Система землевладения в рамках консехо в XIII — середине XIV в.и природа феодальной зависимости территориальной общины
Глава 1.Наследственное владение и его роль в системе землевладения в рамках консехо
1. Характер наследственного владения
В качестве основной формы земельных владений в Кастильско-Леонском королевстве в текстах XIII — середины XIV в. выступает наследственное владение (лат. «hereditas», ст.-каст, «heredad»[619]), и консехо не было исключением из общего правила. Сразу же оговорюсь, что в качестве владельцев в текстах эпохи выступали представители разных социальных слоев и групп — от высшей знати до лиц явно непривилегированного статуса и скромного материального положения. Эта общая закономерность фиксируется источниками разных видов — от нормативных и документальных до нарративных.
Среди последних, вероятно, особенно любопытны свидетельства эпической поэзии, в том числе такого знаменитого памятника средневековой кастильской литературы, как «Песня о моем Сиде»[620]. Круг обладателей наследственных владений, фигурирующих в ее тексте, чрезвычайно широк — от монархов и представителей высшей (как светской, так и духовной) знати, а также Церкви до средних и низших слоев феодального класса (вассалов Сида) и даже лиц незнатного происхождения, например мавров — жителей захваченного Кампеадором Кастехона[621]. Подобную ситуацию фиксируют и хроники, например анонимная «Латинская хроника королей Кастилии» (ок. 1236 г.)[622] и созданная во времена Альфонсо X Мудрого старокастильская «Первая всеобщая хроника», завершенная при его сыне Санчо IV[623]. Столь же различно и конкретно-материальное наполнение понятия: в равной мере оно применялось для обозначения как небольших земельных участков сельскохозяйственного назначения (пашни, виноградников и др.), так и городов, принадлежавших феодальным магнатам. Все это позволяет говорить об очевидной универсальности правовой концепции «heredad» в противовес владениям иных категорий[624].
Для всех разнородных типов владельцев, упоминаемых и в хрониках, и в тексте «Песни…», обладание «наследственными владениями» нередко (хотя и не всегда) увязывается с постоянным проживанием в местности, в которой они расположены, т. е. с наличием у владельца заселенного дома (casa poblada)[625]. В этом смысле можно утверждать, что содержание 196-го титула пространного фуэро Сепульведы, увязывающего приобретение «heredades» в границах консехо с получением статуса местного весино и поселением в городе, — одно из проявлений общей закономерности. Причем в пределах консехо круг обладателей таких владений в социальном и сословном плане был не менее разнородным. Он включал как само консехо (речь шла о владениях, использовавшихся совместно, поскольку в их пределах находились залежи строительного камня, железных или других руд)[626], так и его членов — от представителей знати (infançones) и местного рыцарства до лиц незнатного статуса, например ремесленников. Не делая различий между сословной принадлежностью владельца, местное право Сепульведы и Куэльяра рассматривают «heredad» как владение единого типа[627]. Все владельцы в равной мере противопоставляются невладельцам — апанигуадо, тем, кто, по словам пространного фуэро Сепульведы, находится в зависимости от лиц, «чей хлеб они едят и в чьем "наследственном владении" проживают»[628]. В этом смысле землевладельцы, т. е. обладатели наследственных владений, несомненно составляли социальную основу консехо.
Не случайно фуэро уделяли значительное внимание регламентации вопросов, связанных с реализацией владельческих прав на наследственные владения. Они освещали принципы разрешения поземельных споров[629], предусматривали наказания за посягательство на знаки владений — moiones[630], регламентировали взаимоотношения между работниками (lauradores, obreros) и нанимателями-землевладельцами и т. п.[631] При этом местное законодательство последовательно утверждало свободный характер heredades. Оно признавало владельческие права как за мужчинами, так и за женщинами[632] и охраняло полную свободу владельца в хозяйственной жизни и получении доходов[633]. Оно запрещало посягательство на владельческие права, причем «Королевское фуэро» сохраняло их даже за находившимися в заключении и заботилось о соблюдении соответствующих прав малолетних и умалишенных[634].
Свободный характер владения проявлялся прежде всего в отсутствии очевидных связей между владельческими правами и необходимостью несения службы, как это было свойственно феодальному держанию. Договоры о передаче владельческих прав заключались публично и ничем не напоминали уступку феодальных прав[635]. Ограничения на наследование, куплю, продажу, обмен, дарение, а также передачу в держание (tenencia) или аренду были минимальны и были чисто техническими[636]. Существенной была лишь норма, сводившая круг владельцев к числу местных весино. Так, пространное фуэро Сепульведы запрещало их приобретение лицам, не проживавшим в пределах término: «de Cega acá»[637]. Кроме того, нельзя не упомянуть о преимущественном (но не исключительном) праве родственников продавца на покупку «heredades»[638], а также полный запрет на их продажу духовным лицам (omnes de Orden)[639].
Этот свободный характер землевладения в системе зависимого учреждения, каковым было консехо XIII — середины XIV в., выглядит внешне парадоксальным[640]: хотя в документах из архивов Куэльяра и Сепульведы фигурируют многочисленные факты востребования с обеих территориальных общин всякого рода явно непривилегированных платежей и повинностей, чаще всего именуемых serviçio, однако выполнение связанных с ним обязанностей как будто совсем не связывалось с владельческими правами податного населения.
Подобная же закономерность применительно к периоду XIII — середины XIV в. прослеживается в случаях, когда в качестве обладателей наследственных владений выступали представители знати, а также церковные и светские корпорации, в частности духовно-рыцарские ордена. При утверждении королями прав этих субъектов на их «heredades» в ходе разделов вновь завоеванных территорий не делалось никаких оговорок об обязательности предоставления службы за полученные земли. Правда, сама служба (seruicum, seruiçio) все же упоминалась в соответствующих актах, но она выступала не как следствие, а как причина получения владельческих прав. В качестве характерного примера можно привести грамоту о предоставлении участка в г. Медельине на правах наследственного владения королем Фернандо III Святым (1217–1252) магистру духовно-рыцарского ордена Алькантра Педро Хуанесу, изданная в 1234 г. в Берланге. Владения давались за «большую и славную службу», которую получатель сослужил королю во время взятия города и которую продолжал нести на момент составления документа, вне связи с получением земли[641].
2. Загадочное правило «год и день» в правовой концепции наследственного владения в XIII — середине XIV в.
Свободный характер наследственного владения как особой формы землевладения последовательно проявлялся и в том, что касалось путей приобретения владельческих прав. Большинство таких путей: получение по наследству от родителей (de patrimonio) или от деда или бабки (de avolengo), покупка, а также приобретение в качестве дара или по обмену — представляется вполне ясным, не требующим специального исследования.
Однако наряду с ними следует указать еще один, весьма специфический, способ. Речь идет о пути приобретения «наследственных владений», регламентируемом 197-м титулом пространного фуэро Сепульведы. Он устанавливает, что фактическое владение чужой «heredad» любым лицом (даже не принадлежащим к местным весино) в течение года и дня (рог anno & día), доказанное соответствующим образом, дает всю полноту владельческих прав на нее. Следующее далее пояснение лишь затрудняет понимание сути изложенной нормы. Оно гласит, что владение в течение года и дня дает указанное право в силу своей адекватности владению в течение полных двух лет.
Известно, что подобные положения содержатся и в некоторых других кастильских, леонских и португальских сводах местного права. Рассматривая их, историк-правовед П. Мереа пришел к выводу о том, что установление правила года и дня восходило к римско-правовой норме срока давности на собственность, оставленную владельцем. По прошествии 30 лет фактического владения эта собственность не могла быть востребована прежним хозяином в судебном порядке, а все права на нее переходили к новому владельцу[642]. Однако то, каким образом и почему римский срок в 30 лет сократился до пиренейского года и дня, должным образом не поясняется[643]. Столь же неясным остается и содержание соответствующей нормы «Королевского фуэро» (FR II. 11.1), которая устанавливает действенность правила «год и день» лишь для случаев, когда фактическое владение осуществлялось с ведома и молчаливого согласия прежнего собственника — «en faz е en paz» (разумеется, под действие этого правила не попадали держания на правах аренды или опеки).
Именно в связи с правилом «год и день» португальский историк трактовал и часто встречающееся в документах латинское понятие «ad anni vicem» и аналогичное по значению старокастильское «anno е vez». Однако здесь существует и другая точка зрения. Одним из первых в начале 1960-х годов ее выдвинул французский историк-испанист А. Уэс де Ламп. Позднее его позицию разделили и обосновали дополнительными аргументами испанские историки, прежде всего X. Гарсия Фернандес, Х.-К. Мартин Cea и другие[644]. Перенося свои рассуждения в совершенно иную плоскость, а именно в сферу экономической истории, они трактуют названное понятие как обозначение двупольного севооборота. Действительно, такое впечатление может возникнуть, поскольку в ряде случаев (пусть и не всегда) выражение «ad anni vicem» соседствует с упоминанием о сельскохозяйственных работах. Так, в грамоте кастильского короля Альфонсо VIII (1158–1214), датированной 1170 г., говорится, что лица, получившие наследственное владение от монарха по этому документу, могут его «пахать и обрабатывать» (arare et laborare)[645].
Подобные примеры не единичны. Тот же корпус документов Альфонсо VIII дает немало таких примеров, в частности в грамотах, датированных 1166[646], 1192[647], 1201[648], 1202[649] гг. и др. Поэтому на употребление понятий «ad anni vicem» в подобном контексте следует обращать особое внимание. Проведенный мной анализ сотен королевских документов начиная от эпохи короля Кастилии и Наварры Санчо I Великого (он же Санчо III Гарсес Наваррский) [1000 (1028) — 1035] и до середины XIII в.[650] показывает, что до второй половины XII в. пожалование «наследственных владений» этими королями никогда не сопровождалось оговоркой «ad anni vicem». Более того, в леонских грамотах она не употребляется вообще; в кастильских же появляется лишь в правление Альфонсо VIII[651]. В документах последнего, а также Энрике I и Фернандо III означенная оговорка всегда фигурирует в составе устойчивого выражения типа «hereditatem suficientem ad decem iuga boum ad anni uicem»[652]. Ключевую роль здесь играет употребление активного причастия «sufficiens» — «достаточный» (реже наречия «sufficienter» — «достаточно»), а также упоминание о воловьих упряжках (iuga bouum). Таким образом, выражение можно интерпретировать как указание на размеры владения — «достаточное для одной (двух, трех… двадцати) упряжек волов», а добавляемые иногда инфинитивы «colere» (возделывать), «arare» (пахать) или «laborare» (обрабатывать) лишь подчеркивают это значение, например «наследственное владение, достаточное для обработки тремя воловьими упряжками». Перед нами не что иное, как мера площади, кастильско-леонский аналог римского югера.
Таким образом, наследственные владения были относительно невелики по площади — не более 20 югеров, т. е. всего несколько гектаров (1 югер — около 0,25 га[653]). Подобные размеры должны были бы соответствовать владениям крестьянского типа. Однако их дарения исходили от королей, а получателями являлись отнюдь не крестьяне. В абсолютном большинстве случаев их можно идентифицировать достаточно точно. Так, в пяти грамотах Альфонсо VIII в качестве таковых выступают магнат Гутьере Мигель и его жена Эндерасо (1166 г.)[654], епархия Сегобре в лице ее епископа дона Йосельмо (1170 г.)[655], древний и богатый бенедиктинский монастырь Св. Эмилиана в Коголье в лице его аббата дона Фернандо (1192 г.)[656], основанный королем и королевой Алиенорой Английской известный женский цистерцианский монастырь Св. Марии в Лас-Уэльгас близ Бургоса (позднее Альфонсо VIII был похоронен в соборе обители), который не оставляли своим вниманием еще несколько поколений кастильских правителей, в лице его аббатисы Марии (1201 г.)[657] и, наконец, другой женский монастырь — Св. Марии в Тортолес в лице его аббатисы Уракки Перес (1202 г.)[658]. Приведенный перечень достаточно точно отражает социальный и сословный статус тех, кого считали нужным почтить своим даром кастильские монархи.
Очевидно, что все эти люди вовсе не собирались обрабатывать полученную землю собственным трудом и тем более не нуждались в указаниях свыше о том, какой тип севооборота им целесообразнее предпочесть. Таким образом, приходится вернуться к концепции П. Мереа и признать выражение «ad anni vicem» (ст.-каст, «anno e vez») отражением той же концепции года и дня, которая прослеживается и в местном праве кастильских и леонских консехо, в том числе в пространном фуэро Сепульведы и «Королевском фуэро».
Но некоторое прояснение терминологических аспектов все равно не объясняет причин появления этой нормы в фуэро, ведь, как уже говорилось, вступление в права на наследственные владения далеко не во всех случаях ассоциируется в документах с концепцией «года и дня». Как правило, упоминания о ней связываются лишь с небольшими земельными владениями, даже если речь идет о Церкви и лицах высокого социального статуса. Правда, такие владения могли являться лишь малой частью крупных земельных комплексов, доменов епархий, монастырей или светских магнатов. Чаще всего такие домены обладали дисперсной структурой: участки, входившие в их состав, могли быть разбросаны на довольно значительных пространствах[659]. Однако и это не объясняет причин применения правила года и дня к владельческим правам абсолютного большинства весино, которые явно не принадлежали к духовной и светской знати.
Сложность заключается в том, что лица незнатного статуса имели мало шансов быть персонально упомянутыми в королевских грамотах, а тем более выступить в качестве получателей королевских дарений или грамот, подтверждавших владельческие права каждого из них. Более того, тот факт, что норма «год и день» появилась в документах лишь со второй половины XII в. и касалась исключительно (или почти исключительно) персон высокопоставленных, вовсе не должен означать, что эта норма не практиковалась ранее.
Ее относительно позднее появление в королевских грамотах объяснить совсем несложно. Во-первых, в течение XII в. произошли значимые изменения в системе письменной фиксации правоотношений. Как уже отмечалось выше[660], в процессе рецепции «jus commune» документ становился все более технически совершенным, приобретал все более значимую доказательную роль в судебном процессе, и, следовательно, практика его составления приобретала все большее распространение. Проще говоря, документов от этого времени сохранилось значительно больше, чем от предшествующего периода; к тому же они имели гораздо более унифицированный формуляр и в этом смысле более информативны для историка.
Во-вторых, следует учесть и особенности эпохи. Вторая половина XII — первая половина XIII в. стали временем существенных качественных изменений в процессе Реконкисты. Под властью христиан все чаще оказывались крупные города. В 1177 г. Альфонсо отвоевал Куэнку, а вместе с ней подчинил всю Ла-Манчу. Правда, как известно, победное движение христиан было прервано поражением от альмохадов при Аларкосе (1195 г.). Но после битвы при Лас-Навас-де-Толоса (1212 г.) наступление возобновилось. Своего пика оно достигло во второй половине правления Фернандо III Святого, который после объединения под своей властью Кастилии и Леона двинул войска против разваливавшейся империи альмохадов. Один за другим в руки христиан попали такие крупные города, как Убеда (1232 г.), Баэса (1234 г.), Кордова (1236 г.), Мурсия, Лорка, Картахена (все 1243 г.), Архона (1244), Хаэн (1246 г.), Севилья (1248 г.) и еще множество менее крупных, но довольно значительных по меркам христианской Испании городских поселений.
Их колонизация, последовавшая за присоединением к владениям Кастильско-Леонского королевства, отличалась своеобразием, обусловленным массовым расселением колонистов на вновь присоединенных и, что принципиально важно, уже хорошо освоенных территориях (на которых оставалась часть мусульманского населения), особенно городских. Дробившиеся на земельные участки (обычно небольшие), эти территории распределялись между участниками походов и другими поселенцами. Отсюда — множество грамот, закреплявших владельческие права колонистов. Их количество особенно возросло после 1230 г., с началом «великой (или «быстрой») Реконкисты» Фернандо III Святого, следствием которой стало среди прочего и издание многочисленных документов, фиксировавших владельческие права поселенцев и датируемых последними 15–20 годами правления «святого» короля. Их немалая часть содержит почти стандартную фразу «…dono… vobis et concedo… hereditatem… ad anni vicem» (ст.-каст.: «…dovos e otorgovos… heredad… a anno e vez»), а в качестве адресатов грамот, как и в документах Альфонсо VIII, фигурируют лишь лица высокого социального положения — главы духовно-рыцарских орденов, высшие церковные иерархи и представители светской знати и др.[661]
Однако очевидно, что общие проблемы по обустройству колонистов на вновь присоединенных территориях возникали не только у знатных поселенцев, и проявились они гораздо раньше второй половины XII в. О том, что ситуация обстояла действительно так, мы знаем из разных источников более раннего времени. Правда, их количество сокращается по мере продвижения в глубь столетий. Но порой историк сталкивается с казусами, которые обойти вниманием просто невозможно.
В частности, это касается некоторых грамот, изданных после взятия Толедо (1085 г.), который до начала XIII в. являлся едва ли не самым крупным городом, попавшим под власть королей Кастилии. Так, 29 мая, когда после взятия города прошло лишь четыре дня, было датировано подтверждение обычаев (consuetudines) Коимбры. Судя по его преамбуле, предыстория событий, обусловивших вмешательство Альфонсо VI, связана с завоеванием города войсками его отца, Фернандо I, по завершении которого заселение Коимбры и прилегавшей к ней территории христианами — выходцами из Севильи возглавил назначенный королем консул Сисенанд. Он распределил городские дома и пригородные земли между поселенцами, запретив продавать присвоенную таким образом недвижимость никому, кроме весино Коимбры. Теперь «maiores natu Colinbrie», преклонив колени у ног «императора», просили его подтвердить своей властью эту норму.
Формально ее исполнение не требовало вмешательства короля: казалось бы, уследить за тем, чтобы земельные участки в городе и его округе не приобретались чужаками, было вполне под силу самим городским властям. Однако весь текст грамоты (развернутая преамбула, униженная коленопреклоненная просьба, перечисление высокопоставленных горожан, включая Мартина Муньоса, «презеса» Коимбры, зятя и преемника первого «консула» Сисенанда) свидетельствует об обратном. Видимо, система владельческих прав, организованная после завоевания Коимбры, пришла в расстройство и не могла быть восстановлена без ссылок на авторитет короны. Поэтому Альфонсо VI подтвердил не только коимбрское «consuetudo», но и права горожан на земли, виноградники, дома, а также пригородные поселки (uillas), находившиеся у них на правах наследственных владений[662].
Замечу, что совпадение времени подтверждения коимбрских норм и взятия древней столицы христианской Испании, по образцу Константинополя официально именовавшейся в вестготскую эпоху «urbs regia», едва ли было простой случайностью, тем более что в тексте специально упоминается о «чудесном» овладении «достойнейшим всякой похвалы и прекраснейшим городом Толедо»[663]. Очевидно, перед королем встали задачи, близкие или даже аналогичные тем, какие его отец решал после взятия Коимбры.
На этот же факт указывает и другая грамота, касающаяся последствий заселения Толедо. К тому времени (март 1101 г.) после взятия города прошло около 16 лет, однако проблемы, порожденные в процессе распределения имуществ в ходе его заселения все еще не были улажены окончательно: между поселенцами продолжались споры и тяжбы из-за наследственных владений, приобретенных в городе и его округе. Для их окончательного урегулирования и было издано фуэро Толедо, 7-й параграф которого воспрещал приобретение домов и земель в городе и его округе чужаками, особенно знатными и могущественными людьми[664].
Приведенные примеры позволяют в полной мере оценить степень драматичности и сложности заселения и освоения городских и пригородных территорий в эпоху Реконкисты. Однако они приоткрывают лишь часть сложного механизма колонизации. В них, например, не упоминается и правило «года и дня», хотя исключить его действие, по меньшей мере на уровне неписаного «consuetudo», априори нельзя. Видимо, ни положения фуэро, ни грамоты XI в. в силу своих источниковедческих особенностей не способны пояснить, каким образом внешне свободные поселенцы становились зависимыми людьми. Для решения этой задачи обратимся к материалу еще более раннего времени.
3. Необходимость обращения к свидетельствам более ранних эпох для прояснения сути правила «год и день»
Завершая главу, содержание которой ставит больше вопросов, чем дает ответов, замечу, что, характеризуя систему землевладения в кастильской территориальной общине, я постарался показать, что наследственное владение выступает как основополагающая форма землевладения как в пределах консехо, так и в границах Кастильско-Леонского королевства XIII — середины XIV в. Свободный характер, свойственный сути его правовой концепции, внешне противоречит принципам организации владельческих прав в феодальный период. Вместе с тем сложно объяснить причины возникновения таких прав в результате фактического обладания в течение года и дня. Замечу, что эта норма выглядит значимым элементом правовой концепции наследственного владения. Однако источники не только XIII — середины XIV в., но и двух предшествующих столетий не позволяют выявить ее точное содержание. Видимо, она сложилась еще до указанного периода, и для прояснения ее сути следует обратиться к данным более раннего времени.