Она встряхивается, и кольчуга тихо позвякивает.
Но это же неправда. Она не всегда была здесь. Разве она не помнит?
И она идет по белым залам, металл ее сапог звякает о плиты пола. Она идет уже несколько часов, а возможно, и дней — трудно припомнить. Она никого не видит, никого не слышит. Она здесь одна. В этом огромном дворце больше никого нет.
Во дворце она одна, а вот там, снаружи, — о, там много всего.
Даже в самых глубинах дворца она слышит их мысли. Они кувыркаются у нее в голове, эти отчаянные желания и жалобные просьбы, они умоляют ее прислушаться, что-то сделать. Она пытается закрыть от них слух, изгнать из разума, но они так много говорят, и их столько…
Они призывают ее: «Матерь наша, Матерь наша, дай нам обетованное, утоли наши печали, дай нам то, за что мы сражались и умирали…»
Оказывается, она идет вверх по лестнице, возможно, чтобы отделаться, спрятаться от них, — она точно не знает. Она многого не знает сейчас. Остались лишь слабые воспоминания о прежней жизни, и ей известно, что она сама избрала находиться здесь, но вспоминать так трудно, так нелегко.
Она подходит к окну и смотрит. Она стоит на высоком месте, возможно в нескольких сотнях футов от земли, и смотрит на фарфорово-белые башни у себя под ногами. Эти башни посверкивают, они живые, подобно морским губкам или кораллам. Статуи тревожат ее, они стоят между башнями и ходят по улицам — массивные фигуры, лишь отчасти напоминающие людей. Они все застыли в грозных позах — кто-то занес меч, кто-то размахнулся копьем.
Но не они тревожат ее больше всего. Потому что там, далеко внизу, на берегах этого острова, вдоль бесчисленных каналов и улиц собираются…
Чудовища. Мерзкие твари. Высокие, жуткие, блестящие существа с грубыми чертами пустых лиц, а на спинах и плечах торчат клыки и рога.
Их мысли рвутся в ее разум. Подобно урагану, сносящему дома:
«Матерь наша, матерь! Пожалуйста, отпусти нас! Подай нам обещанное!»
Она закрывает глаза и отворачивается. Какая-то часть ее знает, что некогда они были людьми, а в чудищ превратились потому, что она этого попросила. Но она ли просила их об этом? Она не помнит…
Она поднимается по лестнице в тронную залу. Огромный, отвратительного вида красный трон ожидает ее. Если она сядет на него, то сумеет собрать себя в единое целое…
Трон не твой, напоминает она себе, на самом деле — нет. И все же какая-то ее часть сомневается в этом.
Однако вблизи трона она чувствует себя сильнее, и это помогает вспомнить — вспомнить нечто странное, что предстало ее глазам недавно. Она подошла к окну в другой мир, и в окне были люди. Они не знали, что она здесь, что она прислушивается и слышит, как они разговаривают о шахте, которую заложили, о глубокой дыре в земле… И тут ее охватывает гнев — как они посмели? Вот что они делают, хотя сами не знают, что творят?
Она припоминает это, встав перед громадным красным троном, сжимает кулаки. Ужас, ярость и отвращение переполняют ее.
И это после всего, что она для них сделала? Она пожертвовала многим — и что же, все зря?
Она знает, что должна что-то сделать. Вмешаться. Но это может ее убить…
Оно того стоит?
Надо подумать.
Да. Да, оно того стоит.
Она сосредотачивается, протягивает руку за мечом.
Меч всегда при ней. Он не исчез, потому что в тот день, когда она подняла его, он стал частью ее или она стала его частью. И она знает, что этот меч не простой: взявшись за черную рукоять, увидев поблескивающий клинок, она становится свидетелем тысяч битв, тысяч убийств и тысяч лет беспрерывной войны, она слышит боевой клич тысяч армий и видит небо, потемневшее от копий и стрел, и она смотрит на то, как земля становится мягкой и темной от пролитой крови тысяч воинов.
Она стоит на белой башне с мечом в руке. «Ты принадлежишь мне, — шепчет меч. — Ты — моя, и я — твой».
Но это неправда. По крайней мере, она думает, что это неправда. Однако в это нужно поверить на какое-то время. Союз с мечом делает ее гораздо сильнее…
С ним она может вернуться в земли живых и предаться разрушению.
Она выдыхает, прикрывает глаза и прислушивается к мечу.
Мулагеш занимала должность губернатора полиса Мирград семнадцать лет и за это время присутствовала на 127 собраниях отцов города, 314 заседаниях городских комитетов, на 514 заседаниях в ратуше и на 1073 судах над теми, кто нарушил Светские Установления, открыто признав существование Божеств на землях, контролируемых Сайпуром. Она знает точно, потому что после каждой такой встречи — а некоторые длились по десять часов, — она возвращалась к себе, вынимала папку и ставила жирную галочку на последней странице.
Только одну галочку. Потому что эта жирная галочка помогала ей справиться с презрением и бессильной яростью. Они накапливались, а она их выплескивала в одно мелкое движение, процарапывание кончиком пера мягкой податливой бумаги. А выплескивать приходилось многое, ибо самым милым во всех заседаниях активных граждан Мирграда было то, что ее поливали дерьмом, не скрывая презрения, и даже открыто угрожали, причем в полный голос и не стесняясь.
А сейчас Мулагеш сидит на балконе Вуртьястанских галерей, ратуши этого полиса, и наблюдает за собранием племенных вождей. Надо признать, что ее мирградские мучения были детской игрой в крысу по сравнению с этим…
Мулагеш изумленно смотрит, как пожилой бородатый мужчина с красной татуировкой вокруг шеи встает со скамьи, напускает на себя горестный вид и орет:
— Я положу эти смерти к ногам клана Орсков! Я хочу снять с их плеч и шей груз этих смертей!
В ответ половина зала орет, улюлюкает, выкрикивая угрозы в его адрес.
Бисвал сидит за столом лицом к собранию. Он устало трет виски:
— Мистер Иска, вам уже два раза указывали на то, что Положение смертей не включено в повестку дня этого собрания. Прошу вас сесть.
— В этом зале рядом со мной сидят преступники и убийцы! Как они познают вину в таком случае? — орет бородач. — Неужто имена моих братьев, сестер и детей, неправедно убитых, должны быть преданы забвению и стать пеплом на ветру?
В ответ снова несутся вопли и улюлюканье. Мулагеш прищуривается, разглядывая предводителей племен. Все как на подбор худющие, истощенные голодом люди в меховых грубых одеждах, на шее у каждого яркая татуировка с затейливым рисунком. Кстати, она видит среди них несколько женщин. И это воистину удивительно: в Мирграде женщинам запрещалось все, кроме как рожать детей — в больших количествах и часто.
С другой стороны, Вуртья не потерпела бы такого у себя во владениях.
— Конкретные имена не будут здесь озвучиваться, — устало говорит Бисвал. — Ни тех, кто жив, ни тех, кто умер. Мы пришли насчет этого к соглашению три заседания назад. Могли бы перейти к первому пункту нашей повестки? — И он поднимает листок бумаги: — Убийства в Пошоке. Форт Тинадеши запрашивает вашу помощь в этом деле.
— Это все Тернопины! Это они всех поубивали! — орет женщина с дальней скамьи. — Мясники они, воры и лгуны!
Галереи тут же наполняются воплями — все обвиняют всех. Мулагеш закатывает глаза:
— Ох, во имя…
Пока Бисвал всех успокаивает, Мулагеш рассматривает странную фигуру слева от себя: маленькую, похожую на мышку континентку лет под тридцать, с большими темными глазами и безвольным ртом. Одежда на ней болтается, словно женщина надела вещи на три размера больше. Она сидит сгорбившись и явно желает поджать ноги, втиснуться в спинку кресла и исчезнуть. Женщина что-то с бешеной скоростью записывает на большом листе бумаги, ее пальцы и запястья перепачканы чернилами.
Бисвал в ответ на чей-то вопрос поднимает руку.
— Я полагаю, что мы должны посоветоваться в этом вопросе с губернатором Смолиск. Рада, у вас при себе протоколы заседания прошлого месяца?
Значит, это и есть континентский губернатор. Рада спешно роется в мешке за своим креслом, вытаскивает из него ворох бумаг, пролистывает их и читает вслух.
— Оз-значенный п-представитель с-сказал, и я ц-ц-цитирую, — тут она переводит дыхание и читает, — «д-да будут все сыны и дочери клана Хадьярод в-выпотрошены, подобно кроликам, и ум-мрут от огня».
Один из представителей племен с победным видом скрещивает руки на груди — мол, теперь вы все видите, что я прав.
— Благодарю, Рада, — говорит Бисвал. — Хотя эти угрозы, мистер Со-Кола, были действительно озвучены на прошлом собрании, жертв убийства в Пошоке не выпотрошили и не сожгли, и они не принадлежат к вашему клану Хадьярод — как вы, безусловно, сами знаете. И я припоминаю, подобные угрозы высказывались практически на каждом заседании, а иногда и по нескольку раз. На данный момент я не вижу в этих словах подтверждения вины, и я бы предпочел, чтобы мы придерживались позиции, которая помогла бы в расследовании, в том числе озвучиванием относящейся к делу инфор…
Следующие слова Бисвала тонут в воплях. Он вздыхает и оглядывается на Раду, которая пожимает плечами и пытается записать наиболее относящиеся к делу реплики.
— Горячо у вас тут, — говорит кто-то за спиной Мулагеш.
Мулагеш, удобно устроившаяся в кресле, поднимает глаза и видит над собой Сигню. Вокруг шеи — все тот же неизменный шарф, но на ней не обычный костюм из кожи тюленя, а кожаная куртка — правда, с эмблемой ЮДК.
— Да… Даже Брурск влез в эту перепалку, — и она показывает на полного мужчину в камзоле из голубой кожи. Тот стоит, потрясая кулаком, и орет на кого-то в другом конце зала. — Обычно он смирный как корова.
— Не очень-то смирные люди здесь собрались, как я вижу. — Мулагеш снова присматривается к вождям — не ведет ли кто-нибудь себя подозрительно; правда, они все сейчас выглядят как безумные диверсанты. И зачем Бисвал позвал ее сюда… — Вы часто приходите на такие встречи?
— Пытаюсь. Но пусть их татуировки и дикие крики не обманывают вас, генерал. Некоторые здесь присутствующие очень умны и уже унюхали запах денег. Наиболее сильные вожди представляют себе гавань и прибыли как большой пирог, и они не хотят пускать никого к раздаче. Вот почему я здесь.