Концепция наследственного владения и природа института консехо
1. Термин «concilium» в эпоху раннего Средневековья. «Concilium» и консехо
Термин «concilium», использовавшийся для обозначения консехо в источниках, написанных на латинском языке (к этому термину этимологически восходит ст. — каст, «conçeio»), в античности и раннее Средневековье имел широкую сферу применения. К ней относились разнородные институты, сходные лишь в самом общем смысле, проявлявшемся в этимологии слова: «concilium» < «concedere» — «собираться (по зову)» < «calo, as» — «созыв»[979]. Иначе говоря, речь идет о собраниях различных типов.
Так, в Риме, в эпоху ранней Республики, этим словом обозначались сходы плебеев в противоположность комициям патрициев[980]. В период Империи под «concilium» могли пониматься провинциальные собрания, наиболее активно созывавшиеся в западных провинциях и имевшие как сакральные (связанные с почитанием гения Рима и императорских культов), так и политические (передача петиций присутствовавшему здесь императору или его представителю) функции[981]. После принятия Миланского эдикта словом «concilium» стали обозначаться церковные соборы разного уровня: вселенские («concilium oecumenicum (universale)») и провинциальные («concilium provinciale»)[982].
Вместе с тем тот же термин в раннее Средневековье мог использоваться и для обозначения собраний мирян, в том числе военных и судебных собраний варваров (что прослеживается уже у Тацита)[983]. В источниках периода готской Испании присутствует весь набор подобных значений. Так, во второй половине V в. хронист Идаций (Гидаций), епископ Лемикийский, применял его для обозначения народного собрания свободных воинов-готов (Исидор Севильский, излагая тот же эпизод, использовал близкий по смыслу термин «colloquium»)[984]. Это значение прослеживается и в астурийскую эпоху[985]. Подобные собрания-«concilium» испано-готского и астурийского времени, несомненно, связаны с традицией германских военных сходов. Но известны и примеры обозначения таким же образом собраний испано-римлян. Так, сохранившиеся фрагменты из «Сарагосского хроникона» под 529 г. упоминают о «concilium», состоявшемся в Жероне, в ходе которого был смещен с должности некий «префект Испаний» Стефан: едва ли лицо, занимающее этот пост, могло быть отстранено в собрании воинов-готов без участия испано-римлян и вне соблюдения норм еще живой римской традиции[986].
Термин «concilium» получил распространение и в сфере раннесредневекового судопроизводства. Правда, упоминания об обозначаемых таким образом судебных собраниях встречаются лишь в астурийских документах, но их состав и полномочия позволяют с полной уверенностью утверждать, что этот институт существовал и ранее. Прежде всего, речь идет о королевском суде. В присутствии короля, восседавшего на престоле, и окружавших его епископов, аббатов и графов суд вершили назначенные монархом судьи (judices). В качестве судебных исполнителей действовали королевские сайоны. Разумеется, здесь рассматривались лишь иски знати, главным образом касавшиеся конфликтов по поводу владельческих прав[987].
Под «concilium» могли подразумеваться и судебные собрания более низкого уровня, т. е. суды епископов и графов, разбиравшие дела простых свободных людей. Собиравшиеся под председательством графа или епископа либо назначенных ими судей (iudices) при обязательном участии сайона, они рассматривали и иски, в содержании которых фигурировали права на наследственные владения. Кроме того, в таких собраниях публично скреплялись грамоты, оформлявшие передачу владельческих прав в результате совершения сделки купли-продажи, дарения и подобные им. Санкции составлявшихся в таких случаях грамот предусматривали среди прочего отказ прежнего владельца от обжалования результатов сделки «in concilio», в смысле признания ее окончательной и полностью соответствующей закону[988].
Подобными же функциями было наделено и консехо XIII — середины XIV в., о чем уже говорилось выше. Кроме того, местные «concilia» были несомненно связаны с определенной территорией в пределах графства или епископства и объединяли лиц, живших по соседству. Большинство исследователей, начиная с Э. де Инохосы, именно в этих собраниях и видели истоки раннего консехо. Но сколь бы значительными ни были черты внешнего сходства, все-таки эта интерпретация не может быть принята: местные судебные собрания не были территориальными организациями, т. е. собственно общинами. Относившиеся к судебной сфере, они не обладали местным правом — фуэро, а пользовались законами готского времени — «Вестготской правдой» и постановлениями толедских соборов. Наконец, самое главное, в этих собраниях отсутствовала черта, без которой консехо было непредставимо, а именно служба сеньору и связанные с ней признаки зависимости. Разумеется, местные судебные «concilia» X в. сыграли свою роль в становлении института территориальной общины. Но не они были его непосредственными предшественниками.
Совершенно иными были другие «concilia», первые известные нам упоминания о которых встречаются в кастильских документах второй половины X в. Они объединяли зависимых людей кастильских графов и собирались под председательством графских министериалов — мэрино. В особо важных случаях в таких собраниях присутствовали и сами графы. Собравшиеся были жителями одного или нескольких расположенных по соседству поселений, объединенных принадлежностью к личным владениям графа. В подобных собраниях, как и в «concilia» свободных людей, могли обсуждаться вопросы, касавшиеся прав местных жителей на наследственные владения, но налагаемые судебные штрафы относились к категории сеньориальных платежей — «cautum».
Таким, например, было собрание жителей кастильской виллы Агусин (972 г.), присутствовавших в полном составе: «…maiores et minores, iubenes et senes…» В присутствии кастильского графа Гарсия Фернандеса, которого собравшиеся именовали своим сеньором (dominus noster), было скреплено решение о передаче графу огороженного пастбища (defesa), расположенного на горе Ломба. Причиной же совершения акта стало освобождение агусинцев от повинности по сооружению замков. В случае нарушения постановлений собрания граф как «хозяин земли» (dominus terre) должен был получить «cautum» (10 либр золота). Документ об этом был скреплен подписями присутствовавших, среди которых были два представителя духовенства и графский сайон Бермудо[989].
Очевидно, что население Агусина состояло из зависимых людей, обязанных нести тяжелые и непривилегированные повинности. По всей видимости, вилла располагалась на недавно отвоеванных землях и постройка укреплений еще не завершилась[990]. Однако зависимость жителей поселения имела вполне конкретные пределы: граф не мог, руководствуясь одним своим желанием, отбирать в личное пользование понадобившуюся ему часть угодьев. Он вынужден был собрать жителей и в «concilium», подобно тому, как это происходило в среде свободных людей, на основе взаимной договоренности документально оформить передачу нужного ему участка. Откуда же происходила необходимость договоренности? Этому можно найти единственное объяснение: жители виллы, подобно свободным, несли военную службу, что косвенно подтверждается документом. В качестве границы передаваемого пастбища упоминается и та, которая проходила вдоль «via de Fossato» — «дороги похода», т. е. пути, по которому, надо полагать, по призыву графа жители этих мест традиционно выступали на войну. Вероятно, в сходах участвовало и взрослое мужское население Агусина.
Известны и прямые данные подобного рода. Так, в одной из кастильских грамот, датированной 955 г., излагаются результаты собрания (concilium), аналогичного по составу сходу жителей Агусина: «мужчины и женщины, старые и молодые, большие и меньшие, все вместе». Эти люди проживали в трех расположенных по соседству виллах — Сан-Садорнин, Бербехо и Баррио. Центральное место среди собравшихся занимали обладатели наследственных владений (hereditarii); некоторые из них перечислены поименно[991]. Об особом характере схода можно говорить, исходя из факта присутствия на нем легендарного графа Фернандо Гонсалеса, основателя графства Кастилия, его жены доньи Урраки и епископа Вальпуэсты дона Диего. Они прибыли, чтобы рассмотреть просьбу жителей названных вилл к графу как к владельцу территории о предоставлении фуэро (forum).
Фуэро Сан-Садорнина, Бербехо и Баррио является наиболее ранним по времени издания из сохранившихся неоспоримо подлинных документов подобного рода. Но, как видно из содержания грамоты, это фуэро не было первым, во всяком случае в Кастилии. Обращаясь к графу, присутствовавшие явно апеллировали к уже сложившемуся прецеденту и выдвигали конкретные предложения. Они хотели более действенной защиты от посягательств на их жизнь и имущество, освобождения от ордалий (calda), запрета вступления на их территорию сайона и мэрино, назначенных королем. Упоминание о мэрино свидетельствует о том, что жители всех трех вилл были зависимыми людьми и ранее и, скорее всего, зависели от короля. Этот зависимый статус следует подчеркнуть особо, поскольку, наряду с простыми вилланами, здесь проживали и люди более высокого положения — инфансоны. И тем не менее и они должны были подчиняться единому правовому режиму.
Требования собравшихся не противоречили интересам графа, и он пошел им навстречу. В той же мере, что и жители вилл, «domninus terre» исходил из стремления распространить на Сан-Садорнин, Баррио и Бербехо те основные нормы, которые были приняты в его кастильских владениях. Это совпадение и способствовало достижению договоренности. Таким образом, договорное начало выступает в качестве определяющего уже в природе ранних фуэро.
По сравнению с агусинской грамотой в документе 955 г. более четко прослеживаются черты консехо. В обоих указанных случаях видна территориальная организация, объединенная общей подчиненностью власти сеньора и состоявшая из зависимых людей, среди которых главное место принадлежало обладателям наследственных владений. Но грамота 955 г. более явно воспроизводит признаки особого правового режима, закрепленного изданием фуэро. Его сутью было то жесткое противопоставление местных жителей посторонним, которое прослеживается и в системе консехо XIII — середины XIV в. Особо высокие суммы судебных штрафов (60 солидов) были установлены за проявления насилия со стороны чужаков «из долины Эрсеси» (de plano de Erceci), которая, видимо, не принадлежала Фернану Гонсалесу. Именно такое противопоставление, а отнюдь не льготы новым поселенцам[992] занимает центральное место в хартии Сан-Садорнина. Этот вывод следует распространить и на природу фуэро в целом.
2. Наследственные владения и оформление комплекса служебных обязанностей их обладателей в системе консехо (вторая половина X — середина XIV в.)
Несомненная важность акта предоставления хартии-фуэро в процессе становления консехо заставляет уделить ему особое внимание. Прежде всего обратимся к терминологии. Изначальное значение латинского слова «forum» (к нему восходит и ст. — каст, «fuero») тесно связано с публичностью, публичным собранием, самым непосредственным образом сближаясь с основным содержанием слова «concilium».
Классический смысл термина «forum» хорошо известен. В Риме, а по его образцу и в местных муниципальных общинах этим словом обозначалась торговая площадь за пределами (foris) городской черты, одновременно бывшая местом проведения судебных разбирательств и важнейших публичных актов. Это значение форума как публично значимого места в той или иной мере сохранилось и в период Средневековья. На форумах в эпоху Толедского королевства происходили собрания воинов, созывавшиеся королями[993]. При этом, судя по латинским текстам XIII в., средневековый форум оставался и местом торговли. В частности, рыночная площадь, расположенная близ городских ворот Вальядолида, стала в 1217 г. местом провозглашения Фернандо III Святого[994] королем Кастилии.
Использование слова «forum» для обозначения места проведения публичных собраний естественным образом распространилось и на одобренные этими собраниями соглашения. Так, «cautum» — фиксация акта публичного соглашения системы сеньориальных гарантий неприкосновенности территории монастыря Свв. Петра и Павла в Карденье в кастильской грамоте 972 г. содержит выражение «…foro vel cauto», в котором эти слова выступают как синонимы (изначальная близость «forum» и «cautum» (ст.-каст. «fuero» H «coto») сохраняется и в фуэро XIII — середины XIV вв.)[995].
Данные документов X в. свидетельствуют, что режим «cautum» (coto) мог устанавливаться лишь на основе взаимного соглашения сторон — гаранта (в его роли выступал «dominus terre») и местных жителей. На факт такого соглашения указывают и положения грамот, фиксировавших тексты фуэро. В частности, об этом говорится в фуэро Кастрохериса (974 г.). Согласованное консехо, с одной стороны, и «хозяином земли» — графом Гарсия Фернандесом — с другой, оно завершается санкцией, распространявшейся на все категории потенциальных нарушителей договоренностей, в том числе и потомков графа: «…et si aliquis homo venerit de filiis meis aut de nepotibus qui dominator fuerit, non sit ausus frangere pactum meum…» Особо наказывалась попытка необоснованно обойти или оспорить зафиксированные условия в судебном порядке (calumnia)[996].
В грамоте 974 г. для обозначения взаимного соглашения использовался термин «pactum». Но наряду с ним в этом же значении использовалось и другой — «placitum». Шла ли речь о договоренностях разного типа? Отвечая на этот вопрос, прежде всего заметим, что оба термина существовали уже в классическом римском праве. Однако в дальнейшем их первоначальное содержание претерпело изменения, и к VII в. различение «pactum» и «placitum» вызывало трудности, отмеченные Исидором Севильским. Он предпочитал понимать «pactum» как взаимное соглашение между сторонами «ех расе conveniens» — «сошедшимися во имя мира». Оно способствовало миру между конфликтовавшими и отвечало их добровольному стремлению. В то же время «placitum» трактовалось как соглашение, навязанное одной из сторон и заключенное ею вопреки желанию, в частности при принятии обязательства явиться в суд в качестве ответчика[997].
Примеры, говорящие о близости двух терминов, мы видим и в дальнейшем. В грамотах VIII — Х вв. нередко встречаются формулировки «pactum vel placitum» либо «pactum et placitum»[998]. Однако это не означало смешения сути: смысловая граница проводилась именно в том месте, где предлагал Исидор. Под соглашениями-«placitum» в абсолютном большинстве случаев понимались такие договоренности, которые достигались в результате судебного разбирательства при посредничестве судей. В их рамках ответчик признавал свою виновность и изъявлял готовность понести наказание, прежде всего заплатить соответствующий штраф.
Стимулом для такого признания обычно являлась неспособность обвиняемого подтвердить свою невиновность в установленном порядке, т. е. принесением индивидуальной или коллективной судебной присяги. Фиксация акта признания в тексте документов обязательно содержала глагол «placere» — «быть угодным», «устраивать» или производные от него формы (complacere и т. п.)[999]. Замечу, что и Исидор связывал слово «placitum» с «placet», что было отнюдь не случайным: судебные учреждения раннего Средневековья были ограничены в наборе инструментов принуждения и чаще всего стремились не к жесткому давлению на ответчика, а к достижению его согласия с приговором, выраженного публично. Иначе нельзя было гарантировать исполнения решения суда.
В то же время соглашения-«pactum» всегда предполагали полную добровольность стремления сторон к соглашению, даже если речь шла об установлении отношений подчинения и личной зависимости. Кроме того, обязательства всегда должны были быть взаимными[1000]. В качестве примера можно привести монашеские пакты (pacta monastica) — договоры между аббатом и братией, вступавшей во вновь основываемую обитель. С одной стороны, они устанавливали жесткое подчинение монахов настоятелю, а с другой — ограничивали возможности для произвола последнего[1001]. Отдельно следует указать на пакты, суть которых совпадала с древнейшим и изначальным смыслом слова «pactum», восходящим к глаголу «pacisci» — «восстанавливаю мир». Их заключение завершало конфликты, в том числе и вооруженные, связанные с пролитием крови (нанесением ран, увечий и т. д.)[1002].
Сказанное полностью распространяется на случаи параллельного упоминания слов «pactum» и «placitum». Все известные примеры свидетельствуют, что они использовались для обозначения совершенно различных правовых актов, пусть и осуществленных одними и теми же лицами. Наиболее наглядно эти различия прослеживаются в документах, фиксирующих результаты судебных разбирательств. Под «placitum» в них подразумевалось соглашение, содержавшее признание вины одной из сторон, которая брала на себя обязательство внести судебный штраф. Достижение этой договоренности, зафиксированной публично, в судебном заседании, в присутствии судей и сайона, было непременным условием оформления нового соглашения, ликвидировавшего конфликт и восстанавливавшего мир между истцом и ответчиком. Это, второе, соглашение и именовалось «pactum»[1003].
Как и в римскую эпоху, пакты оставались соглашением внесудебным: итоги судебного разбирательства могли быть лишь стимулом к их заключению. Сами же пакты оформлялись не в судебном заседании, а вне его, при обязательном присутствии «добрых людей». После того как проигравшая сторона вносила соответствующий штраф, истец и ответчик заявляли о восстановлении мира между ними и брали на себя обязательства не возбуждать новых исков по рассмотренному делу, совместно устанавливая особую плату (pena placiti uel securitatis) за нарушение условий договора. Именно такой результат и был конечной целью раннесредневекового судопроизводства. Все остальное было лишь средством для его достижения. Поэтому иногда встречаются документы, содержащие судебные решения, которые определяются как «pactum». Описание акта заключения «placitum» опускается в них как естественная предыстория, а главное внимание обращается на конечный результат.
Действия, сознательно препятствовавшие достижению главной цели, т. е. противостоявшие пакту, именовались «calumpnia» (calumnia, kalumpnia), а лицо, их совершившее, — «calumniator»[1004]. Это слово, означающее «клевета», «оговор», «навет», в более широком смысле — «ложное обвинение», «клеветничество»[1005], использовалось в документах, фиксировавших судебные решения, в том же значении, что и в рассмотренном выше фуэро Кастрохериса (974 г.). Чаще всего к «calumnia» относились случаи возбуждения судебных исков по ложному поводу, т. е. клеветнические проявления, что аналогично употреблению рассматриваемого слова в грамоте графа Гарсия Фернандеса. Однако содержание «calumnia» подразумевало и намеренное нежелание ответчика признать свою вину, что могло существенно осложнить или даже сорвать достижение соглашения. Подобные действия вынуждали судей прибегать к специальным процедурам — коллективной судебной присяге или даже ордалиям [calda (kalda, kalida)], т. е. к испытанию котелком с кипящей водой.
Примеры позволяют более четко уяснить изложенный смысл слова «calumpnia». Так, в грамоте 1041 г. зафиксированы результаты дела, ответчиками по которому выступали некий Фредино и его жена Леобина, поскольку их сын Эрмехильд нанес рану молодому человеку по имени Патер. Первоначально ответчики пытались отрицать обоснованность обвинения. Эрмехильд принес клятву, что не наносил раны пострадавшему, но, когда ему предложили подвергнуться ордалии, он признал свою вину, «вместо того, чтобы положить руку в котелок». В итоге Фредино и Леобина были вынуждены признать не только факт совершения преступления их сыном, но и намеренное создание им препятствий при проведении судебного разбирательства. Соответственно, они внесли за него как установленный судебный штраф (10 солидов), так и особую плату в качестве компенсации за «calumnia» клятвопреступника Эрмехильда. Лишь тогда мир между сторонами был восстановлен и заключено соглашение-«pactum»[1006].
Внесение судебных платежей, в том числе «calumnia», т. е. действия, способствовавшие миру, нередко обозначались производным от «pactum» глаголом — «pactare», «рассаге» или «peccare»[1007]. В старокастильском языке к XII–XIII вв. прочно утвердился восходящий к этим формам глагол «pechar»[1008]. Он встречается в текстах всех фуэро, написанных по-старокастильски, и в большинстве случаев обозначает действие по внесению судебного штрафа, что характерно и для «Королевского фуэро», и для пространного фуэро Сепульведы[1009]. Аналогичное явление прослеживается и в отношении значения производного от этого глагола существительного «pecho». В обоих фуэро под ним понимается совокупность основных, в том числе судебных, платежей. Это значение полностью совпадает с объяснением интересующего меня термина, приводимым Родриго Толедским в его хронике: «…multam, quae Hispaniae pecta dicitur»[1010].
Данные документальных источников позволяют конкретизировать спектр значений термина «pecho». В актах из архивов Куэльяра и Сепульведы к этой категории причисляются все виды королевских платежей, в том числе военных — фонсадеры, марсадги (marçadga), платившейся консехо в год, когда оно не призывалось в королевское войско[1011]. Тесная связь этих платежей с прямым и непосредственным исполнением королевских военных повинностей заставляет отнести к категории «pechos» и сами повинности. Они востребовались на основе взаимного и добровольного соглашения между королем и консехо, это соглашение соответствовало духу и сути латинского слова «pactum».
В документах Сепульведы и Куэльяра ординарные, т. е. предусмотренные пактом, платежи и повинности (pechos) последовательно противопоставляются экстраординарным, не упомянутым предшествующими договоренностями. К последним относятся «pedidos» (дословно — «просьбы», «запросы») и «ayuda» (дословно — «помощь»)[1012]. Как правило, их востребование не означало введения абсолютно новых платежей. Чаще речь шла о смещении сроков и форм получения соответствующих сумм. Все подобные случаи специально обосновывались королевской властью, поскольку рассматривались как превышение прав, полученных монархом по пакту с консехо. При этом согласие общины или ее представителей с предлагаемыми мерами было обязательным и достигалось предоставлением ей компенсирующих неудобства льгот. Подобным же образом (при согласовании позиций сторон) разрешались все противоречия, возникавшие в процессе взимания собственно «pechos»: сборщики королевских платежей и представители консехо решали взаимные претензии в ходе судебного разбирательства (pesquisa)[1013].
Возможность проведения подобного разбирательства предусматривалась изначально, и зафиксирована она уже в тексте фуэро Кастрохериса (974 г.). Именно в связи с ним упоминалось о санкциях против необоснованного выдвижения исков — «calumnia». В старокастильской форме это же слово [calonna (caloña)] неоднократно фигурирует и в фуэро XIII–XIV вв., в том числе и в пространном фуэро Сепульведы и «Королевском фуэро». Оно в полной мере сохраняло значение, выявленное выше на материале актов X–XI вв.[1014] Частота его употребления (так, в тексте пространного фуэро Сепульведы — в 69 титулах, а в «Королевском фуэро» — в 19)[1015] является неоспоримым свидетельством пактовой природы этого типа законодательных памятников.
Оформляя отношения с консехо на принципах, восходивших к римскому пакту, короли — сеньоры по рождению — выступали как прямые преемники традиции кастильских графов. Последние в качестве хозяев земли не позднее середины X в. начали заключать подобные соглашения-фуэро со своими зависимыми людьми. Важнейшим следствием этого акта становилось формирование локального правового режима. Черты этого явно проявлялись и в поздних пространных фуэро. Требование единого права (unum forum) для всех жителей территории, охваченной действием соглашения, было закреплено в латинском фуэро Сепульведы 1076 г. и повторено в позднем, пространном. Исключения из этой важнейшей нормы не делалось даже для магнатов (ric'ombres): поселившийся на королевской земле не мог не стать зависимым человеком монарха[1016]. Из локального правового режима вырастал институт консехо как некая целостность, как сообщество лиц, связанных пактом с сеньором по рождению.
Ядро общины XIII — середины XIV в., как и раннего консехо X в., составляли обладатели наследственных владений, которые были наиболее тесно связаны с территорией, охваченной действием фуэро. Статус землевладельцев предопределял их положение как реальных субъектов договорных отношений. Более того, через посредство землевладельцев в XIII — середине XIV в., так же как и в X в., в систему королевской службы (прежде всего военной) включалось и остальное население консехо, в первую очередь безземельные слуги-«апанигуадо», проживавшие на чужой земле и лично зависевшие от ее хозяев как патронов.
От заключения пакта-фуэро выигрывали обе стороны. Сеньор по рождению обретал механизм, обеспечивавший стабильное и относительно бесконфликтное предоставление ему службы (serviçios) и платежей, заменявших ее отдельные виды (о роли консехо как инструмента поддержания внутреннего мира уже говорилось выше). В свою очередь, зависимые люди, объединенные в общину, заручались гарантиями от актов произвола со стороны сеньора. Они получали возможность оспаривать правомерность таких актов как не соответствовавших букве и духу соглашения. В крайних же случаях, когда монарх-сеньор пытался игнорировать волю общинников, консехо могло проявить и открытое неподчинение. В частности, «Латинская хроника королей Кастилии» приводит примеры ухода отрядов территориальных общин из королевского войска даже в разгар военной кампании, если истекал установленный в фуэро срок военной службы (обычно он составлял два-три месяца в году)[1017].
Взаимная заинтересованность сторон в соблюдении положений пакта обусловливала его фундаментальный характер. Будучи однажды оформленным в виде фуэро, статус членов консехо и общины не подлежал произвольному изменению: нерушимость этого принципа прослеживается уже в графский период истории Кастилии[1018]. Разумеется, это не означало, что содержание фуэро вообще не подлежало пересмотру: изменения в общественной и политической жизни не могли не затрагивать и системы местного права. Но при этом корректировка устаревших норм и положений выражалась не столько в исправлении действовавших текстов, сколько в принятии новых, дополнительных, фуэро, не отменявших, а дополнявших старые.
Не случайно в документах слово «фуэро» нередко употребляется в форме множественного числа — «fori», «foros», «fueros»[1019]. История местного законодательства Сепульведы и Куэльяра свидетельствует об одновременном существовании нескольких вариантов равноправных правовых текстов. В Сепульведе первое фуэро было оформлено во второй половине X в. при графе Фернане Гонсалесе. Оно действовало и во времена графов Гарсия Фернандеса и Санчо Фернандеса. Последний, как нам хорошо известно из хроник, предоставил Сепульведе дополнительные «добрые фуэро» (foros bonos).
Затем, около 1076 г., действие фуэро возобновил король Альфонсо VI. Текст этого фуэро дошел в грамоте короля Фернандо IV от 1305 г., подтвердившего нерушимость его норм[1020]. Так или иначе, латинское фуэро сохраняло законную силу в период между концом XI в. (Альфонсо VI) и началом XIV в. (Фернандо IV). Ранее, в 1272 г., Альфонсо X Мудрый, подтверждая фуэро, привилегии и вольности консехо, упоминал и о подтверждениях, сделанных его предшественниками — королями Альфонсо VIII и Фернандо III[1021]. Но к 1305 г. законную силу имел и еще один текст — «Частичный старокастильский перевод» (название дано издателем Э. Саэсом), воспроизводивший основную часть содержания латинского фуэро[1022].
К этому следует прибавить и третий памятник: я имею в виду фуэро, впервые упоминающееся в документе, датированном 29 апреля 1300 г. В этот день «книга фуэро» была вручена вступившему в должность королевскому алькальду Рую Гонсалесу де Падилье. Поскольку раннее фуэро как в его латинской, так и в старокастильской версии не представляли собой книгу — по объему и оформлению они соответствовали лишь грамотам, — речь могла идти лишь о пространном фуэро, на что обоснованно обращает внимание Э. Саэс[1023]. Таким образом, к 1300 г. в Сепульведе в равной мере действовали три текста, из которых два — латинское и пространное фуэро — были совершенно оригинальными, хотя последнее и вобрало в себя часть содержания первого.
Но тремя перечисленными текстами — известными и опубликованными — совокупность сепульведских фуэро далеко не исчерпывалась. Как минимум, должен был существовать и четвертый текст, который упоминается в арагонской грамоте 1233 г. Этот акт, изданный майордомом Арагона Бласко де Алагоном и содержавший условия заселения виллы Морелья, уже рассматривался выше. В нем, в частности, говорится о наличии в «фуэро Сепульведы и Эстремадуры» правила «год и день»[1024]. Между тем в тексте латинской хартии, содержащейся в привилегии Фернандо IV, подобная норма отсутствует. Следовательно, Бласко де Алагон ссылался на какой-то другой, возможно уже утраченный к 1305 г., вариант, следы которого сохранило лишь пространное фуэро.
В итоге в разное время (а иногда и одновременно) в Сепульведе должны были действовать не менее четырех различных текстов фуэро, частично совпадавших по содержанию, но имевших и некоторые, иногда весьма существенные, различия. Вместе с королевскими привилегиями они и составляли ту многообразную совокупность «всех фуэро и добрых норм и добрых обычаев» (todos los fueros&buenos usos&buenas costumbres), о которой говорится в грамоте короля Энрике II Трастамарского (1366–1379), подтверждавшей их действенность. Подобно аналогичным актам его предшественников, это подтверждение, изданное в 1367 г., по своей сути было пролонгированием действовавшего договора между королем и консехо по взаимному согласию сторон[1025].
Аналогичные закономерности отличали и правовую историю Куэльяра, где «Королевское фуэро» отнюдь не было первым по времени издания. Есть все основания полагать, что в 1256 г. Альфонсо X санкционировал не первое местное фуэро, а лишь «fuero complido» — пространное фуэро[1026]. При всех очевидных нюансах оно должно было выполнять здесь ту же роль, которую в Сепульведе выполнял судебник, известный с 1300 г. При введении в действие «Королевского фуэро» монарх не заявлял о денонсации более ранних норм местного права, текст которых, по всей видимости, не дошел до настоящего времени. В этом не было ничего странного: гораздо более поздняя по времени издания куэльярская «книга фуэро», содержащая «Королевское фуэро», также не сохранилась.
Следует также обратить внимание на дополнения к тексту фуэро, изданные Альфонсо X в 1256 и 1264 гг. Не вызывает сомнения, что инициатором их составления выступило консехо, прежде всего куэльярское рыцарство. Оно могло действовать самостоятельно или же вместе с другими общинами, как это было в 1264 г., когда куэльярцы в числе «рыцарей и "добрых людей" Эстремадуры» обратились с подобной просьбой к королю. Однако общим во всех этих случаях оставалось главное: петиции неизменно содержали вопросы, относившиеся к сфере королевских «seruiçios», а их составление мотивировалось стремлением к улучшению условий несения королевской службы на основе введения принципов, выгодных как общине, так и монарху[1027]. Пожалуй, договорная природа отношений сеньора по рождению и консехо в этих примерах проявляется наиболее ярко.
Таким образом, можно уверенно говорить о том, что Куэльяр и Сепульведа, несмотря на все отличия действовавших на их территориях локальных правовых режимов, в равной мере были включены в единую систему оформления отношений, связывавших короля как верховного сеньора и территориальные общины его королевства.
Все сказанное в этой главе позволяет констатировать факт изначальной зависимости консехо как института власти. Оно оформилось во второй половине X в. с началом договорной фиксации отношений между кастильскими графами и зависимыми людьми, проживавшими на земле их графства. Специфика такой зависимости состояла в ее наследственном характере и неразрывной связи с владельческими правами. Она была обусловлена чертами военной организации раннего периода Реконкисты, с одной стороны, и особенностями колонизационных процессов — с другой.
Широкое участие контингентов, состоявших из зависимых воинов, в завоевании и заселении территорий (так называемой пресуре) предопределило слияние черт свободного аллода (наследственного владения — лат. «hereditas») и несвободного статуса воинов указанной категории («servi»). В результате этой эволюции оформился специфический тип владений, обозначаемый в документах как «hereditas servi». Связанные с ним отношения наложили значительный отпечаток на систему колонизации Кастилии, прежде всего района р. Дуэро.
Лица, поселявшиеся в этих местах, на земле, отвоеванной кастильскими графами, теряли свою личную свободу, зато обретали владельческие права. К концу XI в. подобная система приобрела широчайшее распространение. Обладание наследственными владениями в ее рамках оказалось неразрывно связанным с передаваемой по наследству службой хозяину земли. Его власть (графа, а затем короля Кастилии) над зависимыми людьми также была наследственной. Около середины XII в., с возникновением зрелой системы феодальных отношений, она оформилась в виде концепции сеньории по рождению как высшего типа сеньориальной власти.
Содержание служебных обязанностей зависимых людей, и прежде всего обладателей наследственных владений, начиная с середины X в. определялось содержанием договоров (фуэро) между хозяином земли (позднее «сеньором по рождению») и лицами, проживавшими на территории его домена. Такие соглашения в основном соответствовали модели римского пакта, т. е. договора, заключенного по взаимной инициативе сторон с целью достичь взаимовыгодного мира между ними. Черты пакта в полной мере проявляются и в содержании поздних, пространных, фуэро, не отличающихся в этом смысле от ранних.
Основное место в текстах памятников местного права уделялось тем служебным обязанностям, которые прямо или косвенно были связаны с военной сферой. В этом проявлялась основная суть кон-сехо, которое изначально формировалось как сообщество зависимых воинов и оставалось таковым и в XIII — середине XIV в. Механизм реализации этой главной для территориальной общины функции и связанный с ним статус местного рыцарства как наиболее боеспособного военного контингента в рамках консехо станет предметом исследования четвертого раздела книги.