— Насколько щекотливая?
— Насколько возможно.
И Мулагеш начинает пересказывать то, о чем говорил Бисвал, но Сигню, как она и предполагала, быстро прерывает ее.
— Бомба? — ужасается она.
Мулагеш поднимает руку — подождите, мол, и дожевывает печенье.
— Ну, если смотреть на вещи реалистично, то несколько бомб.
— Несколько бомб?
— Пятнадцать фунтов взрывчатки… Рванет так рванет. Но логичнее распределить взрывчатку между несколькими закладками. Или использовать понемножку — там подорвать, сям подорвать, пока мы не измотаемся вконец.
Сигню в ужасе вскакивает на ноги:
— Вы… вы это серьезно?
— Абсолютно серьезно. Бисвал требует, чтобы вы обеспечили охрану объектов.
— Требует! — шипит Сигню. — Как мило и вежливо с его стороны!
— Сядьте. И успокойтесь. Я сейчас скажу кое-что, что может вас успокоить, но… я могу быть уверена, что вы отнесетесь к этой угрозе с абсолютной серьезностью?
— А я что, несерьезно отношусь? — орет дрейлингка. Да уж, в таких растрепанных чувствах Турин Сигню еще не видела. Гавань — ее детище, и вот ей угрожает опасность.
— Садитесь, — резко говорит Мулагеш. — Я закончу, и вы сможете пообщаться с вашим замом по безопасности. Но я хочу, чтобы вы сначала меня выслушали.
Сигню садится. Лицо у нее красное от гнева.
— Давайте посмотрим, когда все это случилось, — невозмутимо говорит Мулагеш. — Полтора года назад на поезд нападают. Предшественник Бисвала проводит операцию по поиску бандитов и в ходе нее прощается с жизнью. А теперь, буквально на днях, мы обнаруживаем, что возвращенная на склад взрывчатка — кукла, а настоящая находится непонятно где.
— И что? — спрашивает Сигню.
— А то, что тот, кто получил эту взрывчатку, так и не пустил ее в дело за полтора года, — говорит Мулагеш. — Что очень странно. Если уж красть, то надо использовать украденное, пока хозяин не хватился. А если долго ждать, то хозяин примется за расследование, и тогда добычу вообще невозможно будет использовать. Собственно, этим мы и занимаемся.
Сигню закуривает.
— И что?
— А то, что что-то не складывается. Это не ситуация из серии «усыпи бдительность врага». Мы месяцами ничего не подозревали, а они ничего не предпринимали. Я смотрю на это, и сдается мне, что эта взрывчатка — не в руках мятежников. Во всяком случае, сейчас. Племена ведь сражаются друг с другом не первый месяц, так?
— Естественно.
— Значит, вы хотите сказать, что больше чем за год мятежники не нашли применения пятнадцати фунтам мощной взрывчатки? Не пустили ее в ход против врага?
— Похоже, вы правы.
— И вообще, зачем им нападать на гавань? — продолжает Мулагеш. — Уже сейчас идет нешуточная борьба за деньги, которые вы, ЮДК, и местные получите, если порт заработает. Вы же ничем не задели горные племена, правда?
И тут Сигню ведет себя очень интересным образом. Она не делает ничего. Не поджимает губы, не заламывает бровь, даже зрачки не шевелятся. Даже дыхания не видно.
Наконец она глубоко затягивается сигаретой и говорит:
— Ну это просто смешно.
— Естественно, — и Мулагеш рассматривает ее. Сигню встречается с ней взглядом: холодные голубые глаза за завесой дыма даже не смаргивают. — Поэтому обсудите вопрос с безопасниками. Вам немедленно надо приняться за дело. А когда закончите, поговорим дальше. Нам есть о чем побеседовать.
— Неужели?
Сигню морщит нос, глядя, как Мулагеш запихивает в рот половину копченого рыбного филе.
— Мне невероятно сложно было убедить вас пообщаться, — говорит Мулагеш. — Так что я так просто вас не отпущу.
Сначала Мулагеш боится, что Сигню не вернется. И тут ее трудно в чем-то винить: обеспечение безопасности — серьезная проблема. Но, к облегчению Турин, Сигню приходит ровно тогда, когда Мулагеш заканчивает есть.
— Итак, — говорит Сигню. — И о чем же вы хотели со мной побеседовать?
Мулагеш вытирает рот салфеткой.
— О Вуртье.
— Что?
— Я хочу, чтобы вы рассказали мне о Вуртье.
— Вуртье? Но почему?
Она открывает папку и пододвигает ее Сигню.
— Потому что вот это вот было нарисовано на стенах комнаты Чудри. Я не художник, но… Вы теперь можете оценить ее состояние.
Сигню перебирает рисунки с весьма тревожным видом:
— Значит, она… она нарисовала это на стенах?
— Да, — подтверждает Мулагеш.
— Что ж… Я говорила, что она была какой-то странной. А вообще, раньше за это и арестовать могли. До того, как Комайд стала премьер-министром.
— Но теперь вы можете обсуждать это, — отвечает Мулагеш. — И вы вуртьястанка. В каком-то смысле. Ну так что? Давайте побеседуем?
Не отводя глаз от рисунков, Сигню вынимает из пачки сигарету, зажигает спичку и прикуривает. Движения ее плавны и давно отработаны.
— Хм. Ну ладно. Интересно, что вы это сейчас мне принесли. Похоже, мисс Чудри общалась с бо́льшим числом моих сотрудников, чем я думала. Один из наших топографов, прочитав мою ориентировку, пришел ко мне. Она говорила с ним, была очень мила, хотя он не знал, кто она. Я даже допускаю, что он немного влюбился. Впрочем, она из агентов министерства, а значит, была умелым манипулятором.
Мулагеш мрачно вздыхает — да уж, тут Сигню попала в самую точку.
— Так или иначе, но она расспрашивала моих людей на предмет геоморфологических характеристик берега. Я это уже вам говорила. И я не знаю почему, но она обсуждала это с топографом.
— И?
— Чудри сказала, что разыскивает какое-то захоронение. Или то, что от него осталось, малейший знак того, что эта могила существует. Топограф, разумеется, ничего о захоронении не знал. А я знаю.
— Зачем Чудри понадобилась эта могила?
— Вопрос сложный. Сложнее, чем вы думаете. Это все связано со смертью, историей и жизнью после смерти.
И она стряхивает сигарету в чашку с остывшим кофе.
— В самом начале, когда Божества только стали проявляться в мире, Вуртья была чем-то из ряда вон выходящим.
— В вас случайно не местечковая гордость говорит?
— Нет, нет. Я училась в Фадури. И они подтвердили, что Вуртья первой из всех Божеств мобилизовала своих почитателей — причем мобилизовала для нескончаемой череды войн. А это непросто, как вы можете понять. Она требовала, чтобы ее адепты тренировались месяцами, а потом оставили свои дома, отправились в неведомые земли и — скорее всего — приняли там смерть. Так что она создала то, что ни одно Божество не делало, — посмертие.
— Да ну? Я думала, у каждого Божества было такого навалом — дюжина адов, раев и чистилищ, в которых мог оказаться человек после смерти, разве нет?
— К концу, да, один Колкан наделал что-то вроде сорока адов для своих последователей. Но Вуртья была первой и, в отличие от других Божеств, ничего не меняла: данное ей посмертие существовало более тысячи трехсот лет — или дольше — ее правления. Если человек становился ее адептом, если пролил кровь — свою или чужую, ей было все равно — так вот, если адепт умирал, то после смерти его душа на корабле переправлялась через океан на белый остров. Там Вуртья собирала всех своих последователей. Это место называлось Город Клинков.
— Я думала, Вуртьястан был Городом Клинков. Сейчас его так все называют.
— Их издавна путают, — объясняет Сигню. — Путешествующие вуртьястанцы так много об этом говорили, так стремились попасть в посмертный Город Клинков, что континентцы решили, что они описывают свой родной город. И это имя за ним закрепилось.
Мулагеш, ворча себе под нос, записывает и это.
— А когда бы она собрала на острове в Городе Клинков самых преданных и праведных, все самые могучие души, то они поплыли бы через океан в смертные земли, причем каждый вернулся бы «туда, куда пал их меч». Где они погибли в бою. Во всяком случае, так рассказывают. И они должны были развязать войну против всего мира, обрушив небо, и звезды, и солнце, истребить даже море — пока все творение не будет уничтожено. Они называли это Ночью Моря Клинков.
— Подождите-подождите, — машет рукой Мулагеш. — Вы хотите сказать, что другие Божества смирились с этой угрозой?
Сигню пожимает плечами:
— Вуртья создала свое посмертие, когда Божества еще не объединились. Что ж, такие идеи весьма притягательны. Их нельзя просто так взять и забыть. Это традиция. А традицию трудно отменить, даже если мир вокруг тебя поменялся. Вуртья и ее адепты заключили между собой завет, обетование. А Вуртья и ее последователи очень серьезно к такому относились. В этом Вуртья снова отличается от других Божеств — за исключением Олвос, ни одно Божество не снисходило к смертным и не заключало с ними равноправный союз. А может, она отдала себя им, словно это посмертие было и для нее тоже, словно бы она создала его из себя, из своего тела. Все это не очень ясно — но с Божествами всегда не очень ясно.
— А при чем здесь тогда могила?
— Чисто теоретически где-то тут — место захоронения вуртьястанцев. Всех, сколько их там было.
Мулагеш присвистывает:
— Это, небось, такая могила, которую ни с чем не спутаешь.
— Есть такая мысль, да. В поэме «О Великой Матери Вуртье на Клыках Мира» кладбище описывается как заполняющее собой всю середину мира. Может, так оно и есть. Поэты всегда преувеличивают, как я по опыту знаю. Но представьте себе — обнаружить могилу времен чтящей смерть культуры! Я думаю, это будет серьезным открытием для тех, кто интересуется историей Континента.
— Но… но почему Чудри-то ее искала? — удивляется Мулагеш. — Какое отношение могила имеет… ну, ко всему этому?
— Кто знает? Она, похоже, сошла с ума. Это прямое доказательство ее безумия, — и Сигню показывает на папку с рисунками.
— А отчего она сошла с ума?
Сигню выдыхает сигаретный дым через нос.
— Это место… думаю, оно как-то влияет на тех, кто слаб разумом. Люди здесь меняются. Из Мирграда правили миром, но именно Вуртья поспособствовала установлению мирового господства. Если бы не адепты Вуртьи, Божественная империя просто развалилась бы. И хотя от Вуртьястана мало что осталось, я думаю… я думаю, что камни и холмы его помнят.