– Порядок, – сказал фельдшер, – теперь пусть высохнет. Потом перевяжу. Спокойно, грязными лапами не хвататься.
И он, по-прежнему насвистывая, вышел. Ягуар с Альберто переглянулись. Альберто ощущал странное спокойствие: жжение прошло и ярость тоже. Но он все равно постарался спросить как можно задиристее:
– Чего вылупился?
– Ты стукач, – сказал Ягуар, Светлые глаза совершенно равнодушно смотрели на Альберто. – Гаже ничего и быть не может. Для мужика это дно, предел. Стукач! Меня от тебя воротит.
– Когда-нибудь я отомщу, – сказал Альберто. – Думаешь, ты такой сильный? Еще в ногах у меня валяться будешь, обещаю. Знаешь, кто ты такой? Уголовник. Тюрьма по тебе плачет.
– Таким стукачам, как ты, – продолжал Ягуар, не слушая Альберто, – лучше бы вообще не родиться. Может, меня и нагнут по твоей вине. Но я всему взводу, всему училищу расскажу, кто ты такой. Странно, что ты еще со стыда не сгорел.
– А мне не стыдно, – сказал Альберто. – И когда я отсюда выберусь, пойду в полицию и заявлю на тебя, убийца.
– Псих ты, – спокойно сказал Ягуар. – Ты прекрасно знаешь, что я никого не убивал. Всем известно, что Раб случайно застрелился. И тебе тоже прекрасно известно, стукач.
– А тебе все по боку? Потому что и полковник, и капитан, и все тут – одинаковые, они с тобой заодно, шайка сволочей. Не хотят, чтобы это всплыло. Но я всем расскажу, что ты убил Раба.
Дверь открылась. Вошел фельдшер с чистыми бинтами и упаковкой пластыря. Забинтовал Альберто все лицо, кроме рта и одного глаза. Ягуар засмеялся.
– В чем дело? – спросил фельдшер. – Что смешного?
– Ничего, – сказал Ягуар.
– Ничего? А вы знали, что без причины смеются только душевнобольные?
– Неужели? – спросил Ягуар. – Нет, не знал.
– Готово, – сказал фельдшер Альберто. – Теперь вы.
Ягуар сел на стул, где до этого сидел Альберто. Фельдшер, бодро насвистывая, смочил ватку йодом. У Ягуара была всего пара царапин на лбу и небольшая припухлость на шее. Очень аккуратно фельдшер начал обрабатывать лицо. Свист стал каким-то бешеным.
– Твою мать! – заорал Ягуар и отпихнул фельдшера двумя руками. – Индеец криворукий! Гондон!
Альберто с фельдшером засмеялись.
– Это ты нарочно, – сказал Ягуар и зажал глаз, – пидор.
– А зачем дергались? – сказал фельдшер, придвигаясь. – Я же сказал, если попадет в глаз, жечь будет не по-детски, – он велел Ягуару поднять лицо. – Руку уберите, чтоб воздух поступал – так скорее пройдет.
Ягуар убрал руку. Глаз покраснел и слезился. Фельдшер осторожно протер его. Свистеть он перестал, но кончик языка виднелся меж зубами, словно розовая змейка. Помазал царапины меркурохромом и наложил повязку. Вымыл руки и сказал:
– Готово. А теперь распишитесь.
Альберто с Ягуаром расписались в журнале и вышли. Утро стало еще светлее, и если бы не ветерок, гулявший над пустырем, можно было бы подумать, что окончательно наступило лето. Чистое небо уходило глубоко ввысь. Они шагали по плацу. Кругом никого не было, но из столовой доносились голоса кадетов и креольский вальс. У офицерского корпуса встретили лейтенанта Уарину.
– Стоять, – сказал он. – Что это с вами?
– Упали, господин лейтенант, – сказал Альберто.
– С такими рожами месяц в город не выйдете, не меньше.
Молча двинулись дальше. Дверь в комнату Гамбоа была открыта, но вошли не сразу. Постояли, переглядываясь.
– Чего ждешь, не стучишь? – наконец спросил Ягуар. – Гамбоа – твой дружок.
Альберто стукнул один раз.
– Проходите, – сказал Гамбоа.
Лейтенант сидел и держал в руках письмо, но быстро убрал при виде кадетов. Встал, прошел к двери, закрыл. Резко указал на кровать:
– Садитесь.
Альберто и Ягуар сели на краешек. Гамбоа принес стул, поставил его спинкой вперед и сел напротив. Лицо у него было влажное, будто он только что умылся, глаза усталые, ботинки нечищеные, рубашка расстегнута. Одной рукой он подпер щеку, другой барабанил по коленке и пристально смотрел на них.
– Ну, – нетерпеливо сказал он через некоторое время, – вы и так знаете, в чем дело. Думаю, мне не нужно учить вас, что делать.
Вид у него был утомленный, как у человека, которому все надоело; взгляд потухший, голос вялый.
– Я ничего не знаю, господин лейтенант, – сказал Ягуар. – Ничего не знаю, кроме того, что вы мне вчера сказали.
Лейтенант вопросительно взглянул на Альберто.
– Я ничего не говорил, господин лейтенант.
Гамбоа встал. Он явно чувствовал себя неловко, разговор ему претил.
– Кадет Фернандес подал обвинительное заявление против вас, вы знаете по какому поводу. Начальство сочло, что обвинение лишено оснований, – он говорил медленно, подыскивая безличные формулировки, скупясь на слова; временами рот вытягивался в узкую бороздку. – Об этом деле не следует говорить – ни здесь, ни тем более в городе. Это может нанести большой вред училищу. Поскольку дело закрыто, вы возвращаетесь в свой взвод и сохраняете абсолютную конфиденциальность. Любое нарушение будет жестко наказано. Полковник лично велел вам передать, что вся ответственность за любую утечку информации ляжет на вас.
Ягуар выслушал Гамбоа, опустив голову. Но, когда тот замолчал, поднял глаза и сказал:
– Вот видите, господин лейтенант? Я же говорил. Это он меня оклеветал, стукач, – и презрительно мотнул головой в сторону Альберто.
– И вовсе это не клевета, – сказал Альберто. – Ты убийца.
– Молчать! – сказал Гамбоа. – Молчать, засранцы!
Альберто с Ягуаром, не сговариваясь, вскочили на ноги.
– Кадет Фернандес, – сказал Гамбоа, – два часа назад в моем присутствии вы отказались от всех обвинений против вашего товарища. Вам запрещается упоминать о них под страхом сурового наказания. Которое я сам вам назначу. Кажется, я ясно выразился.
– Господин лейтенант, – пролепетал Альберто, – у полковника я не сумел, точнее, не мог поступить иначе. Он мне не дал. К тому же…
– К тому же, – перебил Гамбоа, – не вам кого-либо обвинять и судить. Если бы я был начальником училища, вы бы уже оказались на улице. Надеюсь, вы свернете этот ваш бизнес с порнографической литературой, если хотите спокойно закончить курс.
– Да, господин лейтенант. Но это не имеет отношения к делу. Я…
– У полковника вы пошли на попятный. Ничего больше слышать не желаю, – Гамбоа повернулся к Ягуару. – Что касается вас, то вполне возможно, вы никак не замешаны в гибели кадета Араны. Но вы совершили массу грубых нарушений. Больше, уверяю вас, вы не сможете водить офицеров за нос. Я за вами слежу. Свободны. Не забывайте, что я сказал.
Альберто с Ягуаром вышли. Гамбоа закрыл за ними дверь. В коридор доносились далекие голоса и музыка из столовой: маринера сменила вальс. Спустились на плац. Ветер утих: трава на пустыре больше не ложилась, топорщилась. Медленно повернули к казарме.
– Все офицеры – гады, – сказал Альберто, не глядя на Ягуара. – Все, даже Гамбоа. Я думал, он не такой.
– Рассказики нашли? – спросил Ягуар.
– Да.
– Кранты тебе.
– Нет, – сказал Альберто, – они меня шантажом взяли. Я отказываюсь от обвинений, а они забывают про рассказики. Полковник намекнул. Надо же быть такими гнидами.
Ягуар усмехнулся.
– Ты что несешь? – сказал он. – С каких это пор офицеры меня защищают?
– Не тебя. Самих себя. Не хотят ввязываться в неприятности. Пидарасы. Им насрать, что Раб умер.
– Это правда, – согласился Ягуар. – Говорят, к нему даже родичей не пускали, когда он лежал в изоляторе. Прикинь? Лежишь один помираешь, а к тебе только лейтенанты и врачи заходят. Паскуды.
– Тебе тоже насрать, что он умер, – сказал Альберто. – Тебе лишь бы поквитаться с ним было за то, что он Каву слил.
– Что? – Ягуар остановился и уставился на Альберто. – Что-что?
– Чего что?
– Раб подставил индейца Каву? – под повязкой глаза Ягуара засверкали.
– Хорош выебываться, – сказал Альберто. – Не притворяйся.
– Да не притворяюсь я, блин. Я не знал, что он Каву слил. Хорошо, что он сдох. Всем стукачам туда дорога.
Альберто плохо видел его одним глазом и не мог оценить расстояние. Он протянул руку, чтобы схватить его за грудки, но рука повисла в воздухе.
– Поклянись, что не знал, что Раб сдал Каву. Матерью поклянись. Скажи: «Пусть моей матери не жить, если я знал». Давай.
– Моя мать умерла, – сказал Ягуар, – но я не знал.
– Поклянись, если ты мужик.
– Клянусь, что не знал.
– Я думал, ты прознал и за это его убил, – сказал Альберто. – Если ты правда не знал, значит, я ошибся. Прости меня, Ягуар.
– Поздняк метаться, – сказал Ягуар. – Впредь остерегайся стучать. Гаже ничего и быть не может.
VIII
Они нагрянули после обеда, как наводнение. Альберто услышал, как они приближаются: наводняют пустырь шелестом потоптанной травы, лихорадочно барабанят по плацу, взрывают грохотом двор курса, сотни ботинок испуганно стучат по брусчатке. Когда шум достиг апогея, створки двери распахнулись, и на пороге казармы возникли знакомые силуэты и лица. Он услышал, как одновременно несколько человек произносят их с Ягуаром имена. Поток кадетов лился в двери и делился на две стремительные волны – одна текла к нему, вторая – дальше, к Ягуару. Вальяно несся во главе тех, кто направлялся к нему; все размахивали руками, глаза горели любопытством; Альберто словно током передернуло от стольких взглядов и вопросов разом. На миг ему показалось, что сейчас его линчуют. Он попробовал улыбнуться, но безуспешно – бинты закрывали почти все лицо, улыбки не заметишь. Посыпалось: «Дракула», «монстр», «Франкенштейн», «Рита Хейворт!», потом шквал вопросов. Он придал голосу хрипотцы и глухоты, как будто повязка его душила, и просипел: «В аварию попал. Только сегодня утром выписали». – «Точно еще уродливее, чем раньше был, останешься», – дружелюбно сказал Вальяно, прочие предавались мечтам: «Глаз потеряешь; был Поэт – будешь Кривой». Подробностей аварии и объяснений никто не требовал, все увлеченно соревновались, подыскивая клички, норовя подколоть побольнее. «Меня машина сбила, – сказал Альберто, – прямо по мне проехалась, на проспекте Второ