— Хорошо. Если меня пропустит привратник, — говорит Мулагеш, — потом что?
Тут она вспоминает свое видение — город, над которым высится странная белая цитадель.
— Там замок? Башня? Может, даже обиталище самой Вуртьи?
— Я не знаю, генерал, — говорит Сигню. — Вам известно больше, чем мне. Вы ведь там побывали.
— Отлично, — вздыхает Мулагеш.
Сигню обращает взгляд к востоку, где протянулась изломанная линия вуртьястанского побережья. Утесы похожи на складки темной измятой скатерти, блестящей в серебряном свете луны.
— Иногда я забываю, каким прекрасным может выглядеть этот пейзаж.
Мулагеш что-то ворчит себе под нос.
— Здесь, в этих краях похоронен сын Валлайши Тинадеши. Вы знали об этом?
— А? — переспрашивает Мулагеш. Потом она все-таки вспоминает, о чем идет речь. — А, да. Малыш.
— Ему было четыре года, когда он заболел и умер от чумы. Да, совсем маленький.
— Безумная идея — перевезти сюда семью.
— Времена были другие. И я не уверена, что она планировала ту беременность. Но вы правы. Честолюбие и обязанности… в общем, все это безмятежному сну не способствует.
Мулагеш косится на Сигню. Она никогда ее не видела такой несчастной и сосредоточенной.
— Когда смотришь, что ты там видишь?
— Помимо скал? Это сложно объяснить.
— А ты попробуй.
— Ну хорошо. — И она показывает рукой: — Я вижу там идеальное место для гидроэлектростанции. И не одной. Мегамунды, гигамунды вырабатываемой энергии. Еще я вижу прекрасные места для нефтеперегонных заводов, для фабрик и прочих промышленных объектов. Вода — это жизненно важная вещь для промышленности, особенно пресная вода, — а в Вуртьястане нет в ней недостатка. Вот расчистим мы ложе реки… Ох, это же настоящая промышленная революция, и после нее край полностью преобразится.
— Иногда мне трудно понять, любишь ты эти места или ненавидишь.
— Я люблю их — у них большой потенциал. И я ненавижу прошлое. И в настоящем мне все не нравится.
Она подтягивает к груди колени и обхватывает их руками.
— Ты относишься к местам, где вырос, так же, как относишься к своей семье.
— Как это?
Сигню надолго задумывается:
— Нравиться и любить — это разные вещи.
Следующим вечером Мулагеш задремывает в своей каюте, убаюканная волнами. Тут из кубрика раздается ворчанье — притом растерянное — Сигню.
— Что? — спрашивает Мулагеш, садясь. — Что там?
— Мы почти на месте.
— А. Ну это же хорошо, разве нет?
Мулагеш встает и проходит в кубрик.
Сигню прижимает к глазу подзорную трубу, разглядывая то, что кажется крохотной кочкой на горизонте.
— Да. Нет. Я хотела приблизиться к нему днем. А нам еще идти несколько часов.
Она опускает подзорную трубу.
— Ночью туда нельзя. Ночью… там все по-другому. Или так кажется.
— Так что нам делать, шкипер? Я не знаю, нам теперь в дрейф или, как там это называется, лечь и ждать следующего дня?
Сигню качает головой.
— Тут в дрейф не ляжешь — кругом другие острова и островки. Это слишком опасно. Но на Клыке есть пристань — она не ахти, конечно, но сойдет. — Она морщится и высовывается из люка. — Подожди немного.
Мулагеш сидит рядом с Сигню и смотрит, как вырастают на горизонте острова. Сначала они похожи на маленькие точки, а потом они растут… Растут…
И растут.
И растут.
Глаза ее широко распахиваются:
— Во имя всех морей.
Это не просто острова, какими она их себе воображала: скалистые берега, несколько истрепанных ветром деревьев… Нет, это массивные, высокие колонны из серого камня, камни громоздятся один на другом, и кажется, что они раскачиваются и склоняются, как тростник у берегов реки под порывами ветра. А с одной стороны у них…
Мулагеш хватает подзорную трубу:
— Это лица?
— Да, — мрачно отвечает Сигню. — Лица святого Жургута, святого Петренко, святого Джованека, святого Тока… Все это герои, воины, убившие сотни людей.
Она снова берется за румпель и ведет яхту по узким проливам между высящимися над ними островами.
— Они называют их Клыками Мира. Это из поэмы. А последний остров — это Клык. Сейчас уже никто не помнит, как его звали по-настоящему. Во всяком случае, так мне сказали. И это самый важный остров.
Мулагеш сидит и в благоговейном ужасе смотрит, как Сигню ведет яхту через лес огромных колонн. В камне выбиты и вырезаны лица и целые барельефы — все до одной жуткие картины завоеваний: воины, битвы, лес поднятых мечей, тучи копий, бесчисленные знамена, закрывающие горизонт, и кучи как попало наваленных трупов с торчащими руками и ногами.
А еще у этих островов было не только декоративное назначение: тут и там видны окна или двери, кое-где можно разглядеть лестницы — словно это не изваянные природой скалы, а самые настоящие рукотворные башни. Возможно, внутри они скрывают сотни высеченных из камня комнат, таких же как в форте Тинадеши, — темных, мрачных и тесных. Кто знает, что в них происходило, в этих башнях. Но от одной мысли об этом у Мулагеш бегут по спине мурашки.
На многих колоннах еще сохранились скобы для факелов, и воображение живо подсказывает, какими могли быть Клыки Мира еще сто лет тому назад: везде мерцают огоньки, а в окнах мелькают лица: кто это там внизу идет под парусом…
— Как получилось, что это все не рухнуло? — спрашивает Мулагеш.
— Я не знаю, — говорит Сигню. — Возможно, это существовало само по себе, безо всякой божественной помощи. Или они воспользовались силой Божества, чтобы создать это место, но скалы и барельефы — обычная материя же. Так что я не смогу ответить на ваш вопрос, генерал. — И она мрачно добавляет: — А вот и Клык.
Мулагеш смотрит вперед и видит горный пик, возвышающийся над лесом колонн. Он не похож на другие острова с их обрывистыми, практически вертикальными склонами. Нет, Клык больше напоминает небольшую плавучую гору, покрытую высокими, перекрученными ветром деревьями. А еще — хотя в уходящем свете дня трудно разглядеть что бы то ни было — там много-много каких-то… арок, что ли. Вершина Клыка заросла высокими деревьями с искривленными стволами.
Мулагеш вдруг понимает, что Сигню тяжело дышит — причем не от усталости, а от страха.
— С тобой все в порядке? Может…
— Да! — с вызовом в голосе отвечает Сигню.
И она спускает паруса и заводит дизельный моторчик. Яхта идет к южной стороне острова. Сигню щелкает переключателем, и в наплывающую темень вонзается тонкий луч прожектора, то поднимаясь, то опускаясь в такт качанию яхты.
Теперь Мулагеш видит пристань. Правда, такого в своей жизни она еще не встречала. Пристань напоминает огромную грудную клетку: каменные отростки-рога торчат над берегом, словно ребра, и под каменной грудиной едва различается узкая щелка — проход к причалу. А за ребрами высятся каменные бледные и холодные стены. Тут Мулагеш понимает, что Сигню правит как раз к щелке под грудиной. Как же так, туда же яхта не пройдет по высоте. И тут она видит, что эта конструкция гораздо, гораздо больше, чем казалось сначала, и яхта без труда заходит внутрь.
Они идут под ребрами, Мулагеш разглядывает чудовищный каменный скелет.
— Надо же, они смерти поклонялись, — бормочет она. — Это ж каким извращенцем нужно стать…
— Когда я последний раз здесь побывала, я подумала, что это что-то вроде могильного памятника, — тихо говорит Сигню. — Возможно, все Клыки Мира — это один такой большой мемориал. Там ведь сплошные образы смерти на барельефах…
Они подходят к каменной пристани. Ведущие от нее ступени заросли темным мхом.
— В Городе Клинков еще хуже, — говорит Мулагеш.
— Наверное, да, — отвечает Сигню. — Я все время забываю, что ты в нем побывала.
— Я бы тоже хотела забыть, но не выходит.
Сигню умело подводит яхту к причалу и швартуется, привязав канат к древнему железному кольцу у ступеней. Затем обе женщины вооружаются, и тут уже распоряжается Мулагеш:
— Патроны сдвинь влево. Влево, я сказала. Ты же правша, тебе легче будет достать их там.
— Спасибо, но меня инструктировали, как это делать.
— Плохо проинструктировали, значит.
Мулагеш собирается с духом и перешагивает на пристань. Обернувшись к Сигню, она замечает, что — может, свет так, конечно, падает — в общем, дрейлингка стоит бледная как смерть.
— Что случилось? — спрашивает Мулагеш.
— Мне… мне четырнадцать было, когда мы последний раз приплывали сюда. А сейчас я снова здесь… и кажется, будто я попала в собственное воспоминание.
— Ты еще не попала. Давай шагай.
Сигню кивает и перепрыгивает на пристань.
— Куда сейчас? К развалинам на вершине? — спрашивает Мулагеш.
— Да. Идем к куполу из щитов и мечей. Он был похож на видение из сна… Но да, таким я его запомнила.
Каменная лестница завивается спиралью, ступени ее истерты бесчисленными паломниками. Сколько же их сюда приходило в стародавние времена: воинов, сановников, королей, жрецов… И все они шли и шли вверх по этой лестнице. Каждые двадцать футов ступени перекрывает арка, и на каждой выбит барельеф. Вот только Мулагеш так и не может понять, что значат все эти образы: женщина, видимо Вуртья, стреляет из лука в приливную волну; меч, шинкующий, как луковицу, огромную гору; человек выпускает себе кишки на высокой плоской скале, а за спиной у него садится солнце; женщина бросает копье в луну, а потом стоит под кровавым дождем, льющимся из раны.
Дует сильный ветер, он треплет и без того уже кривые деревья, и все сотрясается и дрожит под его порывами, словно зеркальное отражение моря внизу. Зловещее какое здесь место…
— Здесь ничего не изменилось с прошлого раза, — тихо говорит Сигню.
— Вуртьястанцы привозили тебя сюда?
— Да. Для обряда инициации. Нас было двадцать детей, самым старшим едва исполнилось четырнадцать. Они привезли нас сюда и высадили на берег. И оставили очень мало еды: пару буханок хлеба, несколько картофелин, немного сухофруктов — самую чуточку, чтоб с голоду не умереть. А потом они… потом они бросили нас здесь. Бросили,