Опускаюсь на осиротевший стул напротив и подпираю подбородок ладонью. Я бы встряхнула его, задушила в объятиях, если бы только он меня к себе подпустил...
— Юр... — зову. — Сослагательных наклонений у жизни не бывает. Осади, если лезу не в свое дело, но вам нужно помириться. Она... нормальная. У меня есть только отец, и он тупо бухает. Бухает беспробудно, и совсем не переживает за меня. А мама была ужасной: жила фантазиями и страстями, продиктованными поехавшей крышей. Ей было на все наплевать. Но, знаешь, Элина малость покопалась в моей голове, и на своем примере объяснила, что нужно ценить и беречь то, что имеешь. И теперь... я бы простила маме все. Если бы она вдруг ожила и оказалась рядом. Сам понимаешь, этого не случится. А твоя мама рядом. Она... всегда поймет и услышит.
Острый взгляд волшебных глаз на миг прожигает насквозь, а потом Юра опускает голову:
— Кир, пожалуйста. Можешь оставить меня?
С ощущением полнейшей катастрофы падаю на кровать, подползаю к изголовью и притягиваю за лямку рюкзак. Достаю крючок и пакетик с клубками, и, удивляясь, как все еще не провалилась до самого подземного паркинга от лютого стыда, принимаюсь вязать. Но фигурки выходят неуклюжими, откровенно уродливыми, никчемными, как и я сама.
Да, время от времени я воображаю себя знатоком человеческих душ. Но мои пламенные речи не работают: не получилось убедить даже папу, что уж говорить о взрослом парне, о котором я ничего не знаю!
Кажется, я ляпнула лишнего, и он точно меня не простит.
Малиновый закат заглядывает в сводчатые окна, заливая все вокруг тоскливым холодным заревом. За дверью шаркают шаги, после короткого стука Юра врывается в комнату и, на ходу натягивая черное худи, бодро подмигивает:
— Пошли, воздухом подышим? — он проводит ладонью по стене, открывает доселе невидимый бар и достает из его зеркальных недр очередную бутылку. Бросаю вязание, подпрыгиваю и, набросив верный олимпос, спешу в столовую:
— Отличная идея. Я сейчас! — хватаю тарелки с нетронутым тортом и сияющие, явно серебряные вилки, и возвращаюсь. Раскрываю пошире огромную раму и оказываюсь на крыше.
Порывы ветра, гуляющего на высоте, невесть откуда приносят запах далекого моря, ранней осени, вечности и тоски, задирают платье, пронизывают насквозь тонкую ткань одежды.
Под навесом обнаруживаются пластиковый стол, сервированный пустой пепельницей, и пара плетеных дачных кресел — Юра уже занял одно из них и, вцепившись в подлокотники, отрешенно обозревает дали.
Без спроса сажусь на второе, расставляю тарелки, вручаю ему вилку:
— Давай. Несмотря ни на что, торт этого не заслужил.
— Чего: этого? — теперь темный эльф задумчиво рассматривает меня: испытывает на прочность, насылает морок, и я, глупо хихикнув, поясняю нестройный ход мыслей:
— Пропустить сразу два дня рождения и, не выполнив своего главного предназначения, сгинуть в мусорке.
Юра на миг прищуривается, смотрит в глаза и сквозь них проникает в самую душу... А потом его прекрасное лицо озаряет улыбка, от которой даже в лютый мороз расцветают цветы.
— Окей. Давай. Мы сегодня ни черта и не ели! — он поддевает кусочек торта и отправляет в рот — изящно настолько, что щемит сердце. Гребаный аристократ...
Желудок сводит от голода, и я быстро приканчиваю свою порцию. Облизываю зудящие растерзанные губы, под горло застегиваю олимпос, запрокидываю голову и долго-долго вглядываюсь в бездонные розовые небеса с белыми крупинками еле заметных звезд.
Оттуда, с земли, их точно не видно. Их видим только я и он...
— Юра, чтобы ты знал... — глотаю выросший в горле ком и предпринимаю попытку сближения номер сто пятьдесят. — Я не хотела тебя обидеть. Просто невыносимо смотреть на твои мучения. И на тебя! Если ребята не здесь, не с тобой, значит, готовятся к туру. Ярик пошел на это только потому, что ты пообещал начать новую жизнь. Так оставляй все в прошлом и начинай!
Юра откладывает вилку, присасывается к бутылке, отставляет ее на столик и усмехается:
— Они тебе нравится, да?
— Да. Особенно Ярик и Эля. Потому что они открытые, искренние, добрые, отзывчивые. Знают, что такое боль, но смогли ее... подчинить. Живут с ней и чувствуют, но не дают ей определять свою судьбу.
— Согласен, Оул и Элька — уникальные. Гениальные. Чувствительные. Тонкие. Сильные. Обоих не принимал мир, оба пытались наложить на себя руки. А я... слабый, — Юра снова прикладывается к бутылке и, глядя в небеса, признается почти невидимым звездам: — Отец ушел, когда мне было восемь. Живет в том же районе, где мать, ходит на работу теми же путями, но демонстративно не здоровается: мы для него чужие. С матерью давно не общаюсь: веду себя ровно так же, как он, но на то есть причины. Это она рассорила меня с... женой. Поклялась, что вместе мы не будем, и приложила к этому все силы. Три года назад я ее послал, и простить не могу. Постоянно чувствую себя никчемным ничтожеством, бухаю как не в себя, жру антидепрессанты. И я бы хотел со всем покончить, но не имею права подвести тех, кто на мне завязан. Вот так. То ли я слабак, то ли моя боль — не боль...
От закатной тишины и стрекота стрижей, проносящихся далеко внизу, закладывает уши, а в груди зарождается тянущее, уютное, нестерпимое тепло. Ведь то же самое всю жизнь ощущаю и я...
— Неправда. Ты самый сильный из всех! — С жаром заверяю, Юра поправляет волосы и обращает ко мне бледное лицо. — Только благодаря тебе ребята сумели расправить крылья! Только благодаря тебе сбывается их мечта! Ты — причина их счастливой жизни.
Его взгляд стекленеет, и по коже ползет озноб: кажется, я снова влезла на запретную территорию. Спешно меняю тему и тяжко вздыхаю:
— Ненавижу вечер дня рождения. Когда понятно, что ни черта из загаданного не сбылось. Хотя... у меня никогда ни черта и не сбывалось.
Юра глотает вино, сдувает со лба растрепавшуюся от ветра прядь и вдруг выдает:
— Но пока он еще не закончился, и я торжественно дарю тебе... остаток своих желаний. Загадывай все, что хочешь. И... пошли исполнять.
18
— Что, серьезно? Что на тебя нашло? — я мешкаю, не в силах поверить в его порыв, но ополовиненная бутылка на пластиковой столешнице говорит о многом. — Ты нажрался, поэтому такой добрый?
— Может, я всегда такой? — Юра уязвленно подается назад и скрещивает на груди руки. — Мне все интересно: кем ты меня видишь? Жлобом с раздутым эго, занудным душнилой, бесчувственным мудаком? Угадал?
Он опять без усилий влез в мою голову, притворяться, будто не понимаю, что он имеет в виду, бесполезно, и я признаюсь:
— Да. Поначалу так и было. Я бы прибила тебя, только не поднималась рука.
— Отлично! – в зеленых расфокусированных глазах загораются огоньки закатного солнца. — И почему твое мнение изменилось?
— Присмотрелась повнимательнее, и стало очевидно, что ты таким способом отпугиваешь от себя людей.
— Значит, моя игра не впечатляет? — Юра улыбается — тепло, как другу, и мысли рассыпаются ворохами бесполезного разноцветного конфетти. Поспешно отворачиваюсь: реальность происходящего не укладывается в сознании.
— Впечатляет. Еще как... – обостренное боковое зрение выхватываю его черный силуэт, и горло сводит от невыносимой нежности и острых предчувствий. Над городом парят бездонные темнеющие небеса, сгущаются сумерки, а я не могу надышаться. От осознания, что мы наедине, и в радиусе нескольких километров нет ни вездесущей Светы, ни чутких ребят, готовых прийти на помощь, случается ступор.
— Ну, так что с желаниями? – Юра наконец отставляет бутылку, а я в досаде сжимаю плетеные подлокотники. Мои желания связаны с ним, но они нереальны и несбыточны, и озвучивать их не имеет смысла.
— У меня их нет.
— Камон. Вообще? А кто пространно рассказывал о планах, продуманных до мелочей? Неужели даже в них нет места мечтам?
— Из того, что осталось и что реально — прогуляться по ночному городу с парнем. Только... у меня и его нет.
— Отлично. Значит, погуляешь со мной. — Удовлетворенно кивнув, Юра достает из кармана толстовки айфон, включает и, прищурившись, долго и методично тычет пальцем в экран.
— Что ты делаешь? Удаляешь сообщения от ребят?
— Ага, — безмятежно отзывается он. – Оул сдался, завтра утром они уезжают.
Возникшую было радость за Ярика и его друзей тут же придавливает валун сочувствия к Юре. Должно быть, это известие с кровью вырвало ему сердце, но он спокоен и собран. Он всегда безукоризненно держится, если, конечно, не брать в расчет вино, которое он литрами в себя заливает.
— Во сколько? Пойдешь провожать? — пробую его разговорить, но Юра быстро встает и, подхватив бутылку, обворожительно подмигивает:
— Нет. Зачем? Это больше не мое дело. Через пять минут подъедет такси, собирайся.
— Что, правда исполнишь все, что я попрошу?
— Ага.
В зеркальной кабинке слишком тесно — чувствую кожей исходящее от Юры тепло, вжимаюсь лопатками в стенку и с пристрастием разглядываю обувь: его черные ботинки на тяжелой подошве и мои пыльные старые кеды.
Колготки-сеточки ни черта не греют, декольте выставляет наружу обширную часть груди, чокер сжимает шею. Мне трудно дышать — от волнения и ощущения собственной никчемности. В таком виде вообще нельзя гулять по ночному городу холодной, почти осенней ночью, но олимпос на фоне дорогих шмоток Юры смотрелся бы слишком нелепо, а красота, как известно, требует жертв.
Стальные створки плавно раздвигаются, как на привязи, ковыляю за темной фигурой Юры через блестящий стеклом и позолотой холл и, спиной ощущая пристальный взгляд новой девчонки за стойкой, выбегаю во двор. На парковке, тарахтя мотором, дожидается вызванное Юрой такси.
Потирая озябшие плечи, спешу к зазывно моргающим фарам, но Юра аккуратно придерживает меня за локоть и вынуждает притормозить:
— Стой, подожди! — Он ставит бутылку на асфальт, снимает с себя черную джинсовую куртку, стаскивает через голову худи и набрасывает джинсовку обратно на плечи, а толстовку протягивает мне: — Вот, надевай.