– Подойдите.
Ягуар послушался. На его лице драка почти не оставила следов, но крылья носа подрагивали, а вокруг губ образовалась белая корка засохшей слюны.
– Сходите в медпункт, – сказал Гамбоа, – а потом жду вас у себя. Мне с вами обоими нужно поговорить.
Альберто с Ягуаром вышли. Дежурный лейтенант, услышав шаги, обернулся. Блуждающая улыбка сползла с его лица и сменилась изумлением.
– Стоять! – бестолково воскликнул он. – В чем дело? Не двигаться.
Солдаты надвинулись на кадетов и изучающе смотрели на них.
– Оставь их, – сказал Гамбоа лейтенанту. И, повернувшись к Альберто с Ягуаром, велел: – Вперед.
Они вышли на улицу. Лейтенант и солдаты смотрели им вслед, как они бредут под чистым утренним солнцем плечом к плечу, молча, не замечая друг друга, смотря прямо перед собой.
– Он ему всю физиономию расквасил, – сказал молодой лейтенант. – Не понимаю.
– Ты ничего не слышал? – спросил Гамбоа.
– Нет, – смущенно сказал лейтенант. – А ведь все время здесь сидел, – он повернулся к солдатам: – А вы слышали?
Четыре темноволосые головы отрицательно замотались.
– Втихую дрались, – сказал лейтенант уже без удивления, оценивая происшествие с известным спортивным энтузиазмом. – Я бы их на место поставил. Какие, однако, задиристые; это ж надо так сцепиться. У этого еще не скоро морда заживет. А из-за чего дрались-то?
– По пустякам, – сказал Гамбоа, – ничего серьезного.
– Как же он так вытерпел молча? – продолжал рассуждать лейтенант. – Его под орех разделали. А блондинистого неплохо бы в команду училища по боксу. Или он и так в команде?
– Нет, – сказал Гамбоа, – вроде не в команде. Но ты прав. Неплохо бы.
Весь день я бродил по полям, на одном какая-то тетка дала мне хлеба и молока. Ночевал опять в канаве, у проспекта Прогресса. На сей раз глубоко заснул и проснулся, только когда солнце высоко взошло. Людей поблизости не было, но слышно было, как по проспекту едут машины. Жрать хотелось, голова болела и озноб бил, как когда грипп начинается. Пешком пошел в Лиму и часам к двенадцати добрел до Альфонсо Угарте. Тересы между выходившими из школы девочками не было. Я шлялся по центру, по людным местам – площади Сан-Мартин, проспекту Уньон, проспекту Грау. Наконец добрался до Резервного парка, еле живой от усталости. От воды из тамошних труб блеванул. Прилег на газоне, но вскоре увидел легавого, он мне делал знаки издалека. Я не стал дожидаться, пока он подойдет, а он не стал за мной гнаться. Поздно вечером пришел к дому крестного, на проспекте Франсиско Писарро. Голова раскалывалась, трясся весь. Подумал: «На дворе ведь не зима. Точно заболел». А прежде чем постучать, так решил: «Сейчас выйдет его жена и меня пошлет подальше. Тогда пойду в участок. Там хоть покормят». Но вышла не она, а крестный. Открыл и пялится на меня – не узнал. А ведь всего два года не видел. Я назвался. Он загораживал собой дверной проем, внутри горел свет, и я видел только его круглую лысую башку. «Это ты? – удивился он. – Не может быть, крестник, я думал, ты тоже помер». Он пустил меня в дом и спросил: «Что с тобой такое стряслось, парень?» Я сказал: «Вы меня простите, крестный, но я уже два дня ничего не ел». Он взял меня под руку и позвал жену. Они мне дали супу, бифштекс с фасолью и сладкого. Потом забросали вопросами. Я выдумал вот какую историю: «Я сбежал из дому и уехал работать в сельве на одного типа, там два года оттрубил на кофейной плантации, а потом хозяин меня выкинул, не понадобился я ему больше, вот я и вернулся без гроша в Лиму». Спросил про мать – крестный сказал, умерла полгода назад от сердечного приступа. «Я похороны оплатил, – сказал он, – не переживай. Приличные получились». И добавил: «Ты пока давай-ка на задний двор спать. А завтра решим, что с тобой делать». Жена дала мне одеяло и подушку. Назавтра крестный отвел меня в свою лавку и поставил за прилавок. Кроме нас, там работников не было. Он мне ничего не платил, зато у меня был кров и стол, и обращались со мной хорошо, хотя и вкалывать заставляли будь здоров. Вставал я раньше шести, подметал весь дом, готовил завтрак и относил им его в постель. Шел на рынок – жена крестного давала мне список, что купить, – а потом в лавку, и весь день отпускал товар. Поначалу крестный тоже там постоянно ошивался, но вскоре стал оставлять меня одного, только вечером кассу проверял. После работы я готовил им ужин – она меня научила стряпать – и ложился спать. Уходить от них не хотел, хотя без денег быть тоже заколебало. Приходилось обсчитывать покупателей – цену там завышать или сдачу недодавать, – чтобы наскрести на пачку «Национальных» и тайком покуривать. Хотелось, конечно, куда-нибудь сходить, все равно куда, но из страха перед полицией я сидел сиднем дома. Потом стало получше. Крестный уехал по делам в горы и дочку взял с собой. Я, как узнал, что он уезжает, сперва струхнул – вспомнил, что жена его вообще-то терпеть меня не может. Хотя с тех пор, как я стал у них жить, она до меня не докапывалась, только указания давала, а больше вообще со мной ни словом не перекидывалась. С того самого дня, как крестный уехал, ее будто подменили. Мило разговаривала, рассказывала всякое, смеялась, а вечерами, когда приходила в лавку, и я сдавал кассу, говорила: «Да брось ты, я же знаю, что ты не вор». Однажды заявилась раньше девяти. Вроде нервничала. Не успела войти, как я уже понял, к чему она клонит. Вела она себя, хихикала и поглядывала точь-в-точь как шалавы из борделей в Кальяо, когда их по пьяни на это дело тянет. Я обрадовался. Вспомнил, сколько раз она меня шугала, когда я к крестному приходил, и подумал: «Настал час расплаты». Она была страшная, жирная и выше меня. «Закрывай, – сказала, – лавочку, и пойдем в кино. Я тебя приглашаю». Мы поехали в центр – она сказала, что там идет хороший фильм, но я-то знал, она просто боится, как бы нас с ней на районе не увидели; все знали, что крестный сильно ее ревнует. Смотрели мы фильм ужасов, и она делала вид, будто ей страшно, хватала меня за руки, прижималась, коленкой терлась. Иногда, типа нечаянно, клала руку мне на ногу и так сидела. Мне смешно становилось. Я дурачком прикидывался и на намеки ее не отвечал. Она, наверное, бесилась. Из кино мы возвращались пешком, она завела разговор про женщин, рассказывала всякие пошлые истории, но приличными словами, а потом спросила, случались ли у меня романы. Я сказал – нет, а она ответила: «Врун. Все вы, мужики, одинаковые». Старалась мне дать понять, что смотрит на меня как на мужчину. Меня так и подмывало ей сказать: «Вы вылитая блядь одна из «Хэппи-Лэнда», Эммой зовут». Дома я спросил, не приготовить ли ей ужин, а она сказала: «Нет, давай лучше повеселимся. В этом доме вечно тоска зеленая. Открывай пиво». И начала поносить моего крестного. Она-де его ненавидит, он-де жадный, тупой старикашка, много еще всякого наговорила. Заставила меня выпить полную бутылку. Хотела, чтобы я окосел и разохотился. Потом включила радио и сказала: «Давай научу танцевать». Терлась об меня изо всех сил, а я не сопротивлялся, но по-прежнему косил под дурачка. Под конец она сказала: «Никогда с женщиной не целовался?» Я сказал – нет. «Хочешь попробовать?» Схватила меня и давай целовать в губы. Как с цепи сорвалась – пихала мне свой вонючий язык в самую глотку и щипалась. Потом утянула в спальню и разделась. Голая она была не такая страшная, еще не совсем расплылась. Застеснялась, что я на нее смотрю и не подхожу, и погасила свет. Брала меня спать с собой каждую ночь до самого приезда крестного. «Я тебя люблю, – говорила, – я с тобой счастлива». И целыми днями поливала крестного грязью. Давала мне деньги, покупала шмотки и уговорила мужа, чтобы я ходил с ними в кино каждую неделю. В потемках брала меня за руку, пока тот не видел. Когда я сказал, что хочу поступить в военное училище, в Леонсио Прадо, и велел подговорить крестного оплатить мне учебу, она чуть с ума не сошла. Волосы на себе рвала, называла неблагодарным негодяем. Я пригрозился, что иначе сбегу, и тогда она согласилась. Однажды утром крестный мне сказал: «Знаешь что, парень? Мы решили из тебя сделать приличного человека. Запишу тебя на экзамены в военное училище».
– Не дергайтесь, даже если будет жечь, – сказал фельдшер. – Если в глаз попадет, вообще все на свете проклянете.
Альберто увидел надвигающуюся ватку, вымоченную в чем-то коричневом, и сжал зубы. Зверская боль пронзила все тело: он открыл рот и закричал. Потом боль сосредоточилась в лице. Здоровым глазом он видел поверх фельдшерова плеча Ягуара: тот сидел на стуле на другом краю комнаты и безразлично смотрел на Альберто. В нос било спиртом и йодом, и от этого мутило. Подкатила тошнота. В медпункте все было белым-бело, в плитках пола отражался голубой свет неоновых ламп-трубок. Фельдшер убрал ватку и окунул в лекарство новую, насвистывая сквозь зубы. Во второй раз будет так же больно? Корчась под ударами Ягуара на полу камеры, он вообще не чувствовал боли – только унижение. Через пару минут после начала понял, что побежден: его кулаки и ноги едва дотрагивались до Ягуара, он пытался и не мог ухватить жесткое, на удивление увертливое тело, которое бросалось в атаку и отступало, было рядом, но оставалось неуловимым, близкое и бесплотное. Хуже всего приходилось от ударов головой: он поднимал локти, бил коленями, съеживался, все зря: голова Ягуара болидом метила ему прямо в руки, разметывала их, прорывалась к лицу, и он успевал смутно представить себе молот, обрушивающийся на наковальню. После первого такого удара он рухнул, чтобы дать себе передышку. Но Ягуар не стал дожидаться, пока он встанет, и не придал никакого значения своей явной победе: просто упал на него сверху и продолжал неутомимо колотить, пока Альберто не удалось вырваться и отбежать в другой угол камеры. Пару секунд спустя он уже снова валялся на полу, а Ягуар сидел на нем верхом и обрушивал, и обрушивал на него кулаки, а потом он впал в беспамятство. Открыв глаза, обнаружил, что сидит на койке рядом с Ягуаром и слышит его мерное тяжелое дыхание. Действительность начала восстанавливаться с того момента, как в камере прогремел голос Гамбоа.