Лейтенант Гамбоа вышел из комнаты и на секунду остановился в коридоре утереть лоб платком. Он вспотел. Только что дописал письмо жене и теперь нес его на проходную в здании гауптвахты, чтобы дежурный лейтенант отправил на почту. Дошел до плаца. Почти не сознавая, что делает, направился в сторону «Перлиты». С пустыря увидел, как Паулино грязными пальцами надрывает булочки для сосисок в тесте, которыми станет торговать на перемене. Почему никто ничего не предпринял против Паулино, хотя в рапорте Гамбоа указал, что Черенок приторговывает сигаретами и спиртным? Он вообще настоящий владелец «Перлиты», или так, ширма? Гамбоа отогнал неприятные мысли. Посмотрел на часы: через два часа его дежурство закончится, и на сутки он свободен. Куда пойти? Запираться в пустом доме в Барранко не хотелось – заняться там нечем, а значит, одолеет тревога. Можно навестить кого-нибудь из родственников, они всегда его радостно принимают и даже обижаются, что он чаще не заглядывает. А вечером сходить в кино – в Барранко каждый день идет какая-нибудь картина про войну или про гангстеров. Когда он еще был курсантом, они с Росой ходили по воскресеньям на дневной и на вечерний сеанс – иногда два раза подряд на один и тот же фильм. Он смеялся над тем, как она переживает на мексиканских мелодрамах и ищет его руку в темноте, словно прося защиты, но на самом деле это внезапное касание его умиляло и будоражило разом. Прошло восемь лет. До последнего времени он почти никогда не вспоминал прошлое – свободное время посвящал планам на будущее. Все планы сбывались, никто не обставил его, не занял место, куда он попал по распределению после академии. Почему с тех пор, как начались последние неприятности, он все время думает о себе юном, думает с горечью?
– Чего желаете, господин лейтенант? – почтительно спросил Паулино.
– Колу.
От сладкой шипучки его начало подташнивать. Стоило ли часами заучивать эти пресные страницы, столько же трудов вкладывать в зазубривание кодексов и уставов, сколько в курсы по стратегии, логистике и военной географии? «Порядок и дисциплина составляют правосудие, – кисло улыбаясь, процитировал Гамбоа, – а вы, офицеры, – необходимые инструменты разумного существования коллектива. Порядка и дисциплины можно добиться, приноравливая действительность к законам». Капитан Монтеро вбил им в головы даже преамбулы к уставам. Его прозвали «крючкотвором» за любовь к юридическим формулировкам. «Отличный преподаватель, – подумал Гамбоа, – и образцовый офицер. Так, наверное, и гниет в гарнизоне в Борхе». После академии в Чоррильосе Гамбоа подражал манере держаться капитана Монтеро. Распределили его в Аякучо, где он скоро прославился суровостью. Офицеры дали кличку «прокурор», а солдаты – «лихой». Над его строгим нравом потешались, но он знал, что на деле его уважают, и даже в глубине души им восхищаются. Его рота была самой слаженной, самой дисциплинированной. Ему даже не приходилось наказывать солдат: после надлежащей муштры и пары предупреждений все шло как по маслу. До сих пор насаждать дисциплину ему удавалось так же легко, как соблюдать ее. И он не думал, что в кадетском училище будет сложнее. Но теперь засомневался. Как слепо доверять командованию после случившегося? Вероятно, благоразумнее всего – последовать примеру остальных. Капитан Гарридо, несомненно, прав: уставы нужно толковать своим умом, стараясь в первую голову обезопасить себя, обеспечить будущее себе. Он вспомнил, какой инцидент вышел у него с одним капралом вскоре после перевода в Леонсио Прадо. Нахальный индеец смеялся Гамбоа в лицо, пока тот его отчитывал. Гамбоа отвесил ему пощечину, и капрал процедил: «Кадета вы бы не ударили, господин лейтенант». А ведь не дурак оказался тот капрал.
Он расплатился за колу и вернулся на плац. Утром он написал четыре новых рапорта о краже вопросов к экзаменам, спиртном в казармах, азартных играх и самовольных уходах из училища. Теоретически больше половины кадетов первого взвода должны предстать перед Советом офицеров. Всех следовало сурово наказать, некоторых – отчислить. Рапорты касались только первого взвода. Обыскивать другие казармы бесполезно: у кадетов было полно времени, чтобы уничтожить или перепрятать карты и бутылки. Про другие роты Гамбоа тоже не писал – пусть их офицеры ими занимаются. Капитан Гарридо рассеянно прочел рапорты в его присутствии. И спросил:
– На что вам сдались эти рапорты, Гамбоа?
– На что сдались, господин капитан? Не понял вас.
– Дело закрыто. Меры приняты.
– Закрыто дело кадета Фернандеса, господин капитан. Но прочие дела – нет.
Капитан закатил глаза. Снова взял рапорты, пролистал: его челюсти неутомимо, выразительно пережевывали пустоту.
– Я имею в виду, Гамбоа: к чему бумаги? Вы представили мне устное донесение. Зачем это все писать? Почти весь первый взвод сидит без увольнений. Куда дальше?
– Если соберется Совет офицеров, потребуются письменные рапорты, господин капитан.
– А! – сказал капитан. – Вам все не дает покоя мысль о Совете, как я погляжу. Может, нам весь курс привлечь к ответственности?
– Я пишу только про свою роту, господин капитан. Остальные – не мое дело.
– Ладно, – сказал капитан, – рапорты вы передали. Теперь забудьте и предоставьте дальнейшее мне. Я займусь.
Гамбоа вышел. Он чувствовал себя еще более подавленным, чем в последние дни. Твердо решил больше не иметь дела с этой историей, не проявлять инициативу. «Сегодня вечером не помешало бы мне – подумал он, – как следует надраться». Пошел на проходную и отдал письмо дежурному офицеру. Попросил отправить заказным. На улице, у входа в административный корпус, увидел коменданта Альтуну. Тот подозвал его.
– Приветствую, Гамбоа, – сказал он. – Давайте я с вами пройдусь.
Комендант всегда очень сердечно обращался к Гамбоа, хотя их отношения оставались строго уставными. Они пошли к офицерскому кафе.
– У меня для вас плохие новости, Гамбоа, – комендант шагал, заложив руки за спину. – Сообщаю в частном порядке, по-дружески. Вы ведь понимаете, о чем я?
– Да, господин комендант.
– Майор очень на вас обижен, Гамбоа. Полковник тоже. И их можно понять. Но я не об этом. Советую вам подсуетиться в министерстве. Они попросили вашего немедленного перевода. Боюсь, винтики уже закрутились, времени у вас мало. Ваш козырь – послужной список. Но и знакомства в таких случаях очень кстати, как вы знаете.
«Вряд ли она будет в восторге, если придется переехать из Лимы, – подумал Гамбоа. – В любом случае придется на первое время оставить ее здесь, с семьей. Пока не найду жилье, домработницу».
– Большое спасибо, господин комендант, – сказал он. – Вы, случайно, не знаете, куда меня могут отправить?
– Не удивлюсь, если в какой-нибудь гарнизон в сельве. Или в горах. В середине года ведь плановых переводов не бывает, посылают только в трудные гарнизоны, где недобор. Так что не теряйте времени. Может, выбьете крупный город, к примеру, Арекипу или Трухильо. Да, и не забудьте, это строго между нами, не для протокола. Я не хотел бы проблем.
– Не беспокойтесь, господин комендант, – прервал его Гамбоа. – И еще раз большое спасибо.
Альберто видел, как он вышел из казармы: Ягуар преодолел коридор, не обращая внимания на злобные или насмешливые взгляды кадетов, которые курили лежа и стряхивали пепел в бумажные кульки или спичечные коробки; медленно, ни на кого не глядя, держа голову высоко, дошел до двери, открыл и с силой захлопнул за собой. При виде его Альберто снова задался вопросом, как ему удалось не заиметь после случившегося ни одной новой царапины на лице? Зато он до сих пор прихрамывал. В день драки Уриосте хвалился в столовой: «Это я ему ногу попортил». Но на следующее утро подвиг приписывали себе Вальяно, Нуньес, Ревилья и даже хиляк Гарсиа. Они громко спорили об этом в присутствии Ягуара, будто его там и в помине не было. У Удава распух рот, а вокруг шеи шла глубокая кровавая царапина. Альберто нашел его глазами: он лежал на койке, а на нем лежала Недокормленная и большим розовым языком вылизывала царапину.
«Странно, – подумал Альберто, – что он даже с Удавом не говорит. Что с Кучерявым больше не якшается – это я понимаю, Кучерявый в тот день слился, но Удав-то за него вступился, вон его как разукрасили. Неблагодарный». Весь взвод, казалось, забыл о поступке Удава. С ним разговаривали, шутили, давали затянуться, когда курили одну на всех. «И ведь, – подумал Альберто, – никто не сговаривался про бойкот. А получилось даже лучше, чем если бы сговаривались». В тот день Альберто следил за ним издалека на перемене. Ягуар вышел из учебного корпуса и бродил по пустырю, руки в карманах, пинал камушки. Подошел Удав, стал бродить за ним следом. Они явно повздорили: Удав мотал головой и размахивал кулаками. На второй перемене Ягуар опять ушел на пустырь. Теперь за ним увязался Кучерявый, но Ягуар без разговоров его отпихнул, и тот, красный, как рак, вернулся в класс. На уроках кадеты болтали, обзывались, плевались, пулялись бумажками, перебивали учителей, ржали, фыркали, хрюкали, мяукали, лаяли – все вернулось на круги своя. Но они знали, что среди них есть изгой. Руки сложены на папке, голубые глаза уставлены на доску – Ягуар просиживал уроки, не раскрывая рта, ничего не записывая, не оборачиваясь на однокурсников. «Как будто это он нам устроил бойкот, – думал Альберто. – Он наказывает весь взвод». С того дня Альберто все ждал, когда Ягуар спросит с него, заставит рассказать остальным, как было дело. Даже отрепетировал, как будет говорить со взводом, как оправдает свое предательство. Но Ягуар не замечал его так же, как остальных. Тогда Альберто предположил, что Ягуар тщательно готовит ужасную месть.
Он встал и вышел на улицу. Во дворе было полно народу. Стоял смутный, неясный час, когда день и вечер уравновешивают друг друга и как бы затихают. Полумрак смазывал очертания казарм, оставлял кутавшимся в плотные куртки кадетам их профили, но стирал черты лиц, окрашивал в одинаковый пепельный цвет светло-серый двор, стены, почти белый плац и пустырь. Неверный свет искажал движения и звуки: в последних отблесках заката все, казалось, перемещались быстрее или медленнее, чем на самом деле, говорили сквозь зубы, бормота