Однажды она сидела в винном баре в Галадеше, уже порядочно навеселе, глядя в свой бокал и думая, как бы пережить завтрашний день, и услышала у себя за плечом голос:
— Мне сказали, что я могу найти вас здесь.
Она подняла взгляд и увидела сайпурского армейского офицера. Тот стоял за ее спиной, и на нем была не форма, а рабочая одежда. Мулагеш его вспомнила — это он дал Бисвалу в челюсть и сидел рядом с Прандой, пока ее допрашивали. Нур — вот как его зовут. Полковник Нур.
Он присел рядом с ней и заказал себе выпить. Она спросила, зачем она ему понадобилась.
— Затем, — медленно проговорил он, — что я думаю: вы, как остальные ветераны, с трудом вписываетесь в мирную жизнь. И я хотел встретиться с вами, чтобы предложить возобновить службу в армии.
— Нет, — резко ответила она. — Ни за что.
— А почему нет? — спросил он, хотя видно было, что он ждал такого ответа.
— Я не… я не хочу возвращаться. И не вернусь. Не хочу проходить через то же самое.
— Через что? Через бои? Через убийства?
Она кивнула.
Он сочувственно улыбнулся. Не очень-то он походил на солдата: лицо суровое, однако что-то в нем было такое привлекательное — чего не было у других старших по званию офицеров.
— Солдаты не только убивают, Мулагеш. Большинство нынче вообще даже не занимается этим. Мы оказываем поддержку, сохраняем порядок и строим.
— И что?
— А то, что… я думаю, вам захочется снова пойти служить, чтобы принести пользу. Вам же еще двадцати нет, Мулагеш. У вас вся жизнь впереди. Думаю, лучше потратить ее на что-нибудь хорошее. А не на то, чтоб наливаться дешевым вином.
Мулагеш молчала.
— Так вот, если вам интересно, то у нас сейчас воплощается в жизнь новая программа, ее цель — создать систему управления на Континенте. Мы размещаем там военные контингенты, которые призваны оказывать поддержку и сохранять мир.
— Что-то вроде полиции?
— Что-то вроде, да. Полковник Малини будет заниматься Мирградом, но ему нужны помощники. Заинтересованы вы в том, чтобы, возможно, вернуться на Континент и помочь ему? Вы хорошо знаете эти места. Может, на этот раз вы сумеете применить свои знания в мирных целях.
Мулагеш стоит на краю утеса и смотрит вниз. Там на скалах гнездятся чайки: они летают туда и сюда над волнами, ловя мошек — фарфорово-белых и жутковато светящихся в лунном свете. Кроме нее, тут никого нет. Ни одной живой души на полмили вокруг.
Над горизонтом ворочаются грозовые облака, полыхает молния. Надвигается буря — и здесь, пожалуй, уже опасно находиться.
Как бы хотелось вырасти. Перерасти воспоминания о Желтом походе. Но эти воспоминания, нахлынувшие в шахтах — молоденький Банса, еще не вошедший в полный возраст, стучит по стене разоренного дома, он пока не знает, что ждет его впереди, буквально через несколько дней, — эти воспоминания словно превратили всю ее жизнь после Желтого похода в следы дыхания на стекле, следы — их можно запросто стереть рукой и увидеть в окно все тот же страшный, курящийся дымами ландшафт, от которого невозможно отвернуться, который невозможно не видеть, даже если закрыть глаза.
Мулагеш смотрит на этикетку на бутылке вина. Какая-то вуртьястанская гадость. Она допивает, подходит к краю утеса и выкидывает ее.
Потом глядит, как та, посверкивая, летит вниз, словно зеленая слеза, падающая в темный океан. А потом разбивается в пыль о камень. Звука удара Мулагеш не слышит.
Она смотрит на отражающуюся в волнах луну. А что, если луна — это такая дыра в мироздании и в нее можно залезть и выпасть с другой стороны? Выпасть туда, где можно наконец отдохнуть.
Но потом все меняется, и луна скалится, как голый череп.
Мулагеш смаргивает. К ее удивлению, лунное отражение опять меняется, и теперь это не череп, а женское лицо, бесстрастное и неподвижное, лицо, над которым перекатываются волны.
— Какого демона? — бормочет она.
И тут океан вскипает, словно что-то выстреливает из его глубин.
Оно поднимается, поднимается…
И тут Мулагеш видит, что это. Видит ее.
Она встает невозможно быстро, как кит, в прыжке разбивающий поверхность воды, — вода стекает с ее огромных плеч, с ее ладоней. Стекает по подбородку. Она огромна, она гигант, закованный в металл: в сталь, железо и бронзу с пятнами ржавчины. Когда она встает, огромные утесы едва достают до ее груди, и вот она стоит, чудовищных размеров, поблескивающее существо, четко вырисовывающееся на фоне ледяной луны и звезд. Лицо ее холодно и ничего не выражает: это бесстрастная стальная маска, глаза ее темны и пусты.
На ней шлем, понимает Мулагеш. И она не из металла, на ней доспех — неземной красоты доспех, изукрашенный узорами, на груди пластина поверх кольчуги, и на пластине этой выгравированы тысячи жутких образов поражающих своей жестокостью битв и сражений.
Она величественна, ужасна и прекрасна. Она — это море, луна и утесы. Воплощение войны, воплощение вечной битвы.
— Вуртья, — шепчет Мулагеш.
Это невозможно, этого не может быть — но вот оно есть, и Мулагеш на нее смотрит.
Одна огромная рука в кольчужной сетке хватается за край утеса, и она приподнимается еще выше.
Нет, нет!
Перепуганные чайки кричат. Под ногами Мулагеш земля дрожит, и она нащупывает «карусель» в портупее.
Вуртья возвышается над Мулагеш, объятая тьмой и невероятная, красивая и чудовищная одновременно. Раздается скрежет металла, и ее пустые глаза обращаются к форту. В правой руке что-то сверкает — это меч, и клинок его омыт призрачным, бледным сиянием.
«Я тебя не пущу», — думает Мулагеш.
Она выхватывает «карусель», прицеливается и стреляет. Она видит отражение вспышки в гигантских стальных поножах и смутно понимает, что кричит во весь голос: «Я тебя, мать твою, не пущу!»
Мулагеш понимает, что сходит с ума — нельзя такое видеть смертным, нельзя смотреть на такое, — но, к ее удивлению, Божество реагирует и отступает, словно бы ему причинили боль. Мулагеш слышит, как гулкий и страшный голос кричит у нее в голове: «Стой, глупая женщина! Стой!»
И тут звезды меркнут, и она чувствует, как проваливается куда-то, а где-то вдалеке рокочет гром.
8. Та, что расколола мир надвое
Мы обнаружили, что образы Божеств текучи и меняются от летописца к летописцу, однако Божество Вуртья интересно прежде всего тем, что ее описание стабильно переходит из одного вуртьястанского текста в другой. Изначально ее представляли в виде животного, подлинного монстра, четырехрукого получеловека-полуживотного, дикого и хищного. Для того образа Вуртьи характерны кости, зубы, клыки и рога — естественное оружие животного мира. Некоторые из этих черт перешли и в более поздние изображения.
Но приблизительно начиная с шестого века, в самый разгар Божественных пограничных войн, в ходе которых Божества и их последователи сражались за мировое господство, образ Вуртьи разительно изменился. Она уже не представала в виде зверя — она манифестировалась как четырехрукая женщина в доспехах. Этот доспех существенно опережал свое время: латы поверх кольчуги, кольчуга поверх кожаного панциря, и на латах изображались все ее победы, все враги, которых она повергла, и все было представлено с графической точностью. И вскоре после этого она стала появляться со знаменитым Мечом Вуртьи в руке. Клинок был скован из лунного света, а гардой и навершием служила отрубленная рука сына святого Жургута, самого пламенного почитателя Вуртьи.
Интересно, что это изменение во внешности совпало с другими переменами. Во-первых, после этого преображения появляются первые связные, подробные описания природы вуртьястанского посмертия, словно прежде это посмертие еще не существовало. Во-вторых, хотя Вуртья представала в человеческом образе, четырехрукость сохранялась, причем ее верхняя левая рука теперь отсутствовала, словно ее отрубили во время преображения.
А в-третьих, и это, пожалуй, самое важное, после отмеченных перемен нет ни одного упоминания о том, что Божество Вуртья говорила — ни с другими Божествами, ни со своими последователями.
Ефрем Панъюй. «Природа искусства Континента»
До Мулагеш доносятся пронзительные крики. Где-то кашляют и плюются моторы. Откуда-то пахнет дымом. Но это не стрельба — ее вполовину работающий мозг отмечает, что да, не похоже на бой.
Потом — вспышка, удар, звон. По лицу бьют дождевые струи. Мулагеш приходит в себя.
Она лежит на мокрой земле. Дождь барабанит по спине. Она медленно припоминает, что у нее есть конечности. Она переворачивается, плечи тут же отдают болью. Мулагеш смотрит вверх.
Вуртьи больше нет. Дождь поливает утесы, ручейки воды вьются по мокрой траве и стремятся в море.
Мулагеш снова слышит крики и рев машин. Она садится, все ее тело болит. Будто она в полном смысле этого слова упала с неба. Она садится и оборачивается.
В паре миль от форта Тинадеши над землей поднимаются клубы густого дыма. Понятно, что это горит. Шахта, в которой добывают тинадескит.
Снова слышатся крики и пронзительные вопли. В клубящемся дыму и тумане ярко вспыхивают фары машин. В дыму мечутся фигуры, на что-то они показывают, размахивают руками. Заводятся, нервно содрогаясь, моторы. Что-то там случилось, причем серьезное.
Мулагеш оглядывается вокруг себя и видит «карусель» — та лежит в кусте папоротника. Турин поднимает оружие непослушными, застывшими пальцами. Так. Барабан пуст — значит, она выпустила все пять патронов. Она ощупывает барабан — еще теплый. Значит, стреляла совсем недавно.
Вот только остается вопрос: в кого она стреляла. Турин задумывается, глядя на море.
Потом вкладывает «карусель» в портупею, встает и, пошатываясь, бредет к шахте, то и дело оскальзываясь на мокрой земле. Подойдя ближе, она видит огромную дыру в земле, словно вымытую потоками дождя, вот только яма эта глубиной десятки футов. Увитые колючей проволокой ограды попадали, так что она может приблизиться к дыре. По ее краю кто-то бегает, бегает и кричит, тыча пальцем, пронзительным голосом отдавая приказы. Этот кто-то мчится то туда, то сюда, обхватив голову руками. Она и на расстоянии понимает, что это лейтенант Пратда, главный куратор проекта.