спину, плечи, попку, ноги, пупок, поцелую вдруг, наговорю ласковых слов: «Ах ты моя чолита, сороконожка, бабеночка, давалочка». И тут кто-то крикнул: «Это вы виноваты!» А я в ответ заорал: «Кто это – вы?!» – «Вы с Ягуаром», – сказал Арроспиде. Я двинул к нему, но меня перехватили. «Я сказал – вы, и еще раз повторю!» – говорит, до того разъярился, что даже пена у рта появилась, а он и не замечает. И добавляет: «Да отпустите вы его, я его не боюсь, в два счета вырублю, с ноги врежу – и готов будет», а меня скрутили, чтобы не рыпался. «Лучше нам сейчас не сраться, времена не те, – говорит Вальяно. – Надо объединиться и вместе сопротивляться. Кто его знает, что нас ждет» – «Арроспиде, – сказал я, – я большего пидараса, чем ты, не видал: чуть что не по тебе – давай товарищей грязью поливать». – «Неправда, – говорит, – я заодно с вами против лейтенантов; если надо помочь, всегда помогаю. Но в том, что сейчас творится, виноваты вы с Ягуаром и Кучерявым, потому что темните. Тут что-то нечисто. Какое совпадение – как только Ягуара засадили, Гамбоа сразу же про шкафчики узнал». Все твердили: «Да, это Ягуар нас сдал» и «Нет ничего слаще мести». Потом дали свисток к обеду, и я, наверное, впервые за все время в училище ничего не съел, еда комом в горле вставала.
При виде Гамбоа солдат встал, вытащил ключ и развернулся, чтобы отпереть дверь, но лейтенант жестом остановил его, забрал ключ и сказал: «Идите в гауптвахту и оставьте меня с кадетом одного». Арестантская для солдат находится за курятником, между стадионом и оградой училища. Это низенькое и узкое кирпичное строение. У дверей всегда часовой, даже если в камере никого нет. Гамбоа подождал, пока солдат шел через футбольное поле в сторону казарм. Открыл дверь. В камере было довольно темно: наступал вечер, а единственное окошко напоминало, скорее, щель. В первую минуту он никого не увидел, и внезапно ему пришла мысль, что кадет сбежал. Потом обнаружил его лежащим на топчане. Присмотрелся: глаза закрыты, спит. Изучил неподвижные черты, силясь вспомнить, – бесполезно, лицо мешалось с прочими лицами, хоть и казалось смутно знакомым – не индивидуальностью своей, а зрелым не по возрасту выражением: челюсти сжаты, лоб нахмурен, подбородок раздвоенный. Солдаты и кадеты перед старшими по званию твердели лицами, но этот не знал о его присутствии. К тому же лицо было из ряда вон выходящее: не как у большинства, отличавшегося темной кожей и угловатыми чертами. Гамбоа видел перед собой белолицего парня с едва ли не русыми волосами и ресницами. Он протянул руку и положил Ягуару на плечо. И сам себе удивился: движение вышло не энергичным – коснулся мягко, словно собирался разбудить товарища. Почувствовал, как тело Ягуара под его ладонью напряглось, руку отбросило назад оттого, как резко он вскочил, но потом щелкнули каблуки: лейтенанта узнали, все вернулось в обычное русло.
– Садитесь, – сказал Гамбоа, – нам надо о многом поговорить.
Ягуар сел. Теперь лейтенант видел в сумраке его глаза – небольшие, но блестящие и пытливые. Кадет молчал и не шевелился, и в неподвижности и безмолвии сквозило нечто вызывающее, от чего Гамбоа становилось неприятно.
– Почему вы поступили в военное училище?
Ответа не последовало. Руками Ягуар крепко держался за край топчана; лицо – суровое и спокойное – не изменило выражения.
– Вас ведь насильно сюда засунули, так? – спросил Гамбоа.
– А что, господин лейтенант?
Голос точно соответствовал глазам. Слова были почтительными, произносил он их медленно, выговаривая с некоторой чувственностью, но тон выдавал скрытую заносчивость.
– Я хочу знать, – сказал Гамбоа, – зачем вы поступили в военное училище?
– Хотел стать военным.
– Хотел? – переспросил Гамбоа, – Теперь передумал?
На этот раз он уловил сомнение. Если офицер расспрашивал о планах на жизнь, все кадеты дружно отвечали, что хотят стать военными. Но Гамбоа знал, что на вступительные экзамены в Чоррильос явятся единицы.
– Пока не знаю, господин лейтенант, – ответил Ягуар несколько секунд спустя. И снова ненадолго умолк. – Может, пойду в Авиационную академию.
Прошло еще некоторое время. Они смотрели друг на друга и, казалось, чего-то ждали. Внезапно Гамбоа задал резкий вопрос:
– Вы же знаете, за что сидите в камере?
– Нет, господин лейтенант.
– Правда? Думаете, не за что было вас сажать?
– Я ничего не сделал, – твердо сказал Ягуар.
– Одного шкафчика хватило бы, – медленно проговорил Гамбоа. – Сигареты, две бутылки писко, коллекция отмычек. Этого недостаточно, по-вашему?
Лейтенант пристально смотрел на собеседника, но не замечал никаких изменений: Ягуар по-прежнему спокойно молчал. Не казался удивленным или напуганным.
– Сигареты еще ладно, – продолжал Гамбоа. – Лишение увольнения. А вот спиртное – это серьезно. Кадеты могут пить в городе, у себя дома. Но здесь не должно быть ни капли алкоголя, – он помолчал. – А кости? Не первый взвод, а игорный дом какой-то. А отмычки? Ведь что это значит? Кражи со взломом. Вы сколько шкафчиков вскрыли? Давно товарищей обворовываете?
– Я? – Гамбоа на миг стушевался; Ягуар глядел насмешливо. Не отводя глаз, он повторил: – Я?
– Да, – сказал Гамбоа, чувствуя, что его захлестывает гневом, – кто же, черт вас дери, еще?
– Все, – сказал Ягуар, – все в училище.
– Вранье, – сказал Гамбоа. – Трус!
– Я не трус, – сказал Ягуар. – Ошибаетесь, господин лейтенант.
– Вор, – добавил Гамбоа, – пьянь, игрок, да еще и трус. Я бы, знаете ли, хотел, чтобы мы были гражданскими.
– Чтобы меня избить? – спросил Ягуар.
– Нет, – ответил Гамбоа, – я бы тебя взял за ухо и доставил в исправилку. Что и следовало сделать твоим родителям. Теперь уже поздно, ты себя загубил. Помнишь, три года назад? Я приказал распустить Круг, чтобы вы прекратили играть в бандитов. Помнишь, что я сказал в тот вечер?
– Нет, – сказал Ягуар, – не помню.
– Еще как помнишь. Ну да неважно. Думал, ты такой умный? В армии такие умники, как ты, рано или поздно нарываются. Ты долго продержался. Но теперь настал твой черед.
– Почему? – спросил Ягуар. – Я ничего не сделал.
– Круг, – сказал Гамбоа. – Кража вопросов к экзаменам, кража личных вещей, нападения на кадетов старших курсов, издевательства над третьекурсниками. Знаешь, кто ты такой? Преступник.
– Неправда, – сказал Ягуар. – Я ничего не сделал. Только то, что все делают.
– Кто? – спросил Гамбоа. – Кто еще воровал вопросы?
– Все, – сказал Ягуар. – Не воруют те, у кого есть на что их купить. Но замешаны все.
– Фамилии, – сказал Гамбоа, – назови мне фамилии. Кто в первом взводе?
– Меня отчислят?
– Да. А может, и что похуже.
– Хорошо, – сказал Ягуар недрогнувшим голосом. – Весь первый взвод покупал вопросы к экзаменам.
– Да? – сказал Гамбоа. – И кадет Арана тоже?
– Кто, господин лейтенант?
– Арана, – повторил Гамбоа, – кадет Рикардо Арана.
– Нет, – сказал Ягуар, – он вроде никогда не покупал. Он был зубрила. Но все остальные покупали.
– За что ты убил Арану? – сказал Гамбоа. – Отвечай. Все всё знают. За что?
– Что это с вами? – сказал Ягуар. Быстро сморгнул.
– Отвечай на вопрос.
– Думаете, вы крутой мужик? – сказал Ягуар. Он приподнялся. Голос у него дрожал. – Если такой крутой – снимите погоны. Я вас не боюсь.
Гамбоа молниеносно выбросил вперед руку и схватил его за воротник рубашки, другой рукой припечатал к стене. Ягуар закашлялся, но перед этим Гамбоа ощутил будто укол в плечо: Ягуар хотел его ударить, а кулак напоролся на локоть противника и повис. Гамбоа отпустил его и отступил на шаг.
– Я могу тебя убить, – сказал он. – У меня есть на это право. Я старший по званию, а ты пытался поднять на меня руку. Но тобой займется Совет офицеров.
– Снимите погоны, – повторил Ягуар. – Вы, может, и сильнее меня, но я вас не боюсь.
– За что ты убил Арану? – сказал Гамбоа. – Кончай косить под дурачка и отвечай.
– Никого я не убивал. Почему вы так говорите? Думаете, я убийца? За что мне убивать Раба?
– Тебя сдали, – сказал Гамбоа. – Ты попал.
– Кто? – Ягуар вскочил на ноги. Глаза полыхали огнем.
– Видишь? – сказал Гамбоа. – Ты сам себя выдаешь.
– Кто сказал, что я убил Арану? – сказал Ягуар. – Вот его я точно убью.
– Выстрелил в спину, – сказал Гамбоа. – Он шел перед тобой, в двадцати метрах. Ты его подло убил. Знаешь, что за это бывает?
– Я никого не убивал. Клянусь, господин лейтенант.
– Увидим, – сказал Гамбоа. – Лучше тебе признаться.
– Мне не в чем признаваться! – выкрикнул Ягуар. – Экзамены, воровство – да. Но не я один такой. Все этим занимаются. Только самые ссыкливые платят, чтобы другие за них воровали. Но я никого не убивал. И хочу знать, кто так про меня сказал.
– Скоро узнаешь, – ответил Гамбоа, – Он тебе в лицо это скажет.
На следующий день я вернулся домой в девять утра. Мать сидела в дверях и, не шевелясь, смотрела, как я подхожу. Я сказал: «Я у друга в Чукуито ночевал». Она не ответила. И смотрела на меня как-то странно, с опаской, будто бы я ей что-то собирался сделать. Разглядывала меня с головы до ног, мне от ее взгляда не по себе становилось. Голова у меня трещала, в горле пересохло, но я не решался при ней завалиться спать. Не знал, чем заняться, открывал тетрадки и учебники, просто так, все одно они уже мне были ни к чему, рылся в ящике со всяким хламом, а она бродила за мной и пялилась. Я обернулся и сказал: «Что такое? Чего ты с меня глаз не сводишь?» И тогда она сказала: «Пропал ты. Лучше б умер». И вышла на улицу. Долго сидела на крыльце, локтями оперлась на колени, лицо закрыла руками. Я подсматривал из своей комнаты и видел, какая у нее дырявая штопаная кофта, шея вся в морщинах, голова лохматая. Тихонько подошел к ней и сказал: «Если ты обиделась, прости меня». Она на меня глянула: лицо тоже все в морщинах, из одной ноздри растут седые волосы, рот раскрыт, зубов не хватает. «У Бога прощения проси, – сказала она. – Хотя не знаю – есть ли смысл. Ты уже пропащий». – «Хочешь, кое-что тебе пообещаю?» – спросил я. А она ответила: «А зачем? У тебя на лице написана твоя погибель. Иди лучше проспись».