и два зеркала: одно в потолке над кроватью, второе у стены. И кругом картинки с голыми бабами и мужиками, нарисованные карандашом или процарапанные лезвием. Пришли две девицы, принесли много пива. Оказалось, они с Тощим приятельствуют: расцеловали его, затискали, на колени к нему уселись, неприличными словами сыпали: жопа, блядь, хуй и уебок. Одна была худая, обалденная мулатка с золотым зубом, а вторая вроде как побелее и потолще. Обе надо мной хихикали и говорили Тощему: «Плохой ты пример для малолетних!» Потом начали пить пиво, приоткрыли дверь, чтобы долетала музыка с первого этажа, и стали танцевать. Я сперва помалкивал, но, выпив, повеселел. Танцевал с белой, и она прижимала мою голову к своим грудям, норовившим выпрыгнуть из платья. Тощий надрался и велел мулатке устроить нам шоу – она сбацала мамбо в одних трусах, а Тощий вдруг на нее набросился и повалил на кровать. Белая взяла меня за руку и увела в другую комнату. «В первый раз?» – спросила. Я сказал – нет, но она догадалась, что я вру. Разулыбалась и, пока шла на меня голая, приговаривала: «Вот бы ты мне удачу принес!»
Лейтенант Гамбоа вышел из своей комнаты и широким шагом пересек плац. В учебном корпусе Питалуга, дежурный офицер, как раз давал свисток: только что закончился первый урок. Кадеты были в классах: об их присутствии свидетельствовал сейсмический рокот, он долетал через серые стены и по кругу оседал над двором, словно звук был живым чудищем. Гамбоа с минуту постоял у лестницы и пошел в учительскую. Там сидел сержант Песоа, уткнувшись вытянутым лицом в тетрадь. Подозрительные глазки бегали по страницам.
– Идемте, Песоа.
Сержант пошел за ним, пальцем приглаживая редкие усы. Ноги он ставил широко, как кавалерист. Гамбоа его ценил: он был расторопный, предупредительный и здорово работал на полевых занятиях.
– После уроков соберите первый взвод на стадионе. Пусть возьмут винтовки.
– Проверка оружия, господин лейтенант?
– Нет. Я хочу, чтобы они выстроились ударными группами. А скажите, Песоа, на последних полевых ведь построение не менялось? Я имею в виду, наступали они в обычном порядке: сначала первая группа, потом вторая, а в конце третья?
– Нет, господин лейтенант. Наоборот: капитан, когда давал указания, велел поставить в голову самых мелких.
– Ах да, правда, – сказал Гамбоа. – Хорошо. Жду вас на стадионе.
Сержант отдал честь и ушел. Гамбоа вернулся в общежитие. Утро стояло ясное, сырости почти не чувствовалось. Ветерок едва шевелил траву на пустыре, викунья резво скакала кругами. Скоро лето: училище опустеет, жизнь будет тянуться однообразно, дежурства станут короче, вольнее; он сможет трижды в неделю ходить на пляж. Жена к тому времени оправится, будут гулять с ребенком в коляске. И времени на учебу будет больше. Восемь месяцев – не так уж много на подготовку к экзамену. Говорят, в капитаны пройдет только двадцать человек. А претендентов двести.
Он вошел в канцелярию. Капитан сидел за своим столом и не поднял головы. Минуту спустя, просматривая планы полевых занятий, Гамбоа услышал:
– Ну так что, лейтенант?
– Да, господин капитан?
– Что думаете? – Капитан Гарридо хмуро смотрел на него. Гамбоа поколебался.
– Не знаю, господин капитан, – сказал он, – трудно сказать. Я начал расследование. Может, что-то и пойму.
– Я не об этом, – сказал капитан, – я о последствиях. Вы о них подумали?
– Да, – сказал Гамбоа, – могут оказаться серьезными.
– Серьезными? – капитан усмехнулся. – Вы помните, что этот батальон под моим началом, а вы ответственны за первую роту? Что бы ни случилось, крышка в первую очередь – нам с вами.
– Об этом я тоже подумал, господин капитан, – сказал Гамбоа. – Вы правы. Я не в восторге от такой перспективы, можете поверить.
– Когда у вас повышение?
– В следующем году.
– И у меня. Экзамены будут сложные, мест с каждым годом все меньше. Давайте начистоту, Гамбоа. У нас с вами безупречные послужные списки. Без единого пятнышка. А всю вину свалят на нас. Этот кадет чувствует, что вы его поддерживаете. Поговорите с ним. Убедите его. Лучше всего забыть об этом деле.
Гамбоа посмотрел капитану Гарридо в глаза.
– Могу я говорить с вами откровенно, господин капитан?
– Я как раз откровенно с вами и говорю, Гамбоа. Как с другом, не как с подчиненным.
Гамбоа отложил документы на полку и подошел к столу капитана.
– Я не меньше вашего жду повышения, господин капитан. И сделаю все возможное, чтобы его получить. Знаете, я не хотел, чтобы меня сюда распределяли. Я с этими мальчиками чувствую себя не совсем в армии. Но если я чему и научился в академии – так это тому, как важна дисциплина. Без нее все рушится, все портится. В нашей стране все так, как есть, именно потому, что нет ни дисциплины, ни порядка. Если этого парнишку действительно убили, если про спиртное, торговлю экзаменами и все остальное – правда, я чувствую свою ответственность, господин капитан. И считаю, что обязан узнать, правда это или нет.
– Вы преувеличиваете, Гамбоа, – сказал капитан, слегка удивленно. Он начал шагать по комнате, как во время разговора с Альберто. – Я не стремлюсь все замять. За экзамены, за выпивку надо, само собой, наказать. Но не забывайте: первое, чему учат в армии, – быть мужчиной. А мужчины курят, напиваются, ходят в самоволки, трахают баб. Кадеты знают, что, если их поймают, им грозит отчисление. Нескольких уже и отчислили. А кого не поймали – те, значит, сообразительные. Чтобы стать мужчиной, нужно рисковать, проявлять отвагу. Это и есть армия, Гамбоа, – не только дисциплина. Но и дерзость, и хитрость. Однако об этом мы можем поговорить позже. Меня беспокоит другое. Дело совершенно идиотское. Но если дойдет до полковника, нас все равно могут ждать крупные неприятности.