Город и рыцарство феодальной Кастилии: Сепульведа и Куэльяр в XIII — середине XIV века — страница 12 из 27

Местное рыцарство в системе консехо в XIII — середине XIV в.

Глава 1.Консехо как элемент военной организации. Основные тенденции его эволюции в XIII — середине XIV в.

1. Отряды консехо в королевском ополчении XIII — середины XIV в.

Возникшее в виде сообщества зависимых воинов средневековое консехо изначально формировалось как особая форма и неотъемлемый элемент военной организации королевства. Основой этой системы было королевское ополчение — «hueste», по приказу короля выступавшее в походы — фонсадо (fonsado). Все известные мне авторы (А. Паломеке Торрес, К. Санчес-Альборнос, Дж. Пауэрс и другие) единодушно трактуют фонсадо как заранее спланированные военные предприятия, носившие четко выраженный наступательный характер[1028]. Выше уже неоднократно говорилось о том, что отряды, сформированные консехо, активно участвовали в таких экспедициях. Однако дополнительного изучения требует вопрос о роли военных контингентов территориальных общин в структуре королевского войска.

Старокастильское «hueste», использовавшееся для наименования ополчения королевства, этимологически несомненно восходит к латинскому «hostis», что признают все исследователи военной организации средневековых Кастилии и Леона. Но остальные терминологические аспекты к настоящему времени остаются дискуссионными. Так, современный английский историк Дж. Пауэрс, собравший обширный фактический материал по этому вопросу, приходит к выводу о том, что «hueste» в смысле «войско», «ополчение» было заимствовано из запиренейской военной терминологии. Впервые это слово, по его мнению, появилось в каролингском законодательстве, а в Кастилию проникло из Арагона не ранее конца XI в., превратившись в один из синонимов слова «fossatum». Эти выводы расходятся с точкой зрения испанского исследователя военной организации эпохи Реконкисты А. Паломеке Торреса, считавшего, что латинское «hostis» было для Испании автохтонным. Термин «hueste» в XII–XIII вв., по его мнению, не связывался исключительно с фонсадо. Он использовался для обозначения любого собрания вооруженных людей, вне зависимости от характера и целей военной экспедиции (apellido, cavalgata и др.)[1029].

Исходя из данных рассматриваемых источников, последняя из изложенных точек зрения представляется более обоснованной, хотя и нуждающейся в уточнении. Прежде всего необходимо заметить, что уже в тексте военных законов «Вестготской правды» («Книги приговоров»), составляющих содержание второго титула девятой книги, слово «hostis» используется чрезвычайно многозначно. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к источникам, сведения которых почти не учитываются Дж. Пауэрсом. Дело в том, что помимо латинского текста вестготского судебника, сохранилось и его переложение (собственно говоря, перевод) на старокастильский язык — «Фуэро Хузго» (ст.-каст. «Fuero Juzgo»), осуществленное в 1241 г. по указанию короля Альфонсо X Мудрого (как известно, в период его правления этот язык стал официальным в делопроизводстве, а латынь отступила на второй план[1030]).

И в латинской, и (позднее) в старокастильской версии (а известны и другие средневековые переводы на разговорные языки) судебник продолжал действовать и в феодальный период, на что обращал внимание русский испанист В. К. Пискорский. Этот памятник стал одной из моделей для формирования местного права, а также сохранил действие в Леоне в «Суде Книги» («Juicio del Libro»)[1031]. Все эти факты следует иметь в виду при определении особенностей старокастильского перевода, который был действовавшим законодательством. Об этом свидетельствует и большое количество сохранившихся старокастильских рукописей «Фуэро Хузго» (всего их 32, древнейшей считается Мурсийская, которая хранится в муниципальном архиве Мурсии, будучи изготовленной в 1241 г. по указанию и под прямым контролем Альфонсо X. Это можно объяснить лишь их активным применением в судебной практике[1032]. Неизвестный нам переводчик обязан был соблюдать предельную строгость в поиске старокастильских правовых понятий, соответствовавших латинским.

Сравнивая латинскую и старокастильскую версии, постараюсь выявить круг латинских терминов, переводимых старокастильским «hueste». Наиболее часто в этом качестве фигурирует «exercitum» — «войско»[1033], а также близкое к нему по сфере употребления «expeditio» (expeditio publica, bellica expeditio) — «поход» (поход, в котором участвует все ополчение королевства, военный поход)[1034]. Кроме того, эпизодически в роли латинского эквивалента выступает «bellum» — «война»[1035]. Встречаются и крайне важные для меня (и при этом нередкие) примеры, когда в латинском тексте старокастильскому термину соответствует слово «hostis», т. е. то самое латинское слово, к которому этимологически восходит «hueste».

Все подобные случаи относятся к древнейшей части вестготских военных законов — к «antiquae», принятым до конца VI в. В частности, это касается закона LI.IX.2.2, содержание которого относится периоду, когда войско было (или, скорее, считалось) по составу еще исключительно готским[1036], о чем говорится в тексте: «…quando gotos in hostem exire compellunt». Как видно, уже в то время латинское «hostis» употреблялось в значении, в котором затем фигурировало и старокастильское «hueste»: «…los omnes [ «omnes» (люди) заменяет архаичное «goti». — О. A.] que vayan en la hueste…»[1037].

Прямая этимологическая связь интересующих нас терминов свидетельствует об автохтонности средневекового института. В терминологическом плане можно уверенно утверждать, что еще в испаноготский период латинское слово «hostis» (враг) существенно расширило спектр своих значений и стало применяться для обозначения военной кампании, похода, военного предприятия. В связи с этим особенно интересен единственный в своем роде пример, когда четкого соответствия «hostis» латинского текста и «hueste» староиспанского не наблюдается, поскольку первое имеет эквивалентом староиспанское «la batalla» — «битва, сражение»[1038].

Можно ли говорить о преемственности не только в этимологическом, но и в сущностном смысле, т. е. о преемственности институтов? Для начала следует вспомнить об основных чертах «hostis» испано-готского времени. Во-первых, в «hostis» участвовало ополчение, сформированное по территориальному принципу, на основе которого выстраивалась вся его организационная структура. Ее низшим элементом выступал десяток (decania), возглавляемый десятником (decanus). Далее следовали сотня (centenum) во главе с сотником (centenarius), полутысяча (quinquagenum) — с полутысяцким (quinquagenarius), тысяча (thiufada) — с тысяцким-тиуфадом (thiufadus), который, в свою очередь, подчинялся комиту города (comes civitatis).

Комитами возглавлялись области, совпадавшие с муниципальными округами римского времени (territorium), и командовали комитами дуксы (duces)[1039], поставленные во главе римских провинций[1040]. Иначе говоря, в основе «hostis» лежала типичная германская десятеричная организация: 10–100–500–1000[1041]. Вероятно, она сохранялась и в ранний период Реконкисты. В частности, в астурийских грамотах, датируемых первыми десятилетиями VIII в., фигурируют тысячные округа (milliaria)[1042]. Даже если согласиться со скепсисом А. Флориано в вопросе об их подлинности, все равно упоминания о тысячных округах не могли возникнуть на пустом месте[1043].

С общим территориальным характером испано-готской военной организации сопряжены и упоминания о местных сходах (conventa publica), которые выступали как неотъемлемый элемент общей системы. На таких сходах подвергались наказаниям (бичевание, а иногда и внесение значительного штрафа) признанные виновными должностные лица низшего ранга и дезертиры, оставившие войско во время похода (hostis)[1044]. Таким образом, местное собрание выступало как низшая территориальная единица, лежавшая в основе всей испано-готской военной системы. Этот тезис не противоречит данным о существовании местных собраний (conventus) в римское время, о которых упоминает и Исидор Севильский: ведь территориальная организация варварской эпохи не строилась, да и не могла строиться на пустом месте.

Во-вторых, ополчение, выступавшее в поход (hostis), созывалось по королевскому приказу (сам созыв вменялся в обязанность особым должностным лицам — «compulsores exercitus», в роли которых выступали зависимые люди короля — «servi dominici»)[1045].

И наконец, в-третьих, созыв такого ополчения был сопряжен главным образом с появлением внешней угрозы.

Военные законы Вамбы-Эрвигия (LI.IX.2.8–9), изданные в 70–80-х годах VII в., называют тех, кто являлся вовремя и в установленном порядке в ополчение, «amatores patriae» — «любящие родину»[1046], что уже само по себе говорит об общегосударственном характере предприятия. Это положение в полной мере согласуется с пониманием «hostis» как военной кампании, направленной «in hostem» — на внешних врагов. (Впрочем, это замечание совсем не противоречит устоявшемуся в литературе возведению этимологии «hostis» — ополчения к латинскому «hospitalitas» (гостеприимство)[1047].)

Все эти черты сближают испано-готский «hostis» с запиренейскими раннесредневековыми ополчениями, прежде всего с «hostis» (ostis) «Салической правды» (tit. LXIII). В этом военном предприятии (ingenui), которое комплектовалось на основе территориального принципа, участвовали главным образом свободные люди[1048]. В ходе эволюции военной организации от варварской эпохи к феодальному времени содержание термина «hostis» претерпело значительные изменения. «Ost» (hostis, expeditio) периода классического Средневековья, существовавший в средневековой Франции, Англии и Германии (в последнем случае речь идет прежде всего о «Romerzug» — походах германских императоров на Рим в целях коронации и подтверждения своей власти над Италией), выступал в качестве основного вида военной службы вассала и созывался в масштабах всего королевства, в отличие от краткосрочных кавалерийских рейдов (equitatio, cavalcata), службы по охране замков (custodia, stagium) и др.[1049]

Однако «ost» представлял собой глубоко феодальный по содержанию институт. Он практически утратил связь с территориальной системой раннего Средневековья. Призыв в его состав осуществлялся исключительно на основе вассальных обязательств. Территориальный фактор отошел на второй план. По приказу короля как верховного сеньора каждый его вассал должен был явиться в сопровождении оговоренного в феодальном контракте числа собственных вассалов, вооруженных определенным образом. В качестве наказания за отказ от прибытия в «ost» фьеф непокорного вассала подлежал конфискации (fevum forsfactum)[1050].

Подобно франкскому «ost», испано-готское «hostis» на протяжении VII в. все сильнее изменялось под влиянием феодализации. Это видно из простого сопоставления «antiquae» «Вестготской правды» («Книги приговоров») с более поздними нормами, прежде всего с военными законами Вамбы-Эрвигия. Одновременно с возрастанием степени присутствия испано-римлян в системе военной организации[1051] падало значение традиционной десятеричной системы, в которую романское население не входило. В военных законах Вамбы-Эрвигия уже не упоминались десятки, сотни и полутысячи, эпизодически упоминались тысячи-тиуфады.

Зато возрастало значение дуксов (duces) и комитов (comites), в ведении которых в равной степени находились воины готского и испано-римского происхождения, а также лица, непосредственно приближенные к королю, — знатные дружинники-гардинги и королевские зависимые люди (servi fiscales). В систему военной организации вводилось даже духовенство — епископы, пресвитеры, дьяконы[1052]. Существовали и другие, не менее значимые, проявления эволюции военной системы. Их основную причину следует искать в глубоком и всестороннем кризисе испано-готской государственности, наиболее явным проявлением которого в правление короля Вамбы стал упоминавшийся долгий и кровопролитный мятеж, поднятый герцогом Павлом.

При учете влияния всех указанных тенденций в источниках феодальной эпохи поражает то, что эти изменения не коснулись главного — территориальной принадлежности королевского войска. Как видно из текста местных фуэро, «hueste» XIII–XIV вв. сохранило многие ключевые черты раннесредневекового «hostis», что свидетельствует о четко выраженном архаическом характере рассматриваемого института. Так же как и в позднеготский период, местное ополчение созывалось глашатаями по приказу короля (hueste pregonada), что явно напоминает о «compulsores exercitus» «Вестготской правды»[1053]. Историки военной организации Астурийского (VIII–X вв.) и Кастильско-Леонского королевств К. Санчес-Альборнос и А. Паломеке Торрес полагают, что войско созывали сайоны[1054]. Как я показывал выше, эти должностные лица действовали и в системе консехо, хотя четких сведений об их участии в созыве ополчения нет.

Впрочем, и другие должностные обязанности сайонов не находили отражения в фуэро, а потому нет оснований отрицать саму возможность их задействования в указанной роли. Следует, однако, заметить, что, скорее всего, оповещение о факте и сроках созыва («Королевское фуэро» передает этот акт выражением «ficier pregonar su hueste») производилось путем рассылки королевских грамот, читавшихся глашатаями («pregonero»; скорее всего отсюда и hueste pregonada) в собрании консехо. Во всяком случае, едва ли в XIII — середине XIV в. созыв осуществлялся звуками труб, что маловероятно и для раннего Средневековья. По всей видимости, подобные действия должны были служить лишь сигналом к выступлению уже собравшегося войска[1055].

Участвовать в походе в составе ополчения должно было все христианское мужское население территории консехо, способное носить оружие. В частности, пространное фуэро Сепульведы упоминает об обязательности этой нормы не только для самостоятельных земле- и домовладельцев, но и для зависимых людей — пахарей (yuveros), обязанных передавать хозяину часть своей доли военной добычи[1056]. Очевидно, что эта норма перекликается с одним из упомянутых военных законов Вамбы-Эрвигия, предписывавших сеньорам выступать в походы во главе своих зависимых людей, вооруженных за счет хозяев (разумеется, речь идет лишь о совпадении основного принципа, а не всех реалий двух разных эпох)[1057].

Текст «Королевского фуэро» также содержит нормы, касающиеся участия членов консехо в королевском ополчении. Они предусматривают ряд льгот, распространявшихся на участников похода, и одновременно сводят к минимуму круг уважительных причин для неявки в войско. Так, лицо, выступавшее в качестве ответчика в суде, не освобождалось от военной повинности[1058]. Осужденные, не имевшие средств для внесения всей суммы судебного штрафа (реnа), также не исключались из сферы военных обязанностей: уплатив имевшиеся в наличии средства, они должны были выступить вместе с другими ополченцами, а вопрос о взыскании оставшегося передавался на рассмотрение короля[1059]. И наоборот, выступавший в суде в качестве истца в случае своего призыва в ополчение должен был перепоручить ведение дела ближайшему родственнику[1060].

Участники похода получали королевские гарантии сохранности жилища и движимого имущества[1061]. Эта норма, как и некоторые другие, упоминавшиеся выше, имеет параллели с военным законодательством вестготского времени: речь идет о законе LI. IX.2.2, относящемся к числу «antiquae». Вместе с тем уклонение от военных обязанностей каралось жесткими санкциями, определявшимися королевскими судебными инстанциями в каждом конкретном случае[1062]. В вестготском судебнике близкое по значению положение содержится в одном из законов Вамбы-Эрвигия (LI.IX.2.8), где определение степени наказания виновного также рассматривается как исключительная компетенция монарха.

Рассмотренные нормы местных фуэро Куэльяра и Сепульведы отнюдь не исчерпывали всей системы регламентации сферы военной службы консехо. Они носили общий характер, распространялись на всех военнообязанных из членов территориальных общин и, как я покажу ниже, дополнялись положениями, касавшимися исключительно отдельных слоев и групп. Однако изложенное свидетельствует об особом внимании королевской власти к военной службе общин. Этот факт не только соответствует характеру «общества, организованного для войны» (Дж. Ф. Пауэрс), но и свидетельствует об особой роли консехо в военной системе.

Действительно, хотя отряды территориальных общин и не составляли всего ополчения королевства. («Королевское фуэро» упоминает наряду с ними кавалерийские контингенты, приводившиеся знатью — магнатами и инфансонами. Однако лишь первые являлись для участия в королевских походах «sin soldada», т. е. без предоставления оплаты, в порядке исполнения военной повинности.)[1063] К этому необходимо прибавить еще один важный факт: в составе конных отрядов, приводимых знатными людьми, немалую (если не основную) часть составляли рыцари из числа членов консехо. Пространное фуэро Сепульведы упоминает об участии сепульведских рыцарей в королевском ополчении не в составе подразделения своего консехо, а вместе с сеньором[1064].

Таким образом, «hueste» Кастильско-Леонского королевства в XIII — середине XIV в. комплектовалось преимущественно на основе старого территориального принципа. Контингенты, выставлявшиеся территориальными общинами, составляли его основу. При этом отряд каждого конкретного консехо далеко не обязательно являлся в войско ежегодно. Многое зависело от географического положения общины. В зависимости от избранного для похода направления в королевское войско призывались отряды лишь тех консехо, которые находились относительно недалеко от объекта кампании.

Если консехо в течение года не призывалось на службу, оно обязано было внести в королевскую казну особый сбор — марсадгу (marcadga), упоминания о котором встречаются как в сепульведских, так и в куэльярских источниках[1065]. Природа и этимология этого платежа трактуются по-разному. Но все авторы признают как древность марсадги (еще один довод в пользу тезиса об архаичном характере института ополчения!), так и ее непосредственную связь с военной сферой.

Но, даже являясь в «hueste pregonada», каждое конкретное консехо далеко не всегда обязывалось направлять в поход всех военнообязанных. Как правило, в военных кампаниях участвовали главным образом кавалерийские отряды, сформированные из местных рыцарей. Не случайно их военные функции являлись предметом наиболее детальной регламентации в сводах местного права и отдельных законодательных актах.

2. Сокращение военного значения пехоты и возрастание роли конницы в отрядах консехо в XIII — середине XIV в.: от пехотинца к плательщику

В Сепульведе, раннее фуэро которой нам известно, часть пеших воинов (peones) освобождались от участия в военных походах уже во второй половине XI в. Нормы местного права требовали от лиц этой категории являться в войско лишь по особому приказанию короля для участия в полевых сражениях (lid campal), тогда как рыцари обязаны были участвовать в каждом королевском военном предприятии (fonsado de rege)[1066]. Это положение в XII–XIII вв. получило развитие в местных хартиях, для которых стало моделью раннее фуэро Сепульведы. Так, в 1179 г. дон Педро Фернандес, магистр духовнорыцарского ордена Сантьяго, пожаловал фуэро г. Уклесу, в котором говорилось, что пехотинцы (pedones) не должны участвовать в королевских походах (fonsato de rege), тогда как третья часть рыцарей является в королевское войско ежегодно[1067].

Помимо королевского войска, рыцари ордена обязаны были участвовать и в предприятиях, организуемых магистром Сантьяго (например, в набегах — caualgata), а также нести охранную службу (guardia)[1068] (ее, правда, несли и пехотинцы[1069]). Совместные действия конных и пеших воинов были важны также при осадах замков и крепостей. Фуэро регламентировало действия пехотинцев (наряду с рыцарями) в случае пленения коменданта укрепления (moro alcait)[1070].

Видимо, эта норма касается эпизодов, когда вместе с конницей в особо масштабные набеги, предполагавшие не только налеты на мирное мавританское население, но и взятие укреплений, ходила и пехота[1071]. Но данные такого рода все же не уменьшают значения факта ограниченного участия пеших воинов из Уклеса в больших королевских походах. Едва ли Уклее был исключением: и широкое распространение модели латинского фуэро Сепульведы, и известные факты сокращения роли пехоты в феодальный период за Пиренеями[1072] заставляют рассматривать приведенные сведения как отражение общей закономерности.

Нарративные источники позволяют существенно конкретизировать информацию правовых памятников. Особенно наглядно сокращение роли пеших ополченцев видно из сопоставления описаний взятия укрепленных пунктов в сочинениях, созданных в период раннего Средневековья, с одной стороны, и относящихся к феодальной эпохе — с другой. Так, в свою «Историю короля Вамбы» (конец VII в.) Юлиан Толедский включил подробный рассказ о штурме Нарбонны — одного из последних оплотов дукса-узурпатора Павла — войсками «благочестивого короля». Автор упоминает о широком использовании стенобитных орудий и активном участии пехоты в кровопролитных уличных боях[1073]. Между тем описание взятия Кордовы войсками Фернандо III Святого в 1236 г., содержащееся в «Первой всеобщей хронике», имеет мало общего с этими сценами. Описывается штурм большого мавританского города, в котором основную роль сыграли не воины-ополченцы (пешие отряды многих консехо даже не успели подойти к месту сражения), а команды профессиональных наемников, именуемых в тексте арабским словом «альмогавары» (almogauares), которые действовали во главе со своими командирами — адалилами. Методично, шаг за шагом, они брали башню за башней, ворота за воротами, пока королевское войско (почти исключительно состоявшее из конницы) не смогло проникнуть в город[1074].

В феодальную эпоху вполне вероятным было взятие укрепленных пунктов вообще без участия пехоты. Я имею в виду овладение этими пунктами либо с налета, либо с применением военных хитростей. Такие эпизоды содержатся в том обобщенно-идеализированном описании форм ведения военных действий на рубеже XII–XIII вв., которое характерно, в частности, для эпических текстов, в том числе и для «Песни о моем Сиде».

Кампеадор стоял во главе конного и пешего войска, в котором основную роль играли рыцарские контингенты. Последние выступали в качестве главной ударной силы, а упоминания о пехоте встречались лишь при описании сцен раздела добычи (пеший получал ее в сумме, вдвое уступавшей доле конного). Последнее замечание органично соответствует логике ведения военных действий, которые вроде бы и не требовали участия пехоты. Война Руя Диаса была мобильной, даже когда речь шла о взятии укрепленных пунктов. Так, хитростью выманив мавров за ворота замков Кастехон и Алькосер, Сид из засады напал на безоружных и проник в пределы крепостных стен через ворота[1075].

Второй вариант овладения укрепленным пунктом, чаще всего применявшийся Кампеадором при взятии крупных городов, также не предполагал активной роли пехоты. Речь идет о долговременной осаде, когда крепости блокировались при параллельном ведении активных действий в случае совершения вылазок осажденными. В качестве примера можно привести эпизоды, в которых описывается взятие Валенсии, осада которой продолжалась девять месяцев, а на десятый город сдался[1076]. Иногда осажденные, стоявшие перед выбором между смертью от голода или от вражеского оружия, выбирали последнее, и тогда вылазка носила вынужденный характер. В частности, так развивались действия в период осады Алькосера войсками мусульманских правителей Фариса и Гальбы. Укрепившиеся в замке Сид и его люди предприняли решительные действия, несмотря на свою малочисленность. Другие выходы отсутствовали: «Нас отрезали от воды, и у нас вышел хлеб» («El agua nos ап vedada, exir nos ha el pan…») — так начал свою речь к воинам Кампеадор[1077] (впрочем, по законам эпоса, в итоге герою сопутствовал успех).

И при отражении атак, и при совершении вылазок решающую роль играли действия мобильных конных отрядов. Функция пехоты была подчиненной, а потому, во-первых, менее престижной, а во-вторых, менее доходной, если, следуя выводам Дж. Пауэрса, рассматривать военную добычу как специфическую форму прибыли. Отметим, что английский историк считает ее не уступавшей по значению доходам от других родов деятельности и рассматривает войну как одно из важнейших экономических предприятий той эпохи[1078]. В свете этих выводов неудивительным выглядит стремление пехотинца при первой же возможности стать всадником. Самым непосредственным образом этот факт вытекает из эпизода раздела военной добычи после взятия Валенсии. Трофеи, захваченные в огромном городе, оказались столь значительными, что «те, кто были пешими, стали конными»[1079].

В качестве естественного следствия ограниченности военных функций пехоты следует рассматривать крайне редкие упоминания лиц этой категории в фуэро XIII–XIV вв. В полной мере указанная закономерность прослеживается и в местном праве Куэльяра и Сепульведы. Так, в «Королевском фуэро» пешие воины не упоминаются вообще. В пространном фуэро Сепульведы они фигурируют лишь в единственном титуле — 84-м. Но и там статус пехотинца не рассматривается в качестве самостоятельного объекта регламентации, ибо этот титул посвящался уточнению одного из аспектов привилегированного положения рыцарей, того права, которыми они обладали в противоположность пехоте[1080].

Сказанное, разумеется, не означает, что в XIII — середине XIV в. пешее войско вообще не участвовало в военных действиях, особенно если они происходили на территории, расположенной относительно недалеко от места их постоянного проживания (перебрасывать пехоту маршем на значительные расстояния в условиях того времени было нерационально). Тем более это не свидетельствовало об исключении из военной организации того социального слоя, из которого рекрутировались пешие воины. Принимавшие все более ограниченное участие в военных кампаниях, они тем не менее выполняли весьма важные функции: тот, кто не участвовал в походах, должен был внести специальный платеж. Поступавшие суммы использовались для обеспечения военной системы всего королевства. В этой своей роли — не столько воинов, сколько плательщиков (pecheros) — лица интересующей меня категории привлекали внимание законодателя. Имеется комплекс указаний на этот счет в источниках, связанных с историей Куэльяра и Сепульведы.

Из куэльярских документов XIII — середины XIV в. явствует, что единственной формой противопоставления пехоты и конницы в этот период было четкое разделение лиц, несших военную службу (конница), с одной стороны, и плательщиков (пехота), вносивших военные платежи, — с другой. В частности, по привилегии 1256 г., дополнявшей фуэро, которое пожаловал городу Альфонсо X, вдова рыцаря могла выйти замуж за «рыцаря, у которого есть конь и оружие», сохранив привилегии. Если же она предпочитала ему плательщика (пехотинца), то теряла свои льготы и обязывалась вместе с ним вносить причитавшиеся платежи: «…que peche». Аналогичная норма действовала и в отношении сыновей рыцарей. Если, достигнув совершеннолетия, они имели коней и вооружение, необходимое коннику, и лично участвовали в походах, то на них автоматически распространялись рыцарские привилегии; если же из-за отсутствия необходимых атрибутов военной профессии они не могли входить в состав войска, то причислялись к плательщикам: «…e sin non, pechen».

Таким образом, если отряды консехо были основой ополчения королевства, то главной (а порой и единственной) ударной силой этих отрядов были конные воины. Пехота все чаще играла и фискальную роль, направленную на обеспечение потребностей тех, кто участвовал в походах. Насколько велики были эти потребности в рассматриваемый период? Для получения ответа на этот вопрос необходимо принять во внимание высокую материальную ценность как боевого коня, так и предметов рыцарского вооружения, того, что в наших источниках чаще всего описывается стандартной формулой «конь и оружие» (caballo e armas).

Имеющиеся данные позволяют дать лишь приблизительную оценку, но и она производит достаточное впечатление. Прежде всего речь идет о боевом коне — неотъемлемом атрибуте воина-рыцаря. О высокой стоимости благородного животного упоминается уже в источниках X–XI вв. — эпохи возникновения рыцарства как за Пиренеями, так и в Испании. Тогда же начало формироваться и местное рыцарство как особый слой феодального общества: впервые оно упоминается в фуэро Кастрохериса (974 г.).

Теоретически те, кого фуэро именует «caballeros» и кто традиционно причисляется в литературе к народному рыцарству, едва ли могли позволить себе купить настоящего боевого коня, стоимость которого не только в IX–X вв., но и позднее, в первой половине XI в., порой оказывалась сопоставимой со стоимостью сельской виллы или довольно значительной ее части (от четверти до половины). В текстах документов о боевых конях говорится особо. Они продавались и передавались поштучно, как особо ценные вещи. Показательны также указания на их цвет и особые характеристики, встречающиеся даже в королевских грамотах.

Так, в 1012 г. король Леона Альфонсо V продал своему человеку Муньо Муньосу виллу Клаусас, расположенную в области Астурия, которую его отец Бермудо II некогда конфисковал у мятежника — знатного человека по имени Аблабель. Продаваемая вилла не могла быть мелким владением. Ее прежний собственник явился на королевскую службу из аль-Андалуса, где занимал весьма высокую должность — был comes in Spaniam, говорится в документе. Едва ли его положение в христианском королевстве было ниже. Альфонсо V продавал виллу вместе с проживавшим там зависимым населением (hominia), домами и другими строениями, садами и огородами, виноградниками, ручьями, пустошами, лугами, выпасами, мельницами и другими угодьями. В качестве же платы Муньо Муньос передал королю лишь одного, но «лучшего» коня. Его стоимость была весьма значительной — 250 солидов[1081]. Судя по данным, собранным К. Санчесом-Альборносом, стоимость боевых коней в Леоне и Кастилии (в противоположность рабочим лошадям) вообще была очень высокой: документы X–XI вв. приводят цифры в 100, 200 и даже 300 солидов (т. е. даже больше, чем в приведенном примере)[1082]. И все же не столько приведенные суммы (новые свидетельства об условности которых относительно недавно привела английская исследовательница У. Дэвис[1083]), сколько описание усадьбы, обмененной на одного-единственного коня, представляется мне особо красноречивым.

Приведенный пример не был исключением. Акты подобного содержания встречаются отнюдь не редко[1084]. Наиболее ранний из известных мне относится к 895 г. и происходит из Галисии. Некий пресвитер Гундезинд продавал часть своих аллодиальных владений. В их состав вошла половина его доли в вилле Марсани (пахотные земли, сады и огороды, пустоши, источники), а также половины принадлежавших ему вилл Куртис, Фульгенти, Росада, Ногари и Теофилди, вместе с проживавшими на этих землях рабами. За все это значительное движимое и недвижимое имущество он получил в уплату коня «colore murcello» и другое, о чем не говорится, видимо, из-за его меньшей стоимости по сравнению с первым[1085].

Учитывая сказанное, не стоит вместе с тем и упрощать ситуацию. Кони, фигурирующие в документах IX–XII вв. в качестве платы при покупке владений (иногда — весьма значительных) различались по цене и качеству. Уже в документах астурийского периода упоминается об относительно недорогих животных, стоивших лишь несколько солидов, хотя и эти деньги представляли значительную сумму[1086].

Однако едва ли такие кони могли рассматриваться как пригодные для участия в войне. Высокие требования к качествам боевого коня и связанная с ними дороговизна сохранялись и в более поздний период, когда технический прогресс в коневодстве стал ощутимым, а сфера применения лошадей существенно расширилась вплоть до их применения в качестве тягловой силы при полевых работах. Источники XIII в. и последующего времени (среди них и пространное фуэро Сепульведы) терминологически различали боевого коня (cavallo) и рабочую лошадь (roçin)[1087]. Последняя не выделялась законодателями отдельно от других вьючных животных (мул, осел, вол) и стоила совсем недорого, тогда как благородные животные, годные для войны, оставались предметом роскоши. Боевой конь, судя по привилегии, пожалованной в июле 1256 г. Альфонсо X Мудрым Куэльяру в дополнение к нормам местного фуэро, не мог стоить ниже 30 золотых мараведи (в полтора раза дороже рабочей лошади, что отражено в пространном фуэро Сепульведы)[1088]. Но и эта стоимость выглядит заниженной: «Королевское фуэро» упоминает о королевском приказе, по которому конь не мог стоить больше 100 мараведи. Следовательно, в реальности цена могла быть еще выше[1089].

С приведенными данными полностью сочетается имеющаяся у меня информация о стоимости рыцарского вооружения. Наиболее дорогой его частью была кольчуга (lorica). На рубеже XI–XII вв. она ценилась на уровне предметов роскоши. Можно судить об этом по крайне немногочисленным, но зато весьма красноречивым данным. В частности, в 1033 г. король Кастилии и Наварры Санчо I Старший продал епископу Памплоны дону Санчо виллу Адуаинг. В качестве платы он взял с главы памплонской епархии «…одну кольчугу и сто солидов серебром»[1090]. При несомненной значительности денежной суммы стоимость кольчуги следует расценить как очень высокую и вполне сопоставимую со стоимостью боевого коня. Поэтому далеко не каждый конник мог себе позволить обладать ею, что подтверждается источниками.

Так, в «Хронике Родриго» (первая половина XII в.) содержится описание осады Саморы королем Кастилии Санчо II (1072 г.; эта попытка прибрать к рукам все наследство, оставленное своим детям Фернандо I, стоила ему жизни). Сид участвовал в этих событиях, сражаясь на стороне кастильского монарха. Однажды ему удалось в одиночку одержать верх над 15 саморскими конниками. Желая подчеркнуть особую отвагу Кампеадора, хронист отметил, что семеро из его противников «были одеты в кольчуги» (erant loricati)[1091]. Следовательно, остальные восемь всадников кольчуг не имели. С учетом этого факта можно по-новому взглянуть и на те отрывочные сведения, которые приводит К. Санчес-Альборнос: кольчуга стоила 60 солидов (по саагунской грамоте 1034 г.), лучший меч — 100 солидов (Саагун, 1034 г.), два шлема — 60 солидов и т. п. А ведь были еще предметы, относившиеся к конской упряжи, стоимость которых колебалась от 10 до 600 солидов![1092]

Не случайно кольчуги составляли одну из наиболее значимых частей военной добычи, что специально оговаривается неизвестным автором «Истории Родриго» в эпизодах, в которых он желает подчеркнуть значительность той или иной победы, одержанной Сидом. Например, так описываются события, последовавшие за разгромом войска барселонского графа Рамона-Беренгера Старого. Из рассказа хрониста вытекает и другой факт: серьезную материальную ценность, пусть и не такую значительную, как кони и кольчуги, представляли и другие предметы вооружения и снаряжения. В описании раздела добычи, помимо самого дорогого — коней и кольчуг, упоминаются также щиты, копья и вьючные животные — мулы[1093].

В XIII — середине XIV в. на приобретение всех необходимых рыцарю предметов вооружения и снаряжения должны были тратиться еще более значительные средства. Прогресс ремесленного производства и обусловленное этим снижение цен едва ли могли поспеть за изменениями в военно-технической сфере. Так, в пространном фуэро Сепульведы встречается сложная номенклатура соответствующих предметов, к которым относились щит (escudo), копье (lanea), металлический шлем (capiello), надевавшаяся под кирасу холщовая поддоспешная куртка [(perpunt; во Франции она называлась пурпуан (pourpoint)], кольчуга (loriga или lorigon), наплечники (brofuneras), латный воротник (armas de cuello), попона (coberturas) и колокольчики (sonages), конский кольчужный доспех (loriga de cavallo) и круглая палатка (tienda redonda). В качестве минимально необходимого из этого списка в фуэро фигурируют меч, щит, копье, шлем и пурпуан[1094].

Подобный минимальный перечень предметов вооружения и снаряжения встречается и в документах Куэльяра. Так, в королевской грамоте 1256 г. в него включены щит, копье, металлический шлем (capiello de fierro), меч, кольчуга, наплечники и пурпуан[1095]. Подобный список в полной мере соответствовал тому изображению рыцаря в полном вооружении, которое было отчеканено на печати консехо Куэльяра. Можно уверенно утверждать, что именно тяжелая, а не легкая кавалерия составляла основу конных отрядов, выставлявшихся от территориальных общин.

В какой мере приобретение боевого коня и полного вооружения соответствовало материальным возможностям городской верхушки? В какой мере все это могло быть куплено на ее собственные средства, т. е. приобретено таким образом, как считают сторонники концепции народного рыцарства? Ни фуэро Сепульведы, ни «Королевское фуэро» не дают ответа на поставленный вопрос. Данные других сводов местного права (в частности, кастильского фуэро Алькала-де-Энарес (XII–XIII вв.)[1096]) также не проясняют проблемы полностью. Они лишь фиксируют факт приобретения боевого коня и рыцарского вооружения и снаряжения.

Однако косвенная информация из куэльярских и сепульведских источников не позволяет преувеличивать значения указанного средства. Прежде всего, об этом свидетельствует то особое внимание, которое уделялось фиксации порядка наследования боевого коня и полного комплекта вооружения и снаряжения в законодательных памятниках и документах. Законодатель (т. е. королевская власть) явно стремился избежать раздела этих предметов между наследниками, что может быть объяснено лишь их крайней дороговизной, создавшей значительные материальные сложности при приобретении части, недостаточной для полного комплекта. До тех пор пока этот недостаток не был восполнен, королевская власть, стоявшая во главе системы военной организации, лишалась конника как активной боевой единицы.

Так, в тексте пространного фуэро Сепульведы, в титуле 66, касающемся вопросов наследования супругами имущества друг друга, устанавливались ограничения на наследование оружия (arma): муж не имел права завещать его своей жене. В случаях, когда собственницей оружия была супруга, после ее смерти оно автоматически переходило к мужу, а когда умирал и он — к сыновьям (fijos varones). Дочери получали наследственные права на такое имущество лишь в случае отсутствия детей мужского пола. Разобщение комплекта было возможно лишь в случае, если у супругов не было сыновей, а собственником оружия был муж, умерший раньше своей жены. Тогда все оно делилось на две части, и одну получала жена, а другую — родственники мужа[1097].

Эта жесткая норма отнюдь не была исключением. В известных мне источниках встречаются и более категоричные требования, относящиеся к той же сфере. Они касаются исключительно конников. (Рассмотренная сепульведская норма не упоминает о принципах наследования коня; следовательно, она была предельно общей.) Конные воины руководствовались особыми законами, о существовании которых косвенно свидетельствует указание одного из куэльярских документов. Утверждая наследственный характер обязанностей конника, оно требовало от сыновей покойного рыцаря соблюдать чисто рыцарские нормы: «…e fizieren fuero cuerno los otros cavalleros».

Такие нормы содержатся, в частности, в привилегии, пожалованной Куэльяру в 1264 г. Альфонсо X. Они касаются наследования коня и рыцарского вооружения. После смерти отца-рыцаря эти предметы следовало распределить в жестком соответствии с принципом майората — наследуемое не подлежало разделу и должно было полностью переходить к старшему сыну. Ни жена, ни другие сыновья не имели доли в этом имуществе. Если старший сын ко времени смерти отца уже обладал собственным вооружением, то отцовские конь и оружие должны были перейти к следующему по старшинству сыну и т. д. Если владельцем коня и оружия была жена, то после ее смерти оно закреплялось за мужем, а после его смерти — за старшим сыном. Если же сыновей не было, то конь и оружие переходили к тому из мужчин — родственников покойной, кто не имел их. Разделу подлежали лишь те предметы вооружения, которыми покойный или покойная владели в дополнение к полному комплекту[1098].

Наряду с описанным жестким порядком наследования вооружения и снаряжения (прежде всего рыцарского) обращает на себя внимание еще один красноречивый факт, противоречащий представлениям о покупке горожанами коня и оружия как главном и основном пути обеспечения массовой и боеспособной конницы. Фуэро сознательно отсекали доступ в среду рыцарства представителей наиболее состоятельной части городского населения — торгово-ремесленных слоев. Так, пространное фуэро Сепульведы запрещало ремесленнику (menestral) пользоваться рыцарскими привилегиями даже при наличии у него коня и необходимого вооружения[1099].

Очевидно, что законодатель, заинтересованный в наличии многочисленного и боеспособного конного войска, тем не менее отнюдь не стремился привлечь в его ряды всех состоятельных жителей города, делая акцент на других формах обеспечения материальных аспектов военных функций рыцарства. И здесь на первое место выходил институт консехо.

3. Плательщики в системе консехо: фонсадера в Сепульведе и Куэльяре

Традиция обеспечения боеспособности местного рыцарства за счет сограждан берет свое начало в очень раннюю эпоху. Раннее латинское фуэро Сепульведы (1076 г.) содержит указание на льготы тех, кто, не участвуя в походе лично, предоставлял конникам кольчугу или шлем. Эта мера, видимо, подразумевала главным образом вдов и несовершеннолетних сыновей умерших конников[1100]. Наряду с подобными мерами частичного характера в начале XI в. были заложены основы целостной системы компенсации местному рыцарству его расходов на приобретение необходимого вооружения и снаряжения, к которым добавлялись и траты на участие в походах.

Важно отметить, что изначально эта норма связывалась с местным законодательством Сепульведы, пожалованным городу графом Кастилии Санчо Фернандесом, сыном графа Гарсия Фернандеса и внуком основателя самостоятельного кастильского графства знаменитого Фернана Гонсалеса. Впоследствии оплата участия рыцарей в походах постепенно распространилась на всю территорию королевства. Эта особая роль раннего сепульведского фуэро осознавалась уже в Средние века, причем в пределах не только Кастильско-Леонской монархии, но и Арагонской Короны.

В латинской хронике Родриго Хименеса де Рады говорится: «Он (Санчо Фернандес. — О. А.) взял Пеньяфьель, и Сепульведу, и Мадеруэло [Madolium]… Он дал старые фуэро этой Сепульведе. Кастильским рыцарям (militibus), которые должны были и платить подати (tributa) и ходить в походы (militare) с правителем, он пожаловал свободы (libertates), т. е. чтобы они не платили никаких податей и не должны были ходить в походы без платы (sine stipendiis)»[1101]. В старокастильской «Первой всеобщей хронике» то же событие излагается в сходных выражениях: «Он дал старые фуэро Сепульведы, и дал он вольность кастильским рыцарям, чтобы они не платили и не являлись в войско без платы (soldadas), поскольку до графа дона Санчо рыцари платили и должны были идти с сеньором тогда, когда он пожелает»[1102].

За пределами Кастилии, в Арагоне, подобным образом высказался автор написанной около 1305 г. на арагонском диалекте «Хроники государств полуострова»: «Он (граф Санчо. — О. А.) составил старые добрые фуэро, которые именуются фуэро Сепульведы. Там же он дал свободу рыцарям и идальго, чтобы они не вносили ему никакой платы. Также, когда они пойдут на службу к нему, он будет давать им плату (sueldo), поскольку раньше они платили и служили графу за свой счет»[1103]. Это появление почти аналогичного фрагмента в арагонской хронике наиболее наглядно показывает, насколько широко и повсеместно распространилась норма раннего фуэро Сепульведы[1104].

В местном законодательстве XIII–XIV вв. представлена целостная система платежей, вносимых жителями консехо, не относившимся к рыцарям и не участвовавшим в военных походах. Так, в 75-м титуле пространного фуэро Сепульведы подробно регламентируются общие принципы взимания платежей, компенсировавших неучастие консехо или его части в походах, возглавляемых королем. В их системе особое место занимала фонсадера. Она не вносилась в случаях, когда король не возглавлял войска или не призывал консехо в поход. Если же отряд общины востребовался монархом, то часть его воинов являлись, а часть компенсировали свое неучастие платежом.

При этом обязательное участие рыцарей оговаривалось особо. Что же касается пеших воинов, то они обязаны были главным образом выполнять функцию плательщиков, т. е. платить фонсадеру. Изначальный смысл этого акта отражен в тексте «Королевского фуэро». Под фонсадерой подразумевался денежный штраф, вносимый консехо за неявку его отряда в установленный срок. Этот штраф востребывался вне зависимости от того, раньше или позже назначенного королем времени отряд общины прибыл на место сбора. Очевидно, этим фонсадера отличалась от регулярного военного платежа — марсадги[1105].

Согласно пространному фуэро Сепульведы средства, полученные от сбора фонсадеры, должны были распределяться среди рыцарей в качестве платы за несение королевской службы. Из этих же средств компенсировались их непредвиденные затраты, в частности падеж вьючных животных. Подобным же образом фонсадера распределялась и в Куэльяре: упоминание об этом имеются в привилегии, пожалованной городу Альфонсо X Мудрым в 1264 г.[1106] Общие принципы этого распределения в известных мне источниках не оговариваются. Видимо, размер каждой из выделяемых долей не был фиксированным. Суммы пространное фуэро Сепульведы устанавливало лишь в отношении той части, которую получал городской судья, выступавший в походе как знаменосец консехо во главе отряда рыцарей.

Эти суммы колебались от 14 до 200 мараведи. Судье полагались 200 мараведи в случае, когда община призывалась в поход, примыкала к войску короля и участвовала в боевых действиях. Если ополчение консехо являлось в войско короля, но не принимало участия в полевых сражениях (lid campal), то в качестве своей доли судья получал 100 мараведи от фонсадеры. Когда же община выступала в поход, а королевское войско бывало распущено еще до ее прибытия на место сбора, судье полагалось 50 мараведи фонсадеры. И наконец, даже если призванное королем ополчение консехо просто выходило за пределы своей территории и здесь получало приказ вернуться, судья получал лишь 14 мараведи, собранных с жителей деревень, расположенных на территории консехо.

В последнем случае показателен факт получения денег: судья не случайно выступал в поход как глава отряда рыцарей (con cavalleros a mano). Он и сам был рыцарем, поскольку титул фуэро распространял на него податные льготы, связанные с обладанием рыцарским комплектом вооружения и снаряжения[1107]. Следовательно, на основе приведенных данных можно составить косвенное представление и о положении сепульведского рыцарства, любой призыв которого в королевское войско должен был сопровождаться выплатами.

Распределение фонсадеры среди рыцарей в Куэльяре едва ли имело принципиальные отличия. Правда, имеющиеся в моем распоряжении данные относятся главным образом к первым десятилетиям XIV в. Известно, что в мае 1304 г. Фернандо IV издал специальное подтверждение на этот счет, а затем вернулся к вопросу в 1305 г.[1108] Преемники Фернандо IV продолжали получать фонсадеру с Куэльяра по меньшей мере до 1378 г., когда этот платеж последний раз фигурирует в куэльярских актах. Этим годом датируется грамота короля Кастилии и Леона Энрике II Трастамара (1366–1379), который подтверждал судебный приговор, вынесенный куэльярским алькальдом Гонсало Гонсалесом по делу о незаконном взимании у некоторых «плательщиков» залога при внесении ряда платежей[1109].

В документах более позднего времени прямых сведений о взимании фонсадеры в городе не содержится. Впрочем, я не смею твердо настаивать на этой дате. Освобождения некоторых привилегированных групп населения от внесения ряда платежей, в том числе фонсадеры, пожалованные королями в XIII — первой половине XIV в., подтверждались монархами и в XV в. Очевидно, упоминания о фонсадере отражали правовую реальность и не являлись автоматическим актом нотариев, которые при копировании старых документов не желали нарушать целостности текста.

Все акты едины в констатации тяжести военного платежа и содержат многочисленные примеры попыток добиться законного или незаконного освобождения от его внесения. Иногда эти попытки заканчивались успехом, однако это касалось отнюдь не консехо. Так, в 1304 г. Фернандо IV, идя навстречу просьбам аббатисы и конвента куэльярского монастыря Св. Клары «из-за великой бедности, которую они испытывают» (как значится в документе), подтвердил освобождение четырех человек из монастыря и его цирюльника от уплаты фонсадеры. Она упоминается в грамоте наряду с некоторыми другими платежами. Известно также, что впервые клариссы получили столь значимую привилегию от отца Фернандо IV, короля Санчо IV Храброго (1284–1295)[1110]. Эта привилегия наряду с другими льготами, пожалованными в разное время монастырю, впоследствии была подтверждена преемниками Фернандо IV королями Альфонсо XI (1312–1350) в 1316 г., Педро I Жестоким (1350–1369) в 1351, Хуаном I (1379–1390) в 1379 и Хуаном II (1406–1454) в 1431 гг. (интересно, что в тексте последней грамоты дословно был воспроизведен документ 1304 г., в том числе и содержащееся в нем освобождение от уплаты фонсадеры для пяти человек монастыря)[1111].

Положения пространного фуэро Сепульведы полностью соотносятся с данными куэльярских документов. Как свидетельствует текст памятника, размер фонсадеры должен был исчисляться исходя из оценки стоимости собственности плательщика. Обладатель имущества, оцененного в 200 или более мараведи, должен был внести 10 мараведи, а если стоимость имущества составляла не менее 20 мараведи, но не превышала 50 мараведи, то вносимая сумма не должна была превосходить 5 мараведи. Значит, на выплаты уходило от 5 до 25% стоимости имущества, что следует признать весьма значимой цифрой.

Эти данные позволяют понять, почему взимание фонсадеры нередко превращалось в длительную и сложную процедуру. Свидетельства этого сохранили куэльярские документы XIV в. В этот период город находился уже достаточно далеко от границы, и призыв горожан-пехотинцев в войско утратил реальный смысл: пешие контингенты просто не успевали вовремя прибыть к театру военных действий. Лишь рыцари по-прежнему продолжали участвовать во всех походах короны, а значит, исключались из числа обязанных платить фонсадеру.

Всей тяжестью она ложилась на плечи тех, чьи предки были пехотинцами в XII–XIII вв., и кто в XIV в. фактически превратились в податных людей, непосредственная связь которых с системой военной организации значительно ослабла. Особенно подробно на основе куэльярских актов восстанавливаются перипетии, связанные со взиманием на территории консехо фонсадеры за 1340 г. Тогда Альфонсо XI намеревался предпринять масштабную акцию — осадить крепость Альхесирас на самом юге Испании, без взятия которой невозможно было установить контроль над Гибралтарским проливом.

Узость пролива позволяла берберам-маринидам постоянно вмешиваться в военные действия на полуострове на стороне Гранады, последнего мусульманского анклава в Испании, который сохранился со времен «великой Реконкисты», предпринятой Фернандо III Святым и Альфонсо X Мудрым в середине XIII в. Осада продолжалась до 1344 г., когда Альхесирас пал и значение марокканского фактора в столкновениях между Кастилией и Гранадой временно сошло на нет. Лишь смерть от чумы, настигшая короля у берегов пролива в 1350 г., спасла последнее мусульманское государство Пиренейского полуострова от полного поражения.

В феврале 1340 г., в преддверии похода, Лопе Фернандес, находившийся на службе в королевском казначействе, направил консехо Куэльяра грамоту, в которой сообщалось о планируемом королем походе к границе (yda de la frontera). В связи с ним куэльярские плательщики должны были внести в королевскую казну фонсадеру, сумма которой составляла астрономическую цифру для населения маленького городка — 40 тыс. мараведи. Ее надлежало уплатить в два этапа — 20 тыс. мараведи в мае 1340 г. и столько же в первый день июля того же года.

Кроме того, устанавливался порядок взимания платежа. В качестве его арендатора от имени консехо выступил некий Педро Фернандес, сын дона Фернандо из Куэльяра, который исполнял в городе должность королевского алькальда. Собранные суммы в указанные в документе сроки должны были получить лица, кандидатуры которых были утверждены королем, а именно — королевский арбалетчик Хуан Гонсалес из Роа и воспитанник названного выше Лопе Фернандеса Феррант Перес из Салданьи, либо те, кого они назначат своими представителями[1112].

Неизвестно, когда и как была внесена первая часть требуемой суммы (20 тыс. мараведи), поскольку в дальнейшем документы касаются лишь взыскания второй половины платежа. По всей видимости, сбор фонсадеры шел ненадлежащим образом: в июле того же года король передал контроль за сбором податей в королевстве в ведение другого лица — Диего Фернандеса, получившего должность главного казначея. В сентябре 1340 г. последний назначил сборщиками платежей на территориях авильского и сеговийского епископств (к нему в церковно-административном плане принадлежал и Куэльяр) Альфонсо Переса и Бласко Фернандеса из Медина-дель-Кампо[1113].

Во вторник, 7 ноября того же года, Альфонсо Перес предстал перед консехо Куэльяра, традиционно созванным звоном колокола церкви Св. Якова (Сантьяго), предъявил соответствующие грамоты короля и Диего Фернандеса и потребовал уплаты задолженности. Сход поручил присутствовавшему здесь же королевскому алькальду Педро Фернандесу внести от имени консехо все требуемые Альфонсо Пересом деньги[1114]. Однако на этом история выплаты фонсадеры за 1340 г. не закончилась.

Педро Фернандес, некогда служивший нотарием при королевском дворе, получил от Альфонсо XI право освободить от уплаты фонсадеры 12 своих людей (пахарей, мельников, огородников и пастухов), проживавших в деревне Сантибанес-де-Валькорна, административно подчиненной консехо Куэльра[1115]. Когда же четверо сборщиков — Гонсало Гарсия, Гарсия Ройс, Хуан Гонсалес и Родриго Санчес — не смогли получить денег с 12 освобожденных плательщиков Педро Фернандеса, они подали жалобу королю. 12 ноября 1340 г. Альфонсо XI, подтвердив привилегию Педро Фернандеса, распорядился тем не менее принять во внимание жалобу и учесть причитавшиеся с 12 плательщиков деньги в общей смете (cuenta), о чем и сообщил консехо в своей грамоте, составленной в Севилье[1116].

15 ноября, как гласит следующий куэльярский документ, Педро Фернандес все же передал Альфонсо Пересу собранную в Куэльяре сумму — 18 тыс. мараведи из 20 тыс., причитавшихся с консехо в качестве второго взноса по уплате фонсадеры за 1340 г.[1117] Таким образом, вместо 1 июля, как планировалось ранее, уплата была завершена лишь в середине ноября, т. е. с задержкой на четыре с половиной месяца. Но на этом дело не кончилось, поскольку возникла недостача — 360 мараведи, которые не внесли ни 12 зависимых людей Педро Фернандеса, ни остальные члены консехо. Тогда двое из четверых сборщиков — Гонсало Гарсия, сын Андреса Гарсия, и Родриго Санчес, сын Санчо Велы из Санта-Марины, — на основании королевской грамоты подали новый иск, теперь уже в суд Куэльяра.

Судебные заседания под председательством королевского алькальда Ферранда (Фернандо) Переса продолжались с 6 декабря 1340 г. до 15 января 1341 г. В его ходе обвиняемый Педро Фернандес пытался всячески развить тезис о том, что хотя он и выступал арендатором сбора фонсадеры, делал это от имени консехо Куэльяра, и, следовательно, не он, а консехо должно отвечать за недоимку. Согласно этой тактике ответчик безуспешно пытался добиться вынесения рассмотрения вопроса на сход общины, желая выйти из игры и запутать дело[1118].

Выслушав доводы сторон, алькальд постарался добиться их примирения и решить дело компромиссом. Он добился признания правоты сборщиков, и в соответствии с королевской грамотой ответственность за недостачу была возложена на реального арендатора[1119]. Однако Педро Фернандес, согласившись с приговором, заявил тем не менее, что внесет необходимую сумму лишь в случае, если этого потребует Альфонсо Перес из Медина-дель-Кампо, в непосредственном ведении которого находился сбор фонсадеры с города. Впредь пересчет полученных денег он требовал производить лишь в присутствии консехо[1120].

В итоге недостача так и не была возмещена, что обнаружилось через пять лет, когда Диего Фернандес, королевский казначей, сдавал свои дела. Тогда в феврале 1346 г. король Альфонсо XI из Хаэна направил очередное послание общине Куэльяра, в котором предписал представить отчет об уплате недостававших 360 мараведи не позднее последнего дня мая текущего года. В противном случае монарх угрожал общине утратой милости, уплатой штрафа в 100 мараведи и «вторжением во владения» членов консехо (mandaremos entrarar en vuestros bienes), т. e. прямым вмешательством назначенных свыше людей во взыскание недоимки.

С посланием короля в город должен был прибыть королевский арбалетчик Хуан Десколь для оглашения послания перед сходом консехо[1121]. Этот королевский представитель прибыл в Куэльяр лишь 14 мая: эта дата значится в грамоте, которая была составлена куэльярским нотарием Мартином Санчесом и вручена арбалетчику. О причине столь позднего (по сравнению с датой издания хаэнского послания) прибытия Хуана Десколя в город легко догадаться. Тяжесть побора стала причиной того, что не только куэльярская община, но и многие другие консехо задолжали казне за 1340 г., и для того, чтобы объехать их все, требовалось немало времени. Более того, Куэльяр был далеко не последним пунктом миссии представителя короля.

Поэтому, когда согласно обычаю община собралась по звуку колокола церкви Св. Якова у церкви Св. Стефана (видимо, в обычном месте таких собраний) и выяснилось, что сход неправомочен в силу неполноты состава собравшихся (о том, кто отсутствовал, я скажу ниже), королевский арбалетчик не стал задерживаться в городе даже на день: он еще «должен был следовать в другие места, выполняя королевский приказ». Заручившись грамотой, подтверждавшей факт проведения собрания консехо, Хуан Десколь спешно отбыл из города[1122].

Окончательно вопрос о недоимке был урегулирован лишь в июне того же года. Для этой цели в Мадрид, где тогда находился король, прибыл представитель (прокурадор) консехо, житель Куэльяра Гонсало Фернандес. Поскольку дело должно было слушаться в королевском суде (в комиссии по тяжбам), он заранее подготовил необходимые документы. В частности, во второй половине мая или в июне куэльярский нотарий Хиль Санчес снял заверенную копию с грамоты, которую в 1340 г. направил общине занимавший в этот период должность королевского казначея Лопе Фернандес[1123].

В ходе разбирательства в королевском суде перед лицом заседателей Ферранта (Фернандо) Санчеса, главного нотария Кастилии, и Хуана Эстебанеса, королевского канцлера, представитель консехо Гонсало Фернандес предъявил упоминавшуюся выше грамоту Альфонсо XI от 12 ноября 1340 г., где подтверждались податные льготы 12 людей Педро Фернандеса, а ответственность за получение недостававших 360 мараведи возлагалась на арендатора платежа. Приняв это во внимание, заседатели вынесли постановление о том, что община не несет ответственность за недоимку, а потому дело в отношении ее было прекращено[1124]. Так по прошествии шести с половиной лет было закрыто дело о куэльярской фонсадере 1340 г.

Приведенные факты свидетельствуют не только о тяжести военных платежей для податного населения, но и о перестройке значительной части функций территориальной общины. Оставаясь обязанной нести прямые военные повинности, она все более превращалась в организацию, занятую взиманием платежей. Насколько можно представить себе на основании рассмотренных документов, к середине XIV В; перестройка в основных чертах была завершена.

Нельзя сказать, что консехо в полной мере соответствовало своим новым задачам: обращает на себя внимание явное техническое несовершенство системы взимания платежей. Это проявлялось главным образом в нечеткости гарантий арендатора, что, в свою очередь, создавало широкие возможности для произвола, от которого страдало простое население общины. Факт сохранности рассмотренных нами грамот в местном архиве Куэльяра почти уникален. Значительная роль прецедента в средневековом праве хорошо известна. Понятна и причина, по которой документы, относящиеся к делу о фонсадере 1340 г., успешно выигранном консехо в королевском суде, дошли до нашего времени.

Вместе с тем военная активность кастильской короны в XIII — середине XIV в. безусловно требовала достаточно частых взиманий фонсадеры. Ситуация, подобная изложенной, должна была периодически повторяться как до 1340 г., так и позже, но в 1346 г. консехо удалось отстоять свои права, т. е. добиться того, что нечасто удавалось ему ранее.

4. Консехо как инструмент материального обеспечения военных функций местного рыцарства: пример Сепульведы

Роль консехо в материальном обеспечении рыцарства заключалась не только во внесении военных платежей в пользу последнего. В его функции входило и поддержание режима многочисленных льгот и привилегий рыцарства, связанных с фискальной сферой и сферой землевладения. Освобождая рыцарей от абсолютного большинства натуральных и денежных повинностей, королевская власть преследовала вполне конкретные цели — сохранить средства, необходимые для поддержания рыцарского статуса, в руках представителей этого слоя.

При этом единство общих целей и основных механизмов их реализации не обязательно предполагало полную идентичность инструментов. Это вполне согласовывалось с основной сутью феодального права, не знавшего универсальных норм и представлявшего собой сложную совокупность местных правовых обычаев, традиций и постановлений. Разнородность форм при единстве общего смысла может быть весьма четко прослежена на примерах Сепульведы и Куэльяра.

В первом случае перед нами предстает правовая система, восходящая к эпохе традиционных фуэро. Элементы привилегированного по сравнению с пехотинцами статуса рыцарей прослеживались уже в раннем, латинском, фуэро. Так, если конник имел право освободить от предоставления на время похода нескольких вьючных животных, то четверо пеших воинов — лишь одного[1125]. На этой основе постепенно сформировалась целостная концепция рыцарских льгот и привилегий, закрепленная в тексте позднего, пространного, фуэро Сепульведы. При этом главный акцент делался на соответствии статуса получателя льгот с его реальным участием в конном войске. Мы видели, какое внимание уделялось боеспособности рыцарской конницы. Стремясь поощрить рыцарей за приобретение максимально полного комплекта вооружения и снаряжения, законодатель устанавливал прямое соответствие между владением боевым конем и оружием, с одной стороны, и фискальными привилегиями — с другой. С этой целью в состав фуэро была введена детальная номенклатура предметов вооружения и снаряжения и связанных с ними податных привилегий.

Максимальные квоты на право освобождения от внесения королевских платежей лиц из числа домочадцев и зависимых людей рыцаря (12 человек) получали конники, имевшие щит, копье, металлический шлем, надевавшуюся под кирасу холщовую поддоспешную куртку, кольчугу, наплечники, латный воротник, дорогого боевого коня в попоне и с колокольчиками, конский кольчужный доспех и, наконец, круглую палатку. Минимальная же квота (право освобождения лишь трех человек) предоставлялась тем, кто владел из указанного перечня лишь конем, щитом, копьем, шлемом и поддоспешной курткой. Аналогичные нормы распространялись и на судью консехо, который, как уже говорилось, выступал в поход в качестве знаменосца[1126].

Именно в связи с изложенным следует понимать и иные фискальные льготы, установленные пространным фуэро применительно к рыцарям, а также к оруженосцам (escuderos), связанной с ними социальной группой. Последние не обладали какими-то особыми правами и льготами, отличавшими их от рыцарей. Фуэро не разделяли рыцарей и оруженосцев, несомненно относившихся к единому социальному слою. Так, титул 42с декларирует полную свободу сепульведского рыцарства от ординарных платежей, распространявшуюся также на их зависимых людей (apaniguados) и вассалов[1127]. Титул 198 частично вводит в действие этой льготы слуг рыцарей (aportellados) — пахарей, пастухов, пасечников, мельников, огородников и других. Очевидно, что эта мера предпринималась для повышения доходов их хозяев, которые должны были получить деньги, сэкономленные работниками за счет привилегии[1128]. Наконец, титул 65а касается льгот рыцарских земельных владений (heredades), покупка или наследование которых не облагались платежом[1129]. Ниже, на примере куэльярских актов, я покажу, какую роль играло поддержание привилегированного статуса земельных владений в системе консехо, обязанного соблюдать интересы рыцарства и в этой сфере.

Обязательства общины по отношению к местному рыцарству касались и других сфер. Консехо было обязано соблюдать рыцарские привилегии в области судопроизводства. Преступления против рыцарей или оруженосцев карались особенно значительными по сумме судебными штрафами. Дополнительно к этому виновный обязывался внести 50 суэльдо, причем соблюдение нормы возлагалось на консехо, в собрании которого рассматривались такие дела. В той или иной мере этот вывод следует распространить и на систему наказаний за другие деяния, направленные против рыцарей. Среди них упоминается нанесение тяжких телесных повреждений лицам этой категории (отрубание уха, уха, носа, ноги или руки; выбивание глаза)[1130]. То же самое касалось и случаев менее тяжких преступлений, к которым относились посягательство на имущество (например, бросание камней в дома), а также нанесение ранений, отрезание пальцев и выбивание зубов[1131].

Привилегии фискального характера и защита более высокими судебными штрафами дополнялись нормами, призванными подчеркнуть особый социальный статус местного рыцарства, связанный с его военными функциями. Так, если рыцарь выступал в роли присяжного (fiel) при разборе какого-либо судебного дела, тот, кто привлекал его в этой роли, должен был обеспечить его оседланным мулом (bestia, дословно «вьючное животное») для проезда к месту разбора тяжбы и обратно и двумя менкалями денег на расходы, в то время как пехотинец (peon) обязывался являться пешком или на собственном муле[1132].

В год свадьбы рыцарь, а также его оруженосец освобождались от явки в войско и не должны были платить фонсадеру[1133]. Взимание особых штрафов (coto) с зависимых людей рыцаря воспрещалось в отсутствие их сеньора[1134]. Кроме того, свидетельства рыцарей в суде расценивались как более значимые, чем показания других членов консехо. Это явствует из описанного в фуэро казуса, когда для осуждения человека, схваченного на месте преступления четырьмя рыцарями за незаконную добычу сосновой щепы или коры в общем лесу консехо, было достаточно свидетельства лишь этих четверых, которые привели его на сход общины. О серьезности этого преступления говорит как значительный размер штрафа (5 мараведи), так и, особенно, наказание, применявшееся при отсутствии у виновного возможностей внести требуемую сумму, — отрубание правой руки[1135].

Наконец, из числа обладателей коня (то есть, по сути, тех же рыцарей) выдвигались кандидатуры должностных лиц, осуществлявших свои полномочия в рамках консехо. Так, должности судьи (iuez) и алькальдов (alcaldes) мог занять лишь человек, обладавший конем и «заселенным домом» (casa poblada) в Сепульведе. Выше я говорил о том, какие существенные привилегии, в том числе и материальные, давал статус апортельядо[1136].

5. Консехо как инструмент материального обеспечения военных функций местного рыцарства: пример Куэльяра

В отличие от фуэро Сепульведы, крайне подробно регламентировавшего права и привилегии рыцарей, действовавшее в Куэльяре «Королевское фуэро» уделяло этим моментам гораздо меньше внимания. Этому есть свое объяснение. Пространное фуэро Сепульведы восходило к модели традиционных эстремадурских фуэро, в рамках которой изначально были заложены основы особого статуса местного рыцарства. «Королевское фуэро» создавалось в иных условиях.

Оно возникло в эпоху, когда королевская власть, после великой Реконкисты Фернандо III Святого и Альфонсо X Мудрого, была, как никогда ранее, могущественной и стремилась к сокращению всякого рода частных привилегий, предпочитая жаловать их не в соответствии со сложившимися прецедентами, закрепленными в «старых добрых фуэро», а согласно своим желаниям и возможностям[1137]. Не случайно Альфонсо X пытался провести правовую реформу, целью которой было повышение степени гомогенности правовых норм, действовавших на местах и ранее практически бессистемно санкционировавшихся его предками.

Кроме того, «Королевское фуэро» сложилось в период, когда рецепция классического римского права охватила всю Западную Европу, в том числе и Кастильско-Леонскую монархию. Первые центры изучения римского права сложились в королевстве уже в конце XII в., а в следующем столетии при активной поддержке именно двух названных королей возникли и начали активно действовать «studia generalia» в Саламанке и Вальядолиде. Напомним, что Вальядолид первым в 1255 г. получил «Королевское фуэро», а в его создании участвовали образованные юристы, знатоки римского права — «sabidores del derecho».

Ученые легисты, среди которых в середине — второй половине XIII в. известность получили Хакобо де лас Лейес (болонский профессор Джакобо Бонаджунта), автор «Цветов права» («Flores del Derecho»), саморский архидьякон Фернандо Мартинес, создатель трактата «Жемчужина судебных состязаний» (Margarita de los pleitos), магистр Рольдан и другие, входили в ближайшее окружение короля Альфонсо X[1138]. Возможно, они были среди тех «знатоков права», которые упоминаются в первой книге «Королевского фуэро» как участники его составления.

Разумеется, король не случайно покровительствовал их ученым занятиям. Как известно, римское право изначально было не только и не столько важнейшим техническим инструментом упорядочения запутанной системы феодальных правовых обычаев и норм, сколько могущественным средством укрепления королевской власти. Заимствованные из позднеримского законодательства, его нормы придавали правовое обоснование политическим претензиям короны на верховенство в обществе. На этот, политический, аспект рецепции указывал выдающийся русский историк права П.Г. Виноградов[1139].

Но при всем этом неоспоримом влиянии общей тенденции закономерность в разных регионах Европы появлялась отнюдь не одинаково, что определялось комплексом местных условий и традиций. В таком важном для истории средневекового римского права регионе, как Прованс, активное внедрение романских моделей в повседневную правовую практику прослеживается лишь со второй четверти XIII в. Как показывает французский историк права Ж. Жиорданенго, реципировался лишь достаточно ограниченный круг конкретных текстов, поскольку «жесткость римского права могла также угрожать абсолютизму (абсолютистским устремлениям феодальных правителей. — О. А.), как и пластичность права обычного». Столь же постепенно внедрялась ученая правовая терминология в понятийную систему феодального права. В последнем случае римское право использовалось в большей степени как общая модель для кодификаций феодальных норм и обычаев[1140].

Между тем содержание «Королевского фуэро» во многом отличается от закономерностей, выявленных Ж. Жиорданенго применительно к Провансу. Не имея возможности подробно анализировать вопрос о влиянии римско-правовых концепций в тексте этого памятника, отмечу лишь те его черты, которые важны в контексте рассматриваемой проблемы. В этом смысле особенно интересны структура фуэро, а также вступление к его тексту (оно не имеет оглавления) и первые шесть титулов первой из четырех составляющих его книг (Lib. I. Tit. I–VI). Именно в этих частях излагаются основные принципы правовой и идеологической концепции всего памятника.

Что касается первого из названных аспектов — структуры, то влияние ученого права выглядит несомненным, хотя и прослеживается далеко не равномерно в разных частях «Королевского фуэро». Оно наиболее ощутимо в его первой и второй книгах, содержание которых явно выдержано в соответствии с традиционным для средневековых юристов подразделением «Дигест Юстиниана» на семь частей[1141].

Первая из этих частей — «Та pro ta» — включала книги 1–4 и составляла наряду с «Институциями» содержание первого года обучения византийских юристов. Ее предметом рассмотрения были общие определения, а также учение о праве и о его институтах. В фуэро ей соответствуют титулы I–Х первой книги. Они содержат определения правовой сути понятий католической веры, закона и королевской власти, а также регламентацию полномочий основных должностных лиц — алькальдов, нотариев (escribanos públicos), судебных представителей — босеро и персонеро (boceros, personeros), соответствовавших «advocati» и «procuratores» римского права[1142].

Интересно отметить, что применительно к последним действовала норма передачи широкого комплекса полномочий, соответствовавшая сути римско-правовой концепции «plena potestas»[1143]. Эта важная правовая формула упоминается и куэльярских документах второй половины XIII–XV в. (наиболее ранний из них датируется ноябрем 1249 г.)[1144]. Ранее всего она появилась в актах церковного происхождения, и это не случайно. Первый из известных нам образованных юристов Куэльяра — лиценциат права дон Фортуньо — являлся духовным лицом — архидьяконом[1145].

Второй части «Дигест», условно именовавшейся «De iudiciis» («О судопроизводстве» — по начальным словам заглавия начинающей его пятой книги D. 5: «De iudiciis: ubi quisque agere vel conveniri debeat», 5-я — 11-я книги), предметом которой были главным образом вещные иски, соответствуют два последних (XI–XII) титула книги первой[1146] и вся вторая книга «Королевского фуэро»[1147]. Этими титулами регламентируются формы возбуждения исков и совершение судебных процедур, вплоть до права апелляции.

В меньшей степени романизация отразилась на сферах, отраженных в третьей книге, что проявляется как в ее структуре, так и, особенно, в содержании составляющих ее титулов. В целом они соответствуют содержанию третьей, четвертой, пятой и шестой частей «Дигест». Третья часть — «De rebus» (или «De rebus creditis» — по первым словам заглавия двенадцатой книги D. 12: «De rebus creditis si certum petetur et de condicione») — традиционно включала книги с 12-й по 19-ю, регламентировавшие вопросы, которые относились к области долговых обязательств (займы и договоры о займах, предоставление ссуд и т. д.). В третьей книге фуэро эти предметы получили отражение в титулах X–XVII, регламентировавших правоотношения, которые возникали в сфере купли и продажи имущества, обменов и передач тех или иных предметов во временное пользование[1148].

Четвертая часть «Дигест», называемая «Umblicus Pandectarum» — «Середина Пандект» (книги 20–27), освещает правовые аспекты, связанные с институтами залога, брака, соответствующих им форм и способов доказательств и т. д. Ей соответствуют в третьей книге титулы I–III и XVIII–XX, устанавливавшие правовые нормы в этой сфере[1149]. Наконец, пятой части — «De testamentis» — «О завещаниях» (по первым словам из заглавия 28-й книги: D. 28, книги 28–36), содержание которой явствует из ее названия, и примыкавшей к ней по содержанию шестой части (книги 37–44), которая традиционно именовалась просто «Pars sexta», соответствуют титулы V–IX[1150]. Из этой системы выпадает лишь титул IV («De las labores e de las particiones»), регламентировавший раздел продукции между собственником и арендатором, ответственность за порчу чужого имущества, который касался сфер, рассматриваемых во второй части «Дигест», в частности их 9-й и 10-й книг.

Нельзя не обратить внимание на то, что влияние ученого права в третьей книге просматривается крайне неравномерно. Оно безусловно в структуре, хотя и она выглядит менее четкой, чем в первой и второй книгах. Но еще более поражает сочетание этой структуры с совершенно неримскими по сути и духу институтами, такими, например, как вассалитет, имущественные аспекты которого рассматриваются составителями памятника непосредственно вслед за титулом, касающимся передачи имущества («De las donaciones»). Законодатель, до этого уверенно следовавший нормам Юстинианова права, как будто останавливается в раздумье — столь сложной выглядит задача сочетания римского права и неримских правовых реалий.

Наконец, седьмая и последняя часть «Дигест», подобно шестой, именовалась лишь по порядковому номеру — «Pars septima». Она включала оставшиеся книги — с 45-й по 50-ю. Эти книги не были связаны четким единством содержания и вбирали в себя вопросы и аспекты, не рассматриваемые в остальных частях. По этому же принципу в «Королевском фуэро» сгруппированы титулы четвертой книги. Из 25 ее титулов 11 тематически связаны с отдельными титулами седьмой части «Дигест»[1151]. Так, титул III, в котором устанавливаются санкции за нанесение оскорблений, имеет явное соответствие с D.47.10; титул IV, запрещающий применение насилия против частных лиц и короля — D.48.6–7; титул V («О наказаниях») совпадает с D.48.19 даже по заглавию; титул VII («О супружеской неверности») соответствует D.48.4. Тематические связи с титулами «Дигест» прослеживаются также применительно к титулам четвертой книги, предусматривавшим наказания за судебный подлог (титул XII: «О подлогах и фальшивых документах» — D.48.10), кражи (титул XIII: «О кражах и укрывательстве вещей» — D.47.2), убийства (титул XVII: «Об убийствах» — D.48.8–9), оскорбления могил (титул XVIII: «О тех, кто выроет мертвых» — D.47.12), невыполнение обязательств по несению военной службы (титул XIX: «О тех, кто не явится в войско, или [незаконно] покинет его» — D.49.16–17), и, наконец, титул, регламентировавший выдвижение обвинений и судебное следствие (титул XX: «Об обвинениях и расследованиях» — D.48.1–2).

Однако такая тематическая связь отнюдь не означает полной (а иногда даже частичной) сопоставимости содержания. Так, и титул XIX четвертой книги, и титул D.49.16 касаются военной службы. Но королевское «hueste» XIII в., за неявку в которое наказывал титул XIX, не имеет ничего общего по сути с титулом «Дигест» «De re militare». (D.49.16). Кроме того, большая часть титулов (14 из 25) рассматриваемой нами книги «Королевского фуэро» не имеют даже тематических соответствий с положениями седьмой части «Дигест» Юстиниана.

Эти титулы предусматривают наказание за отказ от католической веры, регламентируют правовое положение иудеев в городах Кастилии и Леона, запрещают заграждение дороги (древнегерманская норма, известная, в частности, по «Салической правде»[1152]), карают за близкородственные браки, оставление духовного звания и содомию, продажу свободных как рабов, изнасилование. Последнее из перечисленных преступлений было безусловно известно и в древности, но тем не менее оно не рассматривалось составителями «Дигест» как требовавшее регламентации в специальном титуле, в отличие от средневекового законодательства, в котором изнасилование трактовалось как особо тяжкое преступное деяние и выделялось в специальный титул[1153]. Сюда же относятся нормы, регулировавшие правовой статус врачей и хирургов, льготы паломникам, цену кораблей, а также причины и формы судебных поединков. В итоге структура четвертой книги «Королевского фуэро» представляется как наименее романизированная часть памятника, а сама степень близости к модели «Дигест» постепенно сокращается от первых двух книг к третьей и четвертой.

Отдельную проблему представляет собой включение составителями фуэро в четвертую книгу предметов, разбираемых в титулах «Дигест» и относящихся не к седьмой, а к предыдущим частям памятника. Иногда это легко объяснить. Так, включение в четвертую книгу «Королевского фуэро» титула XV («De los siervos foidos, e de los que los asconden, o los facen foir» — «О беглых рабах и о тех, кто их укроет, или поможет им бежать»), который соответствует D.11.4 («De fugitivis»), вызвано коренными изменениями в концепции средневекового рабства по сравнению с классическим античным: в отличие от времени составления «Дигест» раб уже не мог рассматриваться наравне с вещами.

Сложнее разобраться с включением в ту же книгу титулов XXI и XXII, озаглавленных соответственно «О тех, кто принимается в качестве детей» и «О вышедших из-под частной власти («deshechados») и о тех, кто от них отказывается». По своему содержанию эти вопросы должны были бы относиться к первой книге: в «Дигестах» регламентация процедур усыновления и выхода и из-под отцовской власти объединена в седьмом титуле первой книги (D.1.7: «De adoptionibus et emancipationibus et aliis modis quibus potestas solvitur»). Тем более странно, что содержание первого из этих титулов в целом соответствует римским правовым нормам, и прежде всего главной из них — «adoptio naturam imitatur» («усыновление соответствует природе») (D.1.7.16; D.1.7.40.1; см. также: 1.1.1.1.4). В «Королевском фуэро» существует прямой перевод этой фразы на старокастильский язык — «Por que el recibimiento рог fijos es semeiable a la natura…» (FR III.21.2)[1154].

У меня нет четкого объяснения этого противоречия. Могу лишь предположить, что создатели памятника стремились более жестко отделить сферу регламентации прерогатив королевской власти, которая имела для них особое (в том числе идеологическое) значение, от института усыновления, который им выгоднее было рассматривать как исключительно частноправовой, не имеющий отношения к системе власти[1155]. Хорошо известно (в том числе из источников куэльярского происхождения), что такой подход был весьма далек от действительности. И в XIV в. королевские должностные лица считали нормой акцентировать частную связь с высокопоставленными людьми, благодаря которым они и получили занимаемый пост[1156].

Но те, кто составляли текст «Королевского фуэро», стремились сформировать совершенно иной облик власти. Эта власть выступала как исключительно публичная, как обладатель божественной санкции на управление и издание законов. Это хорошо видно во вступлении к памятнику [оно занимает место, аналогичное тому, которое в «Дигестах» занимает вступительная «Конституция об утверждении Дигест», известная больше под названиями «Tanta» или «Deodoken» (соответственно первые слова латинского и греческого текстов)], а также в первых шести титулах первой книги, идеологическое значение которой выглядит несомненным.

Итак, необходимость законов объясняется авторами памятника «естественными причинами» (natural cosa): сердца людей разделены, и их дела и стремления не согласуются друг с другом, отсюда происходят раздоры и разногласия. Урегулировать их надлежит королю, который должен обеспечить для своего народа право и справедливость путем издания законов, которые должны карать зло[1157].

Особое значение закону как категории придает тот факт, что в качестве первого и основного законодателя, законы которого движут всем сущим, выступает Бог, который есть Троица. Еще до воплощения Иисуса Христа он дал законы Моисею и пророкам, а Иисус, воплотившись, исполнял Закон Моисеев, и тем указал верный путь к спасению для всех людей. Он же в будущем выступит и как главный Судия на Страшном суде, и этот суд неизбежен для всех людей. В этом и состоит, по мнению составителей памятника, основной смысл католической веры, не разделяющий которого является еретиком[1158].

Король в роли законодателя и верховного судьи сопоставляется с Христом. Непосредственно от Христа исходят и законодательные и судебные полномочия короля: первоначально Иисус создал установления для своего «небесного двора» — «ordeno primeramientre la su corte en el cielo», где он стоит как глава над всеми ангелами и архангелами. Затем по такому же образцу был создан «двор земной» («lа corte terrenal»), глава которого — король, который возвышается над ним и руководит им, как голова руководит всеми остальными членами у человека, созданного по образу и подобию Божьему. Поэтому король получает верховную власть над всеми людьми, его приказания (mandamientos) обязательны для всех[1159], а сама личность священна и неприкосновенна[1160].

Всякий, кто прямо или косвенно, делом, словом, советом или помощью врагам короля посягает на жизнь и здоровье монарха, как и на его честь и власть (su onra е su señorío), совершает тягчайшее преступление. Священны также жизнь, здоровье, честь и власть детей короля, особенно тех, кто в будущем унаследует его престол[1161]. Монарх де-факто стоит даже выше Церкви, поскольку именно ему надлежит защищать ее и заботиться о ней и о сохранности ее имуществ[1162]. Не случайно титул о защите прав Церкви (титул V: «О защите принадлежащего к Святой Церкви») помещен в фуэро лишь после титулов, регламентировавших наказания за преступления против жизни и власти короля (титул II: «О защите короля и его власти»), детей монарха (титул III: «О защите детей короля»), а также за отказ выполнять королевские постановления (титул IV: «О тех, кто не подчинится постановлениям короля»).

В итоге составители памятника создали образ короля, в котором прослеживается явное влияние норм, регламентировавших статус императорской власти в эпоху поздней Империи. Монарх стоит над всем народом, который в равной степени подчинен его воле. Монарх соединяет в своих руках элементы светской и церковной власти, т. е. претендует на теократию.

Введение таких положений в идеологию королевской власти в исследуемый период не представляется исключительным. Как показывает известный британский историк средневековой идеологии В. Ульманн, монархи Франции, особенно со времен Филиппа II Августа (1180–1223), Англии эпохи Плантагенетов, но прежде всего германской империи начиная с конца XI–XII в. стремились в той или иной мере закрепить за собой территориальный суверенитет и контролировать национальную церковь, активно использовав для этих целей и модели римского права[1163].

Тем более органичными эти элементы выглядят применительно к идеологии Альфонсо X Мудрого, приходившегося по матери (Беатрисе Швабской) родственником «новому Константину» и «наместнику Всевышнего» — Фридриху II Штауфену (1220–1250) и в течение многих лет (с 1256 до 1274 г.) боровшегося за право занятия императорского престола, который освободился после смерти Конрада IV (1250–1254). Но «Королевское фуэро» пошло еще дальше, соединив черты концепций божественного происхождения законодательной и судебной власти короля и его исключительного права «вести свой народ», вне зависимости от положения отдельных лиц и групп, его составлявших.

В шестом титуле (титул VI: «О законах и установлениях») эти черты отражаются на трактовке понятия закона. Отдельные положения этой трактовки прослеживаются уже в самом начале памятника (FR.I.1), но именно в четвертом титуле они получали логическое завершение. Следуя за Цицероном, составители памятника утверждали божественное происхождение закона. При этом, использовав римское право, они стремились приспособить его как к понятиям христианской религии, так и к политическим задачам королевской власти. Получалось, что если законодательная власть короны получена ею непосредственно от Христа, который есть правитель «небесного двора» и «король над всеми королями»[1164], то и издаваемые земными монархами законы есть проявление божественной воли.

Исходя из этого, закон характеризуется как явление, которое учит божественному и служит источником высшего знания. Он — «учитель права и справедливости», он — «установление добрых обычаев», он ведет людей в их земной жизни, вне зависимости от того, мужчины это или женщины, старики или юноши, мудрые или глупцы, городские или сельские жители. Он — «защита короля и народа»[1165].

Этот тезис принципиально важен, поскольку из него вытекает другое положение, имеющее для нас ключевое значение. Я имею в виду декларацию всеобщего равенства перед законом. Как явствует из второго закона шестого титула, закон должен отвечать следующим критериям. Во-первых, он должен быть понятен любому человеку. Во-вторых, он должен быть согласован по времени и месту. В-третьих, он должен быть «достойным» (onesta), «соответствующим праву» (derecha), «приносящим выгоду» (provechosa) и, наконец, равным для всех (egual)[1166]. Нет необходимости подробно распространяться о том, какие политические цели преследовала корона, декларируя подобные идеологические принципы.

В результате в правовой утопии, созданной «Королевским фуэро», не оставалось места для особого статуса какой-либо социальной группы из составлявших христианское общество. Провозглашение тезиса о всеобщем равенстве перед законом, столь же неосуществимого в эпоху создания памятника, как и реализация абсолютистских притязаний короля, препятствовало введению в текст фуэро рыцарских привилегий. Это в полной мере объясняет неприятие римско-правового памятника в роли свода местного права, которое четко проявлялось со стороны консехо, получивших его в 50–60-е годы XIII в.

Куэльяр, однако, не вошел в их число, и есть возможность указать на причины его исключительности. Дело в том, что реальная политика при ближайшем рассмотрении оказывается гораздо сложнее стройности римско-правовой утопии, составлявшей суть «Королевского фуэро». Во время его предоставления городу, в июле 1256 г., Альфонсо X в дополнение к тексту кодекса издал специальную привилегию. Уже ее начальные строки не оставляют сомнения в целях этого акта: речь идет о распространении на куэльярское консехо комплекса норм, действовавших и в Сепульведе. Иначе говоря, существовала жесткая связь между степенью боеготовности рыцаря, выражавшейся прежде всего в количественных и качественных параметрах его вооружения, и системой льгот и привилегий, которой он располагает.

Те из рыцарей, кто постоянно проживали в городе (за исключением участия в походах — от Рождества до окончания Великого поста), т. е. владели там «заселенным домом» (casa poblada) и обладали конем, стоившим не менее 30 мараведи, щитом, копьем, металлическим шлемом, мечом, кольчугой, наплечниками и подкольчужной курткой, получали ощутимые фискальные льготы. Они освобождались от уплаты основных податей (pecho). Кроме того, освобождение распространялось на их зависимых людей (paniaguados) и слуг (пахарей, пастухов, мельников, огородников, воспитателей их детей и др.).

В последнем случае условием получения льгот было обладание движимым или недвижимым имуществом на сумму не менее 100 мараведи. Вдова рыцаря сохраняла те же льготы и после смерти мужа, если она вторично не выходила замуж или вступала в брак с другим рыцарем. Сын умершего или погибшего рыцаря, унаследовавший коня и все перечисленное вооружение и снаряжение, достигший совершеннолетия (16 лет) и несший военную службу в коннице, получал такие же привилегии автоматически[1167]. И наоборот, утрачивавший эти предметы автоматически лишался привилегированного статуса[1168]. Нет оснований подробно распространяться о том, почему вся перечисленная номенклатура почти полностью совпадает с приведенной в 74-м титуле пространного фуэро Сепульведы. В одном из куэльярских актов, датируемом 1274 г., можно обнаружить и еще одно, хотя и косвенное, совпадение с тем же титулом: упоминания о лицах, освобождаемых от платежей за личное участие в королевских походах[1169].

Подобные параллели можно продолжить. В той же куэльярской грамоте 1256 г. встречается норма, возлагавшая на консехо контроль за рыцарским землевладением. В отличие от массы простого народа (pueblos), рыцари имели право на огороженные пастбища в своих наследственных владениях, с тем лишь ограничением, чтобы от этого не страдали «пуэбло»[1170]. Очевидно, что названная норма тематически перекликается с титулом 65а сепульведского кодекса, фиксировавшего льготный режим «heredades» рыцарей и оруженосцев.

В итоге в середине XIII в. рыцарский статус выступал в Куэльяре как эталонный при определении круга податных льгот. Когда в 1258 г. король Альфонсо X предоставил комплекс особых привилегий клирикам куэльярского капитула, за основу им были взяты именно те из них, которыми обладали рыцари: «…que los han los cavalleros de Cuéllar…»[1171] В 1264 г., предоставляя новую привилегию консехо, тот же король обратил самое пристальное внимание на льготы рыцарей: был улучшен правовой статус вдов и детей и членов семьи представителей этого слоя и уделено особое внимание наследованию коня и оружия, о чем уже говорилось выше[1172].

Линию своего деда последовательно проводил внук Альфонсо X — Фернандо IV. В предоставленных им городу в 1304 и 1306 гг. двух привилегиях последовательно отстаивалось право рыцарей, оруженосцев и членов их семей на податные льготы вне зависимости от тяжести фискального бремени, перелагаемого на плечи остальных членов консехо. Для Фернандо IV, как и для его предков и потомков на престоле, рыцарство неизменно оставалось особой привилегированной группой, в сохранении и поддержании статуса которой монархи проявляли постоянную заинтересованность.

Обращаясь к консехо, они принципиально выделяли рыцарей из общей массы, подчеркивая и поддерживая их руководящую роль в системе власти, действовавшей в общине. Так, в 1351 г. король Педро I Жестокий, направляя одно из своих посланий консехо, адресовал его «консехо, и алькальдам, и альгуасилу, и рыцарям, и "добрым людям", которые должны наблюдать за делами консехо и руководить ими»[1173]. Постоянно подчеркивая особые права местного рыцарства на защиту его узкосословных интересов, выслушивая его представителей наряду с представителями незнатного пуэблос[1174] и даже признавая за рыцарями возможность выступать от имени всего консехо не только в качестве «прокурадоров» и «персонеро» общины, но и просто как членов своей сословной группы[1175], королевская власть всеми имевшимися в ее распоряжении средствами возвышала рыцарей над остальной массой общинников.

По-видимому, именно это, а не желание играть руководящую роль в системе консехо и было причиной главенства рыцарства в территориальной общине. Очевидно, что такое главенство должно было существовать изначально. Уже данные фуэро Кастрохериса (974 г.) позволяют предположить такую возможность[1176]. В любом случае вне политики королевской власти рыцарство не могло бы занять в консехо того положения, которое оно занимало в рассматриваемый период.

Вся система территориальной общины организовывалась вокруг потребностей рыцарства и подстраивалась под них, выполняя роль инструмента для достижения целей королевской власти. Вне этой функции консехо наличие такой массовой кавалерии, какой обладало Кастильско-Леонское королевство, было бы невозможным. Указанная закономерность имела общий характер и не зависела от специфики местных правовых систем. Сопоставительный анализ черт двух локальных правовых режимов — сепульведского и куэльярского — в полной мере подтверждает этот вывод.

* * *

Данные известных мне источников позволяют утверждать, что консехо играло не просто важную, но решающую роль в военной системе Кастильско-Леонского королевства. Основа военных сил монархии — королевское ополчение (hueste) — комплектовалось по территориальному принципу, в полной мере соответствовавшему сути общины как территориальной организации. В XIII — середине XIV в. консехо выполняло военные функции двоякого рода. С одной стороны, оно выставляло собственные контингенты, состоявшие главным образом из конных воинов-рыцарей. С другой стороны, оно обеспечивало внесение комплекса военных платежей.

Возрастание роли фискальных аспектов в жизни территориальных общин кастильской Эстремадуры было связано с разнородными по природе факторами, в первую очередь с неуклонным возрастанием роли рыцарства в военной системе. Дороговизна боевого коня и рыцарского вооружения и снаряжения, а также потребности королевской власти во все более многочисленных кавалерийских отрядах делали проблему материального обеспечения рыцарства все более острой.

Решение этой проблемы было возложено на консехо. В его обязанность было вменено прямое финансирование рыцарей за счет средств, собранных с их сограждан в виде военных платежей. Наряду с этим сложились и косвенные формы материальной поддержки воинов-конников. Все они были обусловлены поддержанием сложного комплекса рыцарских льгот, обеспечение которых стало предметом постоянной заботы общины. Для рыцарей эти льготы превращались в дополнительные источники доходов, что в полной мере соответствовало интересам королевской власти. При ее поддержке местное рыцарство с самого своего возникновения оказалось во главе консехо и было противопоставлено основной массе сограждан, превращенных из воинов в плательщиков.

Вопрос о том, насколько далеко зашло это противопоставление, станет предметом исследования в следующей главе.

Глава 2.